– Хиллсли хочет есть.
Киваю с самым серьезным видом, хотя жутко хочется захихикать: Дашка вечно придумывает своим игрушкам дурацкие имена. Откуда только берет такие? Вот и потрепанный одноглазый медведь у нее – Хиллсли, розовый пластиковый пони – Аббррук, а кудрявый щенок – Блумгейт. На мой вполне резонный вопрос: почему бы ей не назвать их по-человечески Васей, Петей, Бармаглотом или, на худой конец, Радугой и Бобиком, вразумительного ответа я так и не получила. То, что они сами представились ей подобным образом при знакомстве, было весьма интересной версией, которая при ближайшем рассмотрении все же не выдерживала никакой критики. Но во мне, как и во всякой наивной мамаше, все ж таки еще теплилась надежда на то, что дочурка решит открыть секрет возникновения столь необычных кличек.
А пока у нас проходило традиционное вечернее чаепитие: мы дружно сидели на крошечных стульчиках вокруг столика и прихлебывали воображаемый чай из пластмассовых чашечек. Последний глаз медведя болтался на ниточке, готовый в любой момент потеряться на просторах детской. В который раз дала себе обещание, что вот «в ближайший выходной, достану волшебную рукодельную коробочку – и все-все будет». Пора уже крестики на лбу рисовать.
Барсик, скотина такая, запрыгнул на стул с Хиллсли и начал целенаправленно точить об него когти. Дашка подтянула пижамные штаны и молча ринулась спасать свое достояние. Обняв взъерошенного медведя, она мрачно зыркнула на рыжего обидчика:
– Хиллсли хочет есть!
– А давай положим ему еще этих чудесных пирожных! – бодро предложила я, протягивая пустое блюдце. – Ммммм… вкуснятина!
Для полноты ощущений, я прикрыла глаза и изобразила из себя сытую и довольную родительницу. Номер не прошел и суровый ребенок, сдвинув брови, довел до сведения:
– Он ест мясо.
– Нуууу… – как-то слегка опешила я. – Колбаска его устроит?
Глаз на ниточке презрительно дернулся, а Дашка пожала плечами:
– Какое ж в колбаске мясо? – она залезла под одеяло, положила Хиллсли рядом и зевнула. – Он на охоту пойдет… ночью…
* * *
Мой утренний визг прогнал голубей с карниза, активировал сигнализацию в машинах под окнами и напомнил соседям, что кто рано встает… ну, все знают.
– Барсик, скотина такая! – орала я с комода.
Заспанная Дашка маленьким привидением замаячила в дверях спальни:
– Мам, ты чего?
– Не смотри! – материнский инстинкт пересилил врожденную брезгливость, и я ласточкой слетела на пол. Но не успела – моя пятилетняя дочь уже стояла у кровати и держала в руках дохлую мышь, которая и послужила причиной моего утреннего концерта. – Брось эту гадость немедленно!
Дашка крепче сжала кулачок и кишки из вспоротого мышиного брюшка кровавыми пузырями вспучились между детскими пальчиками.
– Брось, я сказала! – тошнотворный ком подкатил к горлу, а на ковре уже расползалось такое же бурое пятно, как и на подушке. Я присела на корточки и обняла ее: – Доченька, пожалуйста…
Она подняла ясный взгляд, разжала пальцы и погладила меня по щеке ладошкой, оставляя липкий след:
– С добрым утром, – подобрала медведя, валяющегося в углу, и вышла из комнаты. Я сидела на полу, и очумело смотрела ей вслед.
* * *
Прошло три дня с момента побега Барсика с места преступления, а наглый котяра так и не соизволил появиться. Понял, гад, что за выходки с дохлыми мышами, ничего хорошего, кроме тапком по заднице ему не светит и – свалил. Ничего: жрать захочет – прибежит как миленький! Одними мышами сыт не будешь – там сплошные кости. И кишки…
При воспоминании о внутреннем содержании мышиного организма, мой желудок снова взбунтовался. Никакого желания разделывать куриную тушку, купленную после работы, у меня не возникло. Но голод не тетка, а ужин никто не отменял, так что…
Я тупо уставилась на раковину, в которой должна была находиться курица. Раковина была пуста. Не то чтобы ее можно было назвать девственно-чистой, а меня – идиоткой, страдающей амнезией, так как кровавая полоса четко показывала последний путь бройлера из раковины, по полу и дальше – к выходу. Ну, зараза! Этот рыжий мешок с блохами решил меня совсем из себя вывести?
Следы похищения обрывались у двери детской. Вооружившись свернутой в трубочку газетой, я ворвалась в комнату, как отряд каманчей. Барсика там не было. Дашка сидела на полу у кровати, скрестив ноги и тихо раскачиваясь взад вперед. Гелевый ночник с рыбками заполонил стены неясными тенями, невнятное бормотание заполняло собой пространство, нарастая, словно шорох прибоя.
– Даш, – она замерла. Я поежилась, все еще не решаясь переступить через порог. – Даш… ты… чего сидишь в темноте?
С облегчением выдохнув, я нашарила на стене выключатель. Тени метнулись под кровать, комната приняла свой обычный вид. Я подошла к Дашке и уселась радом с ней, по-турецки скрестив ноги. Ее худенькое личико в профиль казалось еще трогательней и печальней. Глаза были закрыты, а ресницы отбрасывали мягкую тень на щеки. Сердце защемило. Маленькая моя милая девочка! Так хочется все время быть рядом, прижимая к себе тоненькое тельце, баюкая и дыша в макушку. Чтоб всегда вместе, чтобы детские проблемы никогда не омрачали ее душу. Мама должна быть рядом. Должна сидеть в кресле, вывязывая узор на крошечных носочках, пришивая глаза потрепанным медведям, а не работая с утра до ночи. Двадцать минут утром до садика, пара часов вечером – вот и все общение. Редкие выходные, что мы проводим вместе – это игрушки. Фарфоровая кукла с совершенно кретинским именем Батиньолла – наше последнее приобретение. Бирка, на которой значилось «Кристина», привычно отправилась в мусорное ведро, а маленькая красотка в шляпке заняла свое место рядом с розовым пони. А вот пони, например. Его я купила Дашке на ярмарке. Карусели привели ее тогда в дикий восторг, и она страшно захотела получить во владение свою «лошадку». А этого жутковатого медведя мы нашли, когда совершали поход «в кустики». Чем уж ее привлек этот мокрый, грязный, свалявшийся комок шерсти – неизвестно, но отдавать его обратно, однажды вцепившись в него обеими руками, дочура не собиралась. Ну и ладно.
Я огляделась. Все-таки что-то в комнате было не так. Внезапно я поняла:
– Даш, а где все твои игрушки?
Она повернула голову в мою сторону и уставилась на меня сонными глазами. Мурашки пробежали у меня по спине. Я откинула покрывало и заглянула под кровать: они были там. Сидели аккуратно, в несколько рядов. Их пластиковые глаза поблескивали из темноты, настороженно глядя на меня. Я отшатнулась и вскочила на ноги.
– Они едят только в темноте… – тонкий Дашкин голосок раздался снизу. Внезапно она вцепилась в мою лодыжку и в мольбе подняла на меня глаза:
– Они хотят есть…
Я подхватила ее на руки и, выскочив из комнаты, захлопнула за собой дверь. Привалившись к ней спиной, я пыталась унять бешеный стук сердца, колотящегося о ребра:
– Все хорошо, все хорошо…
Дашка обнимала меня за шею, а я судорожно прижимала ее к груди:
– Все хорошо, маленькая…
Я бормотала что-то еще, с трудом оторвавшись от двери и кое-как ковыляя на кухню.
– Ма-ам, мне больно! – Дашка капризно надула губы.
Я плюхнулась на табуретку. Черт. Вот идиотка. Вдох, выдох, выдох…
– Будешь яичницу?
– С помидорами, – Дашка деловито сползла с моих колен и засеменила к своему стулу.
* * *
Так и не поняла, сколько времени я таращилась в темноту. Она была почти осязаемой. Казалось, протяни руку, и ее засосет вязкое марево, поглощая и переваривая, растворяя в своем промозглом нутре.
Когда я проснулась? И проснулась ли? Закутанная в одеяло, я пыталась унять нервную дрожь. В городе не бывает такой темноты, чтобы глазу было не за что зацепиться: обычно горят фонари, фары проезжающих машин, устраивают световое шоу на стенах. Часы электронные, опять же. Часы! Я скосила глаза вправо. Привычных зеленых циферок я там не обнаружила и внезапно успокоилась: значит, действительно – сплю. Скоро зазвонит будильник и все закончится. Нужно еще немного подождать. Совсем чуть-чуть. И плевать, что в комнате еще кто-то есть и сейчас дышит рядом. Тихо дышит и смотрит. Он видит. Он видит в этой кромешной тьме. Он знает. Знает. Знает, что я боюсь. Боюсь до онемения, до шевеления волос на загривке. И не пошевелиться. Не закричать. Я буду лежать под одеялом, вперив взгляд в бесконечность, молясь, чтобы все закончилось… пусть все закончится…
* * *
Мне не хотелось вспоминать вчерашний сон. Я чувствовала себя глупо: сначала устроила истерику по поводу того, что ребенок засунул игрушки под кровать, а потом еще кошмары. Корвалольчику что ли принять на грудь? Мамаша-параноик – это чудесно. Это должно вселять бодрость и оптимизм.
Дверца холодильника глухо хлопнула о стену, а я продолжала всматриваться в ярко освещенные недра агрегата. Совершенно пустые недра. Одиноко стояла масленка с огрызком масла, да валялся кусок недоеденной «со вчера», колбасы.
– Даша!!! – строго завизжала я. Игры играми, а это безобразие уже ни в какие ворота…
Она, молча, зашла на кухню, волоча за собой Хиллсли.
– Ты что – совсем ничего не понимаешь? – как-то оно все накипело разом. – Куда ты дела продукты из холодильника?
– Они хотят есть…
Я глубоко вздохнула, досчитала до десяти и тут же сорвалась на крик:
– Немедленно принеси все назад, ясно!? Поиграла – и хватит! Это уже не смешно!
– Но они все съели…
Господи, никогда не думала, что у меня будет такой талантливый ребенок. Так вжиться в образ! Я тоже играла в детстве: дочки-матери, магазин и все такое, но куда-то деть такое количество еды…
– Ты что – все выкинула? Ты понимаешь, что мама работает с утра до ночи, чтобы заработать деньги, на которые эти саамы е продукты покупаются? Что мама прет из магазина тяжеленные сумки, чтобы принести тебе вкусненького? Ты можешь понять, что нельзя выбрасывать еду? Столько людей на свете голодают, а ты вот так – запросто…
– Я же говорю – они все съели. Они еще хотят…
Ну, все…
– Ну, все! Ты наказана! Думаю, если ты немного постоишь в углу, до тебя дойдет смысл сказанного! И дай сюда это кошмарное животное!
Я вырвала из ее рук медведя и засунула его в мусорное ведро мордой вниз. Пластиковый глаз с дробным стуком прокатился в угол. Дашка молча отправилась туда же и уткнулась носом в обои.
– И спать ляжешь без ужина, чтобы хоть немного поняла, каково это!
Воспитательный процесс шел блистательно – я круто развернулась и пошла в детскую. В конце концов, не могла она никуда деть такую прорву еды. Даже в унитаз смыть. Меня опять встретили полумрак и тишина. Черт, и лампочка в люстре не нашла ничего лучше, чем перегореть именно сегодня! В шкафах и в столе ничего не было. Трусики и маечки в комоде не скрывали никаких тайн. Оставалась кровать.
Не могу. Вот не могу. Да что же это такое!
Я медленно приближалась к покрывалу, на котором резвились розовые фламинго. Оно снова свешивалось почти до пола. Опустившись на колени, я вцепилась руками в плюшевую ткань и замерла, усмиряя биение сердца.
– Они едят только в темноте…
– Что?.. – я обернулась. Дашка стояла возле гелевой колбы ночника, воткнутого в розетку. Рядом с ней кособоко переминался с ноги на ногу игрушечный медведь, слепо уставившись в пространство. Он принюхивался, с наслаждением втягивая воздух дрожащими ноздрями, а с его тряпичной морды капала слюна. Внезапно Хиллсли оскалился, обнажив кривые желтые клыки, и заковылял в моем направлении. Из раззявившейся кроваво-красной пасти на меня пахнуло трупным смрадом. Он шумно и хрипло задышал, мягко переступая лапами.
Мне казалось, что я сплю. Я смотрела на приближающегося монстра и не могла сдвинуться с места. Ноги не слушались. Голос отказывался повиноваться. Я чувствовала шевеление за спиной, там, под кроватью. Оно разрасталось, наливаясь шепотом и обретая силу. Ледяной холод ужаса сковал меня, обвивая стальными щупальцами. Желудок скрутился в тугой узел, извергая содержимое.
– Я же говорила тебе: они хотят есть! – Дашка выдернула ночник из сети, и тьма обрушилась на меня всей своей массой. Она повалила меня на пол. Она кусалась и царапалась. Она смачно вгрызалась в мою плоть, отрывая куски, и захлебывалась моей кровью. Я не могла кричать – тьма заполнила меня без остатка, забивая мне глотку желчью. Тьма с хлюпаньем выпила мои глаза и заткнула уши моим воем, полным боли, отчаяния и предсмертной тоски.
– Я же говорила… они хотят есть… и я – тоже…