Я наводила порядок в курятнике, когда к нам заглянула Сесилия. Куры квохтали, но не полошились — они ко мне привыкли. Шуршала грязная солома, которую я сгребала с утоптанного пола. Голос Сесилии проникал через дверь, приоткрытую ровно настолько, чтобы я не задохнулась от ароматов наших несушек, а те не попытались разбрестись по двору.
Снаружи мама перебирала фасоль, а бабушка распутывала пряжу. Сесилия делилась с ними новостями. Она всегда и со всеми делится — нам рассказывает о соседях, ближних и дальних, а тем — о происшествиях в нашем доме. Неважно, если ничего особого не случалось — Сесилия всегда находит, о чем поведать.
— У Мануэля появилась говорящая овца! — донеслось до меня.
Сначала я подумала, что мне послышалось. Например, цыплята запищали «Пио-пио!», а мне почудилось «говорящая овца», или солома так хрустнула. Мама что-то ответила, и явно — не «Вот это чудо!».
Я хотела даже прервать своё занятие и выглянуть наружу, чтобы услышать подробности, но подумала: мама не обрадуется, заметив, что я отлыниваю. Я зашуршала снова, прислушиваясь изо всех сил.
— Истинная правда, — горячо воскликнула Сесилия, будто ей возразили. — Нет, Мануэль не купил ее только что. Она жила у него и раньше. Просто сейчас она заговорила.
Рыжая курица раскудахталась, будто в ответ Сесилии. Я проверила: так и есть, она снесла яйцо. Оно было теплым. Я положила его в ладонь и вышла из курятника.
— Здравствуй, Мария! — воодушевилась, завидев меня, Сесилия. — Слыхала? У Мануэля появилась говорящая овца.
Похоже, она готова была повторить все с самого начала для меня.
— Отнеси яйцо в дом, — сказала мама, вороша стручки. — Потом налей курам свежей воды в поилку.
Я так и сделала. Меня не было совсем недолго, но когда я вернулась с ведерком, Сесилия исчезла. Наверное, понеслась с известиями дальше.
— Это правда? — спросила я. — Про овечку?
— Chamuyar, — буркнула бабушка. — Трескотня.
Но оказалось иначе.
В середине дня меня окликнул через забор Диего:
— Че, Мария! Привет!
На пальце у него была резинка с шариком. Шарик отлетал от ладони и возвращался в неё снова.
— Привет, — откликнулась я. — Куда собрался?
— К Мануэлю, — упёр руки в бока Диего. — У него овца заговорила. Хочу послушать: может, она ругается?
— От кого ты это узнал? От Сесилии?
— Нет. Мне рассказал Фелипе, а ему Маурисио. А уж его родителям, наверное, Сесилия. Пойдёшь со мной?
Я сказала, что мне нужно спросить разрешения у мамы, и побежала в дом.
— Скоро мы будем обедать, — мама покачала головой. — Не сейчас.
— А после обеда?
— Похоже, сеньорита, у тебя не осталось важных дел? — удивилась мама.
— После обеда сиеста.
— У Мануэля тоже.
Я вздохнула. Вернулась к забору и сказала Диего, чтобы он шёл один.
На обед у нас был суп-пучеро. А ещё эмпанадас, хрустящие снаружи и с сочной мясной начинкой. В них много перца. Никто не умеет делать их лучше, чем мама.
«Жгучие, как mi vieja», — любит говорить о них папа. При этом он поглядывает на маму, а она улыбается.
В конце трапезы, когда мужчины нашей семьи пили свой горький мате, а бабушка, мама и я передавали друг дружке жербу, заваренную с молоком, папа неторопливо произнёс:
— Поговаривают, будто одна из овец у Мануэля обрела речь.
— Сесилия? — спросила мама коротко, но было понятно, что имелось в виду: она нарассказывала?
— Лучано и Мигель, — так же коротко сказал папа. — Но Сесилия — наверняка кому-то из них.
Я не выдержала. Сегодня столько разговоров было об этом!
— Папа!
— Что, мое сокровище?
— Можно мне пойти к Мануэлю и посмотреть на его овечку?
— Мария! — нахмурилась мама.
Но папа улыбнулся:
— Почему нет? Расскажешь нам, как там на самом деле.
Вот так вышло, что я едва дождалась окончания сиесты и отправилась в дорогу.
По пути я сорвала два больших пука травы, самой лучшей, по одному в каждую руку. В левом оказались мелкие голубые цветочки.
Мануэль стоял за оградой своего ранчо, рядом с коралем, с калебасой в руке.
— Эй, привет! — крикнула я и махнула пучком без цветов.
— Привет, пиба, — откликнулся он.
У Мануэля вдоль щёк складки спускаются от скул к подбородку. Из-за них он выглядит угрюмым. А ещё у него усы с сединой, и поэтому я думаю, что он старый.
— У тебя взаправду есть говорящая овечка?
— Ты тоже примчалась из-за неё? Мне сегодня покоя не дают. Кое-кого пришлось даже погнать подальше.
Я испугалась:
— Ты мне ее не покажешь?
— Как я могу отказать такой любезной сеньорите? — усмехнулся Мануэль. — Иди и смотри.
Я вошла во двор. В корале толпились овцы. Их было много.
— Какая из них говорящая?
— Та, которая откликнется, — объяснил Мануэль.
Но потом все же сжалился надо мной:
— Вон она, в отдельной загородке.
В углу и впрямь стояла овечка. Загон был крохотным. Наверное, Мануэль выделил его специально для неё.
— Привет! — сказала я.
Овечка не ответила. Послышалось «Бе-е-е! Бе-е-е!», но это блеяли другие овцы. Я просунула обе руки между перекладинами. Овечка подошла и выбрала траву с цветочками. Сжевала ее и взяла без цветов.
— Скажи «Спасибо». Или «Вкусно!», — предложила я.
Овечка приоткрыла рот и сказала:
— Hola!
«О» у неё будто состояло из отдельных маленьких «о», и «а» — из таких же «а», как из бусинок.
Я засмеялась и захлопала:
— Привет! Ты и впрямь разговариваешь!
Обернулась к Мануэлю:
— Как ее зовут?
— Ее зовут «овца», как и всех остальных, — буркнул он.
— Oveja, — подтвердила овечка.
— Надо же, — заметил Мануэль. — При тебе она разговорилась. До этого за весь день и двух слов не произнесла.
Я задумалась:
— Нужно придумать ей имя. Что, если Хабладора, «болтушка»?
— Как хочешь, — равнодушно сказал Мануэль. — Все равно ей не оформлять удостоверение личности.
— А тебе нравится? — спросила я Хабладору.
Та невпопад принялась считать:
— Uno, dos...
Похоже, она была глупышкой.
Я побыла там ещё немного, а потом собралась восвояси: мама предупредила, чтобы я не задерживалась.
Когда я уходила, попрощалась. Мануэль кивнул, а Хабладора подпрыгнула и бекнула:
— Hierba!
Наверное, все же дала понять, что трава ей пришлась по вкусу.
Дома я весь вечер рассказывала всем про овечку.
Бабушка выслушала разок и потеряла интерес, когда я пошла по второму кругу. Мама слушала вполуха, занимаясь обычными делами. Папа заметил: «Ну, надо же!» — и продолжил обсуждать футбол с моими старшими братьями.
— Можно, я пойду к Мануэлю ещё?
— Негоже так бродить без дела, — сказала мама. — Нет.
Я чуть не расплакалась.
— Папа!
Папа отодвинул от губ бомбижью и откликнулся:
— Почему нет? Думаю, ты можешь навещать свою кудрявую подружку, если Мануэль не возражает. И если не перестанешь помогать маме.
Папа у нас главный. На радостях я пообещала делать все, что мне поручают, проворнее. И даже просыпаться на полчаса раньше, если нужно.
Вот так вышло, что я стала видеть Хабладору почти ежедневно. Мануэль сначала ворчал, что я зачастила. Но при мне овечка произносила больше слов. Наверное, я ей понравилась.
Каждый раз я приносила ей по два пучка травы. Это было подарком, и Хабладора ему радовалась, будто невесть какому лакомству.
Умом она не блистала. Я взяла с собой и показала ей свою любимую куклу, и она попыталась куснуть ее за ногу, как траву из рук. Я хлопнула ее ладонью по мордочке, но она не обиделась.
Так продолжалось почти месяц.
Ротозеев возле ранчо Мануэля прибавилось. Мануэль, ворча, что от незваных гостей только кровоточащий «quilombo» в заду, установил плату для посетителей. Увидеть Хабладору стоило двадцать песо, послушать ее — пятьдесят. Порой я появлялась, когда люди, насмотревшиеся на молчавшую овечку, уже уходили. Хабладора, заметив меня, звонко блеяла «Che!» или «Hola!», и Мануэль по такому поводу требовал со зрителей доплаты. Иногда это приводило к перепалкам, но желающих меньше не становилось. Однажды пара омбре сказала, что добралась до нас из столицы. Я удивилась: неужели Сесилия добралась даже туда? Вроде бы она не отлучалась надолго. Прибывшие были длинноволосыми, бородатыми. Тот, что помоложе, носил круглые очки. Оба были в джинсах, на спинах у них болтались вещевые мешки с лямками вокруг плечей. Узнав цену, они развели руками. Один достал кисет и ловко изготовил самокрутку с зелёной начинкой. Мануэль хмыкнул, но принял ее вместо денег.
Как-то раз, появившись, я застала у Мануэля священника, падре Эстебана. Я подошла сзади и услышала кусочек разговора.
— Странное это дело, — сказал падре Эстебан. — Не нравится мне оно.
— Агнцы — чистые создания. Что тут плохого? — возразил Мануэль.
— Che! — обрадовалась Хабладора.
— Эй, привет! — крикнула я.
Мануэль и священник обернулись и тоже поздоровались, один ласково, другой как обычно.
Потом падре Эстебан обратился к хозяину овечки:
— Вспомни Писание: кто дал зверю уста, говорящие гордо?..
Мне показалось, будто он покосился на меня и оборвал фразу.
Священник попрощался и покинул двор ранчо, я отдала траву, а Мануэль перекрестился и ушёл в дом: как ни странно, любопытствующих в тот раз не было.
Несколько дней пролетели, как обычно, а потом случилось то, что случилось.
Я пришла, помахивая травяными пучками, в обоих были цветы. Возле кораля топталось несколько человек. Мануэль стоял там же.
— Maria! — подала голос Хабладора.
Она впервые окликнула меня по имени, хоть я и называла его ей множество раз.
Кто-то удивленно рассмеялся.
— Моя хорошая! — бросилась я к загородке. Я была просто счастлива.
Но Мануэль повёл себя странно. Он вдруг рассердился и погнал зрителей со двора. Странно, ведь он мог получить по пятьдесят песо с каждого, но вместо этого махал руками и кричал:
— Уходите! Все уходите! Прочь!
Недовольные зеваки разбрелись. Я стояла неподвижно, потому что растерялась. Мануэль всегда был немножко угрюмым, но никогда на меня не злился.
— Шла бы ты домой, пиба! — обратился он ко мне мрачно, но уже не так громко.
— Почему?
— Негоже тебе видеть, что будет. Хотя и нового ты, думаю, не увидишь.
Он ушёл в дом, а я осталась.
— Buenas tardes! — скакнула Хабладора.
Я не ответила: мне показалось, что день совсем не добрый.
Мануэль вышел из двери. В правой руке он сжимал нож с чёрной рукоятью и чёрным лезвием. Нож был старым и пугал своим цветом. У нас дома все ножи блестели весело.
— Все ещё здесь, пиба? — сказал Мануэль. — Ну, как знаешь.
Он открыл воротину и шагнул в загон. Хабладора попятилась.
Мануэль нагнулся, подхватил ее обеими руками и поднял.
Вышел из загона. Овцы в корале, в основной его части, отпрянули. Мануэль направился за угол ранчо.
Я сделала шаг ему вслед. И ещё один. И ещё.
На заднем дворе я увидела колоду, металлический поддон на земле — тоже чёрный — и другую хозяйственную утварь.
Мануэль поставил овечку на землю. Наверное, какой бы простушкой она ни была, в тот момент до неё дошло, что дело плохо.
Она рванулась, но Мануэль не дал ей убежать.
— Mierda! — выкрикнула Хабладора.
«Дерьмо». Это стало ее последним словом.
Мануэль зажал ее между лодыжками, ухватил за шерсть на темени и задрал мордочку вверх, будто заставил глядеть в небо. Потом быстро резанул чёрным ножом. Хабладора задрожала. Мануэль придавил ее голову, кровь побежала в поддон.
Я стояла и смотрела, смотрела. Меня наверняка уже ждали дома, мама готовила нагоняй или даже что похуже, но я не могла уйти.
Мануэль подвесил Хабладору и принялся свежевать ее. Надсек шкуру, удлинил разрезы и стал тянуть вниз. Шерсть сползла и повисла, как борода. Хабанера без неё была красной, блестящей и жуткой. Земля под ней была в пятнах и шариках крови — темных сверху, покрытых пылью с боков.
Когда Мануэль притомился и решил передохнуть, я подошла ближе и спросила:
— Зачем?
Он обернулся ко мне, вытирая руки тряпкой. Складки на его лице стали резче, будто он их углубил своим чёрным ножом.
— Зачем? — повторил он. — А как можно иначе?
Я не поняла. Честно. Наверное, Мануэль догадался, поэтому продолжил:
— Ответь, пиба, что напоследок произнесла эта овца?
Я подумала о дерьме, но не решилась сказать это вслух. Только оказалось, что Мануэль имел в виду не это.
— Мария, — проговорил он. — Она сказала «Мария».
— Так меня зовут, — согласилась я.
— А ещё пресвятую Деву, мать Христа Искупителя.
Я возразила:
— Хабладора обратилась ко мне! Это ведь я пришла ее проведать!
Мануэль покачал головой.
— Пойми, пиба: тот, кто называет имя «Мария», непременно рано или поздно назовет и имя Христа. Иначе и быть не может.
И что с того? Я его не поняла.
— Мы режем овец и едим баранину, — терпеливо объяснил Мануэль. — Овцы созданы для этого. Но нельзя есть того, кто произнёс имя Христа.
— Так и не ел бы Хабладору! — рассердилась я. — Кто б тебя заставил?
Я дерзила Мануэлю, но он не сердился на меня, только все больше мрачнел.
— Научилась говорить одна овца, значит, могут научиться и другие. А если бы твоя болтунья обратилась к ним с именем Христовым? Если бы рассказала им об el Salvador Cristo? Небесные пути неисповедимы. Она могла б открыть святое имя многим — быкам, коровам, курам. Что бы делали мы тогда? Умерли бы с голоду?
— Такого не может быть! — топнула я ногой.
Он вздохнул:
— Иногда случается то, чего быть не может. Иди домой, пиба. И если у меня заговорит ещё одна овца, лучше не появляйся тут. Иначе я сдеру шкуру уже с тебя.
Наверное, он немного шутил. Но красная тушка Хабладоры висела за его левым плечом, и над ней уже жужжали зелёные мухи.
Я ушла.
Я брела и думала, что Мануэль неправ. Мало ли что болтала глупая овечка? Ведь важнее то, чего она не произнесла. Она ни разу не сказала мне грубого слова. Не упрекнула, что травы, которую я ей приносила, было немного. Не утверждала, что я бездельничаю, когда общаюсь с ней.
Мне стало грустно, когда я подумала, что мы с Хабладорой не увидимся завтра. А что хуже — и послезавтра тоже. И вообще никогда.
И ещё я решила, что буду скучать по ней. Ну, и что нужно рассказать Диего: Хабладора все-таки научилась ругаться. Но главное — что она была доброй.
Я вытерла глаза запястьем. Зачем было убивать говорящую овечку? Если уж Мануэль так боялся ее речей, то мог бы просто вырезать ей язык.