Сестре
Мир – один, ну а стен… Стенаесть, по сути, часть человека,
ибо знает он или не знает, а это – ген
взрослых… Лишь для детей не существует стен.
Тумас Транстрёмер
Поставив коробку на подоконник, Элис распахнула окно и поежилась от хлынувшего в комнату октябрьского холода. Порыв игривого ветра, вредничая, подхватил со стола фантики от конфет, разметал альбомные листы с рисунками, даже сдернул новенький постер с симпатягой поп-исполнителем – любимцем Элис – и швырнул беднягу в пыльный угол. Затрепетал огонек свечи во рту улыбчивой хэллоуинской тыквы, перепуганные, взметнулись занавески. Следом едва слышно скрипнула дверь, и во мраке любопытством блеснули зеленоватые глаза.
– Темная ночь, очень-очень темная, – сказала Элис, выбираясь в сад. Она обернулась и посмотрела на притаившуюся у двери кошку. – Динка, проболтаешься маме с папой, и я с тобой больше не вожусь! Никогда! Можешь потом даже и не упрашивать!
Динка ничего не ответила, лишь усмехнулась на манер всех кошачьих – с видом явного превосходства и толикой недопонимания: как же так вышло, что человек – венец творения природы?
Когда ступни Элис коснулись земли, старый дом тяжело вздохнул. Дрожь недовольства пронеслась по его коридорам и комнатам, заглянула в каждый закуток, насторожив при этом старинные часы с кукушкой в прихожей и паучье семейство на чердаке, переполошив мирно дремлющие на полках книги и вспугнув пегую стайку безобидных мышиных грез. Означало ли подобное поведение дома, что необходимо срочно вернуться и лечь спать? Об этом Элис постаралась не думать (да и вообще, о том, что касалось такой нудятины, как вовремя лечь спать или, например, сесть учить уроки, она старалась думать по возможности реже).
В картонной коробке из-под обуви закопошились, заскулили.
– Не надо жаловаться, нет-нет, – покачала головой Элис. – Даже не начинай!
И, разрывая липкий осенний туман, поспешила к темнеющему невдалеке лесу. Чаща плотоядно ощерилась, разинув свой зев, пропустила в самые недра. Взъерошивая палую листву, Элис побежала быстрее, при этом всеми силами пытаясь не смотреть по сторонам – уж больно мрачно вокруг было!
Угрожающе ухнул филин…
Где-то хрустнула ветка…
Впереди мелькнула какая-то тень, или… почудилось?
Элис торопилась, крепко-накрепко прижимая к груди коробку и не обращая внимания на доносившийся изнутри скулеж. А за спиной сгущалась и гримасничала темнота; расправив свои черные крылья, она мало-помалу слизывала огни уличных фонарей и сияние неспящих домов, причмокивая, всасывала возгласы ряженой, жадной до конфет детворы…
– Что ж, вот мы и пришли, – сказала Элис какое-то время спустя. И, отдышавшись, добавила: – Ух, жутковато!
Так, скрипнув давно несмазанной калиткой, она шагнула на территорию старого кладбища.
* * *
Положив коробку на землю, Элис глянула на осыпавшиеся мраморные фигуры – печальные бескрылые ангелы, что простерли к небесам руки, да замшелые, лишенные лиц девы; – затем скосилась на заброшенные усыпальницы и овитые плющом могильные плиты, имен на которых было не разобрать. Прислушалась – один только шепот ветра в кронах, а в остальном удручающая полночная тишина, вязнущее в ушах безмолвие.
И все равно казалось, будто некто поглядывает из мрака, возможно, натужно с присвистом дышит, выжидает чего-то…
– Уважаемые призраки и вурдалаки, – прокашлявшись, сказала Элис, – пожалуйста, не пугайте меня. Я знаю, что сегодня ваш любимый праздник, но и мое дело не ждет. Так что вы уж постарайтесь не обращать на меня внимания, а я обещаю недолго вас тревожить. Честно-честно!
Призраки и вурдалаки фыркнули, тут же утратив интерес к столь чудной гостье. Элис же отыскала припрятанную накануне днем лопату и, кряхтя, принялась копать яму.
– А есть ли смысл мертвым беспокоить живых, – услышала вдруг Элис, – когда живые сами норовят побеспокоить мертвых?
Бледный месяц в усыпанной звездным блеском небесной черноте неожиданно накренился, потом и вовсе шмякнулся на бок, сделавшись похожим на дьявольскую улыбку. Сверкнули два желтых, полных лукавства глазища. Через мгновение от испещренного мазками облаков полотна ночи отделился клок искрящейся темноты. Он нырнул навстречу Элис, вихрем пронесся над ее головой и, опоясав ствол росшей невдалеке яблоньки, словно змея с библейских картинок, уютно пристроился на ветке.
– Удивительно! – воскликнула Элис. – Я встречала много всяких кошек: лазающих по деревьям, прыгающих с крыш, ласковых и драчливых, мурлычущих и шипящих, тонких и толстых… Но ни разу еще я не встречала кошек летающих!
– Значит ли это, что таковых не существует? – усмехнулась темнота, сделавшись огромным улыбчивым котярой. – Этакие illusiones daemonum, не иначе.
– Не знаю, не знаю, – задумалась Элис. – А значит ли это, что таковые существуют? Вот у меня есть кошка – Динкой звать, – но она не летает. Ни разу еще не летала. Только если когда ее брат подбрасывал…
Котяра хитро облизнулся.
– Но ты же меня видишь, верно?
– Вижу… – Элис была сбита с толку, но потом, вспомнив что-то, решительно топнула ножкой: – А еще я вижу дивные сны, в которых полным-полно единорогов, пасущихся на невиданных лугах. А луга эти находятся в невиданных странах, полных различных чудачеств и чудес, вот!
– И всего этого, разумеется, не существует? – хохотнул Котяра.
– А разве не так?
– Sancta simplicitas! Ну и детишки пошли! С ходу переплюнут любого лысо-бородатого скептика! Впору уже вам адресовать слова гётевского Мефистофеля:
Узнал ученого ответ.
Что не по вас – того и нет.
Что не попало в ваши руки –
Противно истинам науки.
Чего ученый счесть не мог –
То заблужденье и подлог.
– Ничегошеньки не поняла, – нахмурилась Элис, – ни словечечка! Странные вы какие-то стишки рассказываете…
Котяра раздраженно дернул хвостом. Выдохнув себе под нос что-то вроде «видать, наследственное», он неторопливо, со знанием дела, принялся вылизывать лапу, то выпуская длинные острые когти, то пряча их.
В коробке же снова кто-то заскребся и заскулил, на что Котяра лишь пошевелил ухом, и вида не подав, что его заинтересовала эта самая коробка с ее скребущимся содержимым.
– С вашего позволения, господин Кот, я бы хотела продолжить, – сказала Элис и вновь взялась за лопату.
– Осталось только книксен сделать, ну и… заполучить мое позволение, – отозвался Котяра.
– Кни-что? – смутилась Элис. – Никогда раньше не слышала таких слов! Да и вообще, вы все очень странно говорите – и стишки, и не-стишки… А зачем мне ваше позволение?
– Но разве не ты сама заявила, что «с моего позволения» хотела бы продолжить? Так вот, я не позволяю.
– А я не продолжаю, – вздохнула Элис и выпустила из рук лопату. Та бесшумно упала на рыхлую землю и тут же была окутана молочной пеленой.
* * *
Раскачиваемая на ветру, поскрипывала кладбищенская калитка. В лесу угрюмо ухнул филин, где-то вдали тоскливо завыл оборотень. В низине, на болотах, сверкая своим причудливым фонарем промеж зарослей рогоза, неприкаянный, слонялся дух пьянчужки Джека. В небе же, радостно гогоча, промчалась на метле красавица-ведьма, а из сгустившегося тумана выбрело еще одно грустное-прегрустное привидение – такое же клубящееся, как и сам туман. Рваными дырами глаз оно посмотрело сначала на Элис, затем на Котяру и, провыв что-то невразумительное, убрело обратно в ночь – оплакивать свои трагедии, стеречь свои тайны.
Элис проводила его настороженным взглядом, поежилась.
– Холодно и жутко, – пожаловалась она.
– Это все оттого, что сейчас ночь и ты на кладбище, – усмехнулся Котяра. – А еще потому, что сегодня Хэллоуин.
– Спасибо, капитан очевидность, – огрызнулась Элис.
– Капитан очевидность?
Котяра соскользнул с облюбованной ветки и растекся по земле черной кляксой. Мгновение спустя перед Элис вспыхнули два глаза, остроклыко засияла улыбка.
– Юная леди, salva venia, умеет язвить?
Элис была смущена, отчасти даже напугана всей этой «зубастой» демонстрацией, и поэтому быстро произнесла:
– Масляничный Мурлыка, простите, я не хотела вас обидеть!
Котяра помял лапами влажную землю и, выгнув спину, сладко потянулся.
– Не хотела и не обидела, – хмыкнул он, вальяжно прохаживаясь вокруг коробки. – А что внутри?
– Внутри? Ничего! – поспешно ответила Элис.
– И это «ничего» скулит и скребется? Признаться, не доводилось мне встречать столь шумное ничего. А еще, почему-то, это ничего пахнет… – Котяра принюхался и презрительно фыркнул: – Псиной! Нет, я нисколько не против такого названия для сих бестолковых тварей, но все ж мне трудно сдержать любопытство. А любопытство, как известно, движущая сила прогресса.
И он выжидающе уставился на Элис.
– Я просто хочу как можно скорее вырасти, – произнесла та.
– О! Но это совершенно не похоже на… э-э… pudendum, чтоб так стесняться. И до каких, позволь спросить, высот ты желаешь расти?
– Не знаю, – пожала плечами Элис. – До тех, пока меня не станут называть совсем-совсем взрослой.
Котяра прицыкнул.
– Нынче, как понимаю, совсем-совсем-взрослость находится где-то между пятью футами и шестью с половиной? Хм… В свое время знавал я одну девчонку – на тебя похожа, – звали ее Алиса, юная мисс Лиддел. Так вот, с помощью пирожков и пузырьков она вытворяла невероятные штуки со своим ростом. Однако не думаю, что она считала это взрослостью.
– Мою прабабушку звали Алиса, – сообщила Элис. – И она тоже любила пузырьки и настойки. Только вот пирожков не пекла.
– Некий воздыхатель по имени Чарли Доджсон даже сочинил сказку о ее чудачествах, – сказал Котяра, все так же выжидающе глядя на Элис. – Сочинил, естественно, не без моего прямого содействия.
– О чьих чудачествах? – запуталась Элис.
– О чудачествах Алисы.
– Вашей или нашей? – Элис неуверенно посмотрела на Котяру.
– Одной-единственной, – промурлыкал тот, а после добавил: – А еще мистер Доджсон описал занятную Страну Чудес.
– А я фильм такой смотрела, про… – Элис изумленно уставилась на улыбающегося Котяру. – Про Алису в Стране Чудес!
– Но не читала?
– Нет…
– Ох уж мне эта современная молодежь! – тряхнул тот головой. – Все бы им только смотреть. Верить, правда, ни во что не желают. А если уж решаться во что-то поверить, то непременно выберут такую несусветную чепуху, что аж шерсть на загривке дыбом встает!
– Но ведь на то сказка и сказка, – заметила Элис, – разве не так? Заранее знаешь, что ничего такого не бывает, разве не верно?
Котяра прислушался к вою оборотня в лесу, проводил взглядом очередное бестолковое привидение.
– Может, и верно, а может, и нет, – загадочно отозвался он. – Так что в коробке?
– Мое детство, – сдалась Элис и сердито глянула на злосчастную коробку, в которой опять что-то заскреблось и заскулило.
– А вот это уже интересно, – оживился Котяра и, прыгнув к яблоньке, вмиг очутился на ветке, вольготно свесив передние лапы. – Так расскажи мне историю, милая. Я жду.
* * *
– Понимаете, господин Кот… – начала Элис.
– Нет, пока что не понимаю, – хмыкнул Котяра.
– Ну… в общем… я устала, что все время приходится таскаться в эту дурацкую школу, учить эти дурацкие уроки, заниматься этой дурацкой музыкой и прибираться в этой дурацкой комнате. Невыносимо!
– И по-дурацки?
– Да. В смысле… у меня совсем не остается времени на игры, подружек и кино! А еще мне не разрешают подолгу сидеть в интернете.
– Будь он трижды неладен, – скривился Котяра. – Но ты продолжай, я слушаю.
– Мой брат, например, сутки напролет торчит за компьютером. Да и папа тоже. Захотели – ночью включили, захотели – выключили. Ну разве так можно?
– Нет, так определенно нельзя, – покачал головой Котяра.
– А мне вот запрещают! – воскликнула Элис. – Мама постоянно твердит, что когда я вырасту, тогда и буду делать все, что пожелаю, – все-все-все, что душе угодно! Но до тех пор я вынуждена мыть распроклятую посуду и ходить в растреклятую школу. Вот я и подумала, что мне надо скорей уже вырасти. Стать совсем-совсем взрослой и делать все-все-все, что душе угодно!
– Ага… Ibi jacet lepus in pipere! Но при чем тут коробка?
– Видите ли, господин Кот…
– Нет, пока что не вижу.
– В ней, в этой коробке то есть, заперто мое детство. И мне кажется, если я похороню его – детство это мое разнесчастно-злосчастное, – то больше уже не буду ребенком. Ведь если нет детства, то ты не ребенок. Получается, кто ты?
– И кто же?
– Взрослый! А значит, можно делать все-все! Часами сидеть в интернете, играть во всякие игры, не ложиться спать до рассвета, не мыть посуду и… вообще ничего не делать!
– Интересная логика, – хохотнул Котяра. – И для этого ты выбрала ночь на Хэллоуин?
– Ну да, – кивнула Элис. – Самое подходящее время, чтоб кого-то похоронить.
Котяра в который раз осклабился.
– Так мог рассудить только ребенок, – задумчиво протянул он. – Стало быть, ты не безнадежна.
– Простите? – не поняла Элис.
– Ответь, что ты станешь делать, когда тебе надоест ничего не делать?
– Как что? – изумилась Элис. – Я… Я буду… А разве такое может надоесть?
– А разве не может? – изумился в ответ Котяра.
– Ну-у… по крайней мере, ничего не делать лучше, чем делать что-то, чего ты делать не хочешь, – заметила Элис.
– Возможно, – согласился Котяра. – Но кто сказал, что взрослость означает делать только то, что хочется и не делать того, что не хочется?
Элис в который раз была сбита с толку. Она вновь посмотрела на коробку, а затем и на ямку, которую успела выкопать, пока странный котяра не спрыгнул с неба.
Кладбище окончательно заволокло туманом, в густоте которого сновали беспокойные призраки, пускали слюни вурдалаки, шебаршилась прочая нечисть. За спиной таинственно шумел лес, а еще дальше – в занесенном палой листвой пригороде, в ворчливом старом доме на окраине – мирно спали родители, сидел за компьютером брат, вылизывала лапу Динка…
– Позволь я кое-что тебе покажу, – сказал Котяра.
– Позволяю, – хитро подмигнула Элис и вздрогнула, так как Котяра внезапно исчез. Осталась лишь висящая в пространстве улыбка да сияющие насмешкой глаза.
* * *
– Смотри, это то, что снится твоим родным, – сказал Котяра откуда-то из пустоты.
Элис вдруг оказалась в пыльном сером коридоре, наполненном скучающими серыми людьми. Вновь и вновь люди эти перебирали ворох бумажек, что-то бухтели, ворчали, рычали себе под нос и с нескрываемым раздражением поглядывали на бесчисленные двери с красными табличками. Кто-то входил в одну дверь и через несколько минут выходил из нее с бумажкой, которую нужно было отнести в соседнюю дверь, где предстояло взять новую бумажку и уже с ней вернуться обратно в первую, либо же следовать в третью дверь. И так до бесконечности! Все эти люди показались Элис весьма чудными, ведь, таскаясь из одной двери в другую и собирая бумажки, они радовались, точно младенцы в люльке, каждой пройденной двери и каждой новой бумажке. При этом многие из них осознавали, что толку от этих бумажек ноль, а количество дверей, которые еще предстоит посетить, растет в геометрической прогрессии с каждой пройденной дверью и с каждой полученной бумажкой. Кто-то даже противно запел: «Без бумажки ты какашка, а с бумажкой человек!» И на подобные бесполезные блуждания у них уходила вся жизнь. Люди даже успевали состариться в этом нескончаемом коридоре; иных и вовсе выносили отсюда на носилках дежурившие здесь же санитары. При этом те, кого несли на носилках, истошно брыкались и сопротивлялись, с пеной у рта требуя вернуть их в заветную очередь, так как им-де предстоит посетить еще неслыханное множество дверей, и у них-де попросту нет времени на такую глупость, как собственная, маячащая не за горами, смерть.
– Это сновидения твоей матери, – объяснил Котяра.
– Как все печально, – сказала Элис.
– Представь, каково ей, если даже по ночам вместо единорогов и стран, полных чудачеств и чудес, ей сняться коридоры с дверями и люди, поющие о какашках?
– Очень-очень печально.
– Смотри дальше!
И опять Элис очутилась в каком-то непонятном коридоре, наполненном людьми с бумажками. И все эти люди ломились в дверь к одному сидящему за столом человеку, который со скучающим видом смотрел на все эти бумажки и ставил под ними размашистую подпись. Иногда он ухитрялся отвлечься от изнуренных лиц и протянутых ему бумажек и украдкой поглядывал в окно, за которым раскинул свои ветви большой старый клен. Человек помнил, как когда-то давно, будучи еще мальчишкой, он любил лазить по таким вот деревьям и палить из рогатки по нахохлившемуся воронью. Тогда он представлял себе взрослую жизнь иначе: он видел ее полной опасностей и захватывающих приключений – далекие страны, морские берега, кровожадные злодеи, которых он непременно победит, и черноокие красавицы, которых обязательно спасет. И уж никак не думал он, что в итоге окажется заперт в такой вот затхлой, пропитанной бумажной и человеческой пылью, каморке – каморке, где нету зла и добра, лишь повседневная рутина; каморке, где его с утра до ночи будут осаждать требовательные взгляды да загребущие руки.
– Так жалко его, – вздохнула Элис. – Но почему он не стал путешественником? Он же взрослый и может делать все-все-все, что душе угодно!
– Об этом ты уж сама спроси, – дернул хвостом Котяра, – ведь это сновидение твоего отца!
– Но разве… – Элис замялась, так и не договорив.
– Смотри дальше!
Третий сон оказался еще более странным. В нем не было ни коридоров, ни вздыхающих людей. Лишь одни сплошные бумажки, которые сыпались и сыпались откуда-то сверху, устилая пол под ногами.
– Деньги, – уточнил Котяра.
В центре же комнаты на коленях ползал тощий, измученный человек. Взмокший от натуги, он силился схватить порхающие в воздухе купюры, либо пытался поднять их с пола. Но по какой-то причине у него ничего не выходило: купюры ловко ускользали из его рук или же, подобно воде, просачивались меж скрюченных пальцев. Человек злился, лязгал зубами, как дворовый пес, скреб пол и стены, ломая себе ногти, но ничего не мог поделать.
– А это сновидение твоего брата, – сказал Котяра. – Ведь он еще не совсем взрослый, но уже скоро им станет.
– Так все грустно, очень-преочень грустно, – в который раз покачала головой Элис. – Но… почему им не снится что-нибудь другое? Ведь во снах много чего можно сделать! Ведь на то они и сны, правда?
– Угу. А еще, думаю, ты заметила, как твоя родня относится к праздникам. Взять хотя бы нынешнюю ночь. Они не нарядились в страшил, не ходят по соседям, крича «сладость или гадость!», даже не заперлись в чулане, чтоб поиграться с доской Уиджи. Они не стали провожать дух осени, но попросту улеглись спать – будто им никакого дела нет!
– Почему все так?
– А потому, что кто-то слишком уж рвался повзрослеть, – назидательно произнес Котяра. – А ведь взрослость – это отнюдь не все-все-все, что душе угодно. Взрослость – это бесчисленные заботы и хлопоты, и, как следствие, утрата веры в чудеса и чудачества, полная неспособность находить волшебное в обыденных мелочах. Взрослые не боятся вымышленного, они боятся настоящего – а это куда более гадкий страх. – Он вздохнул. – Я уж молчу о том, что для взрослых Рождество – зачастую лишь полночный ужин с подарками; Хэллоуин – осенний маскарад с бутафорскими скелетами из папье-маше; Страна Чудес – абсурдная выдумка в детской книжке. Вот и остается им исключительно скупая повседневная серость, а она, in summa, построена все на тех же бумажках, дверях и коридорах.
* * *
Они снова были на кладбище среди бескрылых мраморных ангелов, надгробных плит, мрака и тумана.
– Это все так неправильно, – сказала Элис. – Неужели взрослые не фантазируют, не мечтают?
– Изредка, – отозвался Котяра, перебравшись на ветку повыше. – Но что есть фантазия без веры? Не верь ты, что на кладбище водятся призраки, увидела бы ты их? А не верь ты, что коты умеют улыбаться, разговаривала бы со мной?
– Наверно, нет, – согласилась Элис и подобрала коробку. – Значит, я ошиблась во взрослости. И теперь мне уже что-то не хочется взрослеть. Все эти бумажки и двери… Одним словом, фу!
– Рано или поздно все равно придется, – зевнул Котяра. – Просто не стоит в этом деле торопиться, пусть все идет своим чередом.
– Тогда я домой, господи Кот, – решила Элис. – Рада была познакомиться, но, раз мне тут делать больше нечего, значит… мне тут делать больше нечего.
Котяра улыбнулся и издал звук, очень похожий на «мур-р-лы-ы-к-к».
– Погоди минутку, – вдруг сказал он и соскочил с яблони. – Может, все ж покажешь, что там, в коробке, и почему оно воняет псиной?
– Да, конечно, – не стала упрямиться Элис и открыла коробку.
Внутри сидел трясущийся от страха тойтерьер.
– М-да… – поморщился Котяра. – Что за Spirochaeta pallida! Стоило ли спасать такое детство?
– Таким уж я его себе представляю, – пожала плечами Элис. – Махоньким, напуганным… но милым!
– Ну и ну, – распушил усы Котяра. – Всякое я повидал на своем веку, но такое… Если это и есть символ современного детства, то нынешнее время еще более безумно, нежели крокет у Червовой Королевы. И в данном случае я бы с радостью поддержал ее гневный крик: «Отрубить ему голову!»
Элис ничего не ответила на столь обидное замечание. Бережно прижав коробку к груди, неторопливо пошла к выходу с кладбища. На полпути обернулась и посмотрела на улыбку, застывшую в темноте, – все, что осталось от Котяры.
– А ведь я забыла спросить, как вас зовут, господин Кот?
Улыбка стала шире.
– О-о, у меня тысячи имен, моя дорогая. Еще больше обличий, в которых я являюсь разным людям…
На мгновение – лишь на долю секунды! – Элис увидела нечто совершенно иное, сокрытое как за хитрющей улыбкой, так и за кошачьей грацией. Она увидела тощего разрисованного человека с холодным взглядом, увидела хитрого фокусника на фоне разноцветных карнавальных огней. Разрисованный человек приглашал зевак в бесконечный зеркальный лабиринт, фокусник же заманивал на колесо обозрения, откуда люди сходили уже иными, отличными от тех, кем были прежде. И вот эта жутковатая парочка обращалась к маленькому мальчику по имени Рэй; лукаво ухмыляясь, они вещали ему о загадочных людях осени, разъясняли прелести доступной только детям подлунной мистики.
– Я – шелест ветра в ночи, скрип половиц на чердаке, шорох из-под кровати…
Миг – и видение изменилось. Теперь Элис видела величественного пурпурного дракона, что парил в снегопаде над спящим городом; дракона, что нес у себя на спине тяжелобольного юношу. Этот дракон забирал жар болезни, взамен же рассказывал о восхитительных и жутких чудесах, населяющих нашу реальность.
– Я – фатум, лишенная границ фантазия…
Миг – и уже новое видение. Теперь Элис видела потрепанного старика с черным-пречерным, перевернутым вверх тормашками лицом и острыми белыми зубами. Этот пугающий человек словно возник из темени ночи и под предостерегающее карканье воронья беззвучно шагнул в освещаемый сальными свечами кабак. Скользнув зыбкой тенью вдоль грязной стены, он подсел к бледному захмелевшему мужчине, принялся нашептывать ему на ухо кошмарные тайны изнанки мира – будь то история о погребенной заживо деве, либо же о косматом чудище, пробирающемся в дом сквозь каминную трубу. Много еще о чем…
– Я – страх и ужас. Ведь чудеса подразумевают удивление, а оно нередко таит в себе и боязнь…
Миг – и видение вновь поменялось. Перед Элис предстал худой черный кот – своенравный и независимый зверь, гуляющий меж мирами. И кот этот помогал одной чудаковатой девчонке справиться со злой колдуньей – огромной паучихой, явившейся в образе доброй мамы, во всем потакающей непослушным детям и жаждущей пришить им заместо глаз пуговицы. И чуть позже кот поведал эту историю одному писателю, а тот, в свою очередь, рассказал ее всему миру.
– Я – предостережение, ибо важно помнить, что за каждым пряничным фасадом обязательно притаился голодный рот…
Миг – и все опять преобразилось. Черный кот вдруг сделался пушистей, улыбчивей, и помогал он отныне уже совсем другой девочке, которая показалась Элис смутно знакомой. Эта девочка заплутала в лабиринте собственных грез; бедняжка угодила в лапы обезумевшей королевы в алом и вполне могла поплатиться за это головой. Во всех смыслах.
– Я – смысл в том, что кажется бессмысленным…
И так еще множество самых различных видений, натуральный калейдоскоп сотканных из лунного света образов, объединенных общей идеей таинственности, причудливости и полночного волшебства…
– Но ты можешь звать меня Чешир, – наконец сказал Котяра.
Элис тряхнула головой, прогоняя наваждение.
– Кот-Чешир, Чешир-Кот… – задумчиво произнесла она, а после крикнула: – Спасибо!
– Всегда пожалуйста.
Она застенчиво потопталась на месте.
– Господин Кот, а мы с вами еще когда-нибудь встретимся?
– Вполне возможно, – было ей ответом. – Тут, понимаешь ли, все зависит исключительно от тебя.
Элис кивнула, сделала пару шагов и снова остановилась. Она обернулась, желая спросить, что же все-таки это значит, но котяры уже и след простыл.