Я извожусь судорогами. Я могу в любой момент взорваться атомной электростанцией, разбрызгаться телесными жидкостями по полу, потолку и стенам, раздаться в чужих ушах треском и свистом.
Но тёмно-серый силуэт мне говорит: держись. Держись, Серёга. Ты ещё нужен.
И я повторяю то же самое — уже себе. Слова раскисают во рту, и я чувствую, как по подбородку стекает слюна. Я слизываю её шершавым языком и глотаю. Вкус — почти как застоялая вода.
И тёмно-серый силуэт говорит: правильно.
Всё это правда правильно, но только до тех пор, пока родители не отправят тебя к врачу снова. Каждый поход к нему – особая боль и нервотрёпка.
Тёмно-серый силуэт вибрирует и будто бы танцует посреди комнаты, заражённой июньским светом. У меня в наушниках какой-то нойз, и в голове звучит примерно то же самое. От телодвижений силуэта хочется смеяться. От смеха дрожит каждая жилка в организме и становится сладкой кровь. Сладость крови привлекает мух и тараканов. Я чешу шею обгрызенными ногтями и снова высовываю слюнявый язык. Хорошо, что меня не видят люди.
Когда тёмно-серый силуэт пришёл ко мне впервые, лет в одиннадцать, я каждую ночь стабильно ссал в постель и дёргался буквально от любого звука. А теперь мы стали чем-то вроде приятелей; наверное, нас можно было обозвать друзьями. Я даже бросил пить таблетки ради друга. Очень щедрая жертва. Без таблеток у меня болела голова, болело в грудной клетке, ныли зубы, было больно глотать, пучились глаза; без таблеток я не спал порой по двое суток, а потом отрубался, словно коматозник, и мне снились приключения тёмно-серого силуэта в неописуемых мирах, на других планетах и на дне кислотных океанов. А когда я всё-таки «срывался» — тёмно-серый силуэт не исчезал совсем, а просто прятался: за фонарными столбами, за забором во дворе, за отворёнными дверьми в подвал, за крышей соседнего дома, на которую я в ступоре смотрел, когда было нечего делать. Тёмно-серый силуэт визжал. Тёмно-серый силуэт прыгал. Тёмно-серый силуэт хохотал тёмно-серым смехом. Я спал, и тёмно-серый силуэт стоял у кровати в ожидании моего пробуждения. Я сидел в домашнем санузле, и тёмно-серый силуэт подглядывал, сидя верхом на газовой колонке. Я что-то говорил, и тёмно-серый силуэт меня перебивал. Я жил, и тёмно-серый силуэт жил со мной вместе, бок о бок.
— Не иди ты к этому врачу, — говорит он, прям в тот момент, как я выдёргиваю из ушей наушники. — Вот реально. Это же того не стоит.
— Понимаешь… У меня и выбора-то нет. Родители хотят.
Родители – буквально единственные живые люди, с которыми я не порвал все связи после школы. Все немногочисленные друзья от меня отвернулись – либо же я отвернулся от них. Остальные родственники меня презирают.
— Да на кой чёрт тебе эти родители? Ты можешь…
— Не могу. Если бы не они — я б уже умер.
— Если б не они, ты б не родился, идиот, — с полу-сарказмом говорит мне силуэт. Он кружит вокруг пыльной люстры, сотрясая воздух. — Так какая разница?
— Я не хочу и всё. Ты понимаешь?..
— В смысле – понимаешь? Я вообще-то понимаю всё. Притом лучше тебя.
И дальше силуэт бормочет что-то, и я не могу его расслышать.
На часах шесть тридцать вечера. На улице дрожащий гам. На моей подушке коричневатое пятно от рвоты. На моём столе салфетки. На моих руках синие вены. Тёмно-серый силуэт не хочет, чтобы я ложился спать. Но надо.
— Всё равно я к доктору пойду, — говорю я.
— Ну и иди. Только расценивай это как особый вид предательства.
И силуэт исчезает во тьме на шкафу.
На следующий день я просыпаюсь в два часа и еду в диспансер. Силуэт бежит за автобусом, перепрыгивает машины, иногда исчезает, но потом появляется снова.
Я подъезжаю к станции и выхожу. На улице аномальная жара. Городская суматоха один за другим сдёргивает слои с псориазной кожи лета. Листья на деревьях сохнут и кукожатся. Корка моих мозгов зудит и ноет.
Здание диспансера снаружи — вялый «домик в деревне». Я захожу внутрь.
Хочется пить. Я достаю бутыль воды и пью. Какая-то на удивление логичная последовательность действий. Толстая вахтёрша на меня ворчит, не знаю почему. На скамейке сидит женщина и плачет. Я сажусь на соседнее место. Кажется, что силуэта рядом нет. Я выдыхаю и глотаю воду.
— Мальчик, дай попить! — говорит мне незнакомый дед со скамьи напротив, и я замечаю, что вместо одной из рук у него культя. – Будь так добр! Я от жажды умираю…
Я колеблюсь несколько секунд, но всё равно даю замученному старику бутылку. Он жадно отпивает и возвращает обратно. Горлышко в слюне. Люди порой бывают омерзительны.
— Спасибо, — мычит дед. — Ты прям меня от смерти спас. Всего тебе хорошего!
— Да не за что…
Врач-психиатр спрашивает ну совсем уж умопомрачительные вещи. Например, про функционирование кишечника. Про то, сколько раз в день я моюсь. Спрашивает, как меня зовут.
Последнее время у меня водянистый понос, пахнущий смертью. Принимаю душ раз или два в неделю, если повезёт. Сергей Кондратьев. Кондрашка — для близких друзей.
Врач готовится вписать в медкарту новый препарат, но тёмно-серый силуэт вдруг появляется прям за его спиной. Мне хочется сказать: обернитесь, пожалуйста. Но он не оборачивается. Вот сука. И тёмно-серый силуэт врывается в голову доктора через ухо, заполняет его черепную полость. Глазной белок пепельно-серого оттенка. Слёзы цвета спирта. Тёмно-серое естество. Тёмно-серая соль. Тёмно-серая душа — в том случае, если душа когда-то там была. Тёмно-серый апокалипсис. Тёмно-серый пиздец.
Я понимаю, что пора валить. И сваливаю.
В коридоре тёмно-серая вахтёрша. В коридоре тёмно-серый пол — весь в крови преемников силуэта. В коридоре холод, вязкость, сырость, гладкость и идиотизм. Мне кажется, что я забыл рюкзак с водой и паспортом в медкабинете. Руки превращаются в культи. Мир превращается в культю. Мне хочется кричать, и чтоб весь мир-культя услышал. Я готов нырнуть обратно на улицу – в гонорейное лето. Но когда я подхожу к выходу, к последней изжелта-серой кафельной плитке – вижу труп того старика, который попросил воды. Он лежит на полу, и изо рта стекает кровь. Мне хочется кричать. Мне хочется глотать стекло. Мне хочется рассыпаться на несколько истошных криков вперемешку со звуками ножа, что чертит по стеклу манускрипт для следующих поколений — даже на тот случай, если я не оставлю потомства.
Летняя дурь становится огромным силуэтом. И в секунде от того, чтобы в такое превратиться самому, я просыпаюсь.
Просыпаюсь, думаю: ну надо же.
На часах десять (наверно, утра). На улице жара и свет. Смотрю на свои руки — целые, даже ранка от оторванного заусенца на безымянном пальце на руке никуда не исчезла. Иду в ванную мыть руки и лицо. На морде ещё больше гнойных воспалений и немного выросли усы.
Я набираю в чашку, выпиваю. Кажется, что всё нормально. Вроде как. Люблю такие дни: почти что как ремиссия.
Иду на кухню, достаю из морозильника пельмени, ставлю их вариться на плиту. Завариваю крепкий чай и пью.
На кухню заходит отец. Ни радостны, ни грустный — неопределённый.
— О, Серёжа наконец-то проснулся. Выспался-то хоть, скажи?
— Да, выспался.
— Неплохо. К психиатру пойдёшь?
Раздумья занимают несколько секунд. Потом я говорю:
— Нет, не пойду. Мне кажется, что мне это ненужно. Правда.
— Ладно, — говорит отец.
И тёмно-серый силуэт поддакивает: правильно.