Я не помню, переехал я сюда несколько месяцев назад или жил здесь всегда. Хочется верить, что всегда, хотя повешенный на кривой гвоздь календарь на кухне показывает по-другому. Календарь, конечно, за 7509 год. Квартира грязная, облезлая, как мертворождённый птенец, лежащий поодаль гнезда. Здесь пол, неравномерно покрашенный циррозно-рыжей краской; стены, на которых почти нет обоев; батареи, что совсем не греют — по ночам из них слышится гулкий стук и вой; потолок с тёмными пятнами и осыпавшейся штукатуркой; а также вонь из каждой щели. Несмотря на всё, меня устраивает жилище, и мою жену, наверно, тоже. Будет ли оно устраивать наших детей — вопрос открытый: пока дети изнутри материнского чрева ничего нам не сказали, но, возможно, скажут.
Я сижу в гостиной за кривоногим рабочим столом, передо мной куча исписанных бумаг с текстами, которые когда-то считались сакральными, но теперь достойны только научной документации. На верхнем этаже кто-то агрессивно дерётся — скорее всего, сосед снова бьёт свою дочь до фиолетовых синяков по всему телу, таскает её за волосы и пинает по лицу — я слышал, она «принесла в подоле», и я не хочу вмешиваться. На часах четыре часа дня. Я работал с самого утра, и хочется отдохнуть.
Я достаю из ящика стола початую пачку сигарет и зажигалку; отхожу от стола, пошатываясь; отпираю дверь и выхожу на балкон. Здесь холодно и смрадно. В лицо наотмашь бьёт ветер.
Я живу в маленьком городе на севере своей страны, на краю известной человечеству земли. Семиэтажный дом располагается поодаль от основных рядов городской панельной застройки, он как бы последний среди них — дальше только море, а море выливается в океан необъятных для человеческого разума размеров. Здесь, как правило, мало народа: сюда мало кто приходит. Иногда, стоя на балконе или на самом берегу моря, я чувствую странное одиночество. Я живу на третьем этаже, и для того, чтобы наблюдать за морем, это лучшая точка обзора. Такое наблюдение успокаивает и пробуждает от мысленной и эмоциональной стагнации. Я вижу берег, а на берегу — сырой песок, редкая вялая трава, геморроидальные узлы камней и мусор. Здесь также всё ещё лежат останки прошлого органического прилива — зеленовато-бурые волокна требухи и кости. Небо пасмурное, с жёлто-коричневыми пятнами туч. Море же — как и всегда, растворяет в тёмной воде все оттенки, что присущи разложению. Волны пенятся. Доносится густой шум прибоя вместе с утробным хрипом. Далёкий горизонт колеблется, будто бы сокращается в конвульсиях.
Я выпускаю струю дыма изо рта. Сегодня утром я думал о том, что того самого прилива слишком долго не было. У него нет цикла, нет конкретных интервалов — иногда, я слышал, тела не вылезали по многу лет, и наблюдатели вроде меня даже начинали сомневаться в животворящей силе желчно-солёной воды. Последний прилив был около трёх месяцев назад. Сегодня неспокойная погода, пена на волнах больше обычного похожа на белок от вареного мяса, и я понимаю: это начнётся уже сейчас.
И это начинается.
На берег вылезает первый ошмёток организма — что-то склизко-чёрное, напоминающее разрубленную пополам пиявку. Нечто сокращается, обваливается в песке и через несколько мгновений замирает. Дальше постепенно выползают остальные. Это самые причудливые вариации сочетания частей человеческого организма, что можно себе вообразить. Некоторые из них — почти оформившиеся в хоть что-то, отдалённо напоминающее человеческое тело. У них органы отвратительно неправильной формы: сердце, разъедаемое желчью, раздутая печень, желудок с несколькими пищеводами, похожий на корявую морскую звезду. В некоторых местах у них покров, играющий роль кожи: красноватого, коричневого, белого, мертвенно-синюшного оттенков. У особо развитых бывают и конечности, но большинство из них лишь сокращаются, как черви. Один выползший кусок мяса, довольно маленький, вызывает ассоциации с пенисом; его тут же давит другое существо, и из раздавленного брызгает на удивление свежая и яркая сырая кровь, что сразу растворяется в нахлынувшей волне. С достаточного расстояния я не слышу хлюпанье их плоти, но мой мозг каким-то образом сам дорисовывает звуки в голове.
Одно из выползших существ почти напоминает человека, а точнее — верхнюю половину человеческого тела. У него что-то по типу головы — костяная картошка с циклопической глазницей и мутным глазным белком. У него почти что две руки: одна, пусть и кривая, но с ладонью и тремя узловатыми пальцами, а вторая — жалкая культя. У существа есть торс, есть даже рёбра; из-под рёбер выглядывает желудок и огромная мотня кишок. Кишки волочатся за порождённым по берегу, оставляя за собой коричнево-зелёный след переваренных водорослей. Существо отползает дальше по берегу, минуя дёргающуюся кучу собратьев. Вдруг я вижу мальчика-подростка, классического городского хулигана-беспризорника, что, наверно, ещё в раннем детстве потерял рассудок и смысл жить. Парень подбегает к полу-трупу, спускает рваные штаны, падает на землю и неистово насилует месиво органов. Я без понятия, зачем он это делает — может быть, увидел где-то среди требухи матку, ну а может, просто вымещает гнев.
Мальчик чем-то мне напоминает меня самого в далёком детстве. Я рос в дремучей глубине страны, в деревне, и у нас в курятнике водилась особь, что напоминала порождений моря. Она бегала среди костлявых куриц и иногда слегка пугала тех, кто к ней не привык. Я также вспоминаю рассказ нынешнего соседа о том, что когда-то давно из моря якобы смог выползти самый настоящий полноценный человек, что этот человек прижился в городе, и что возможно, где-то на чумных улицах можно увидеть его детей или даже внуков. Воспоминания одолевают меня вместе с мыслями о чём-то невообразимом и великом. Мне давно не нравятся трактаты о живородящем обоеполом боге, что преобразовался в ядро земли десятки тысяч лет назад — хотя бы потому, что я знаю их чуть ли не наизусть и могу рассмотреть со всех доступных философских точек зрения, что обесценивает искреннюю веру.
Постепенно организмы на берегу прекращают хаотично двигаться и замирают навсегда. Я растворяюсь в злоуханном ветре и шуме прибоя вместе с мыслями. Я не могу прикинуть, сколько времени проходит.
Я слышу, дверь квартиры отпирают. Это пришла моя жена. Наверняка опять весь день гуляла по уродливым улицам, развлекая непритязательный народ. Я не буду осуждать её за это.
— Дорогой, ты дома?
— Да, я дома, — кричу я в ответ.
Я возвращаюсь с балкона, запираю хлипкую дверь изнутри. Жена проходит в комнату ко мне. На ней белое платье и повязанный на голову платок болотного зелёного оттенка. Она снимает платок. Волосы у неё рыжие и спутанные.
— Что, опять из моря вылезали жалкие подобия плотского идеала? И ты за этим наблюдал? — спрашивает она меня.
— Да. Сегодня я много работал, поэтому заслужил на них взглянуть.
Я не знаю, видела ли она то, что видел я. Возможно, что не видела и догадалась. Вероятно, у приливов всё же есть особая логика, подвластная не всем.
Жена раздевается до гола, пока я стою и наблюдаю, досасывая сигарету. У жены вспухшая от молока грудь, на груди сетка вен вокруг коричневых сосков. Ещё у жены куча крупных и не очень родинок по всему телу, а также оформившийся за три месяца живот, на животе — красноватые растяжки.
— Зачем же ты на них смотрел? Чем они тебе так интересны? Они насмешка над мирозданием. Живые существа, что появляются из цельной человеческой матки, а не из этого проклятого моря, априори лучше. Ты бы предпочёл мне или нашему пока что не рождённому ребёнку груду органов с одной кривой рукой и торчащим вместо слепого глаза яичником?..
Я не отвечаю. Я слегка растерян от таких вопросов.
Жена садится голая на чисто убранную кровать, расставив ноги. Я снова на неё смотрю, и, кажется, я вижу, как из её влагалища на белую простыню стекает трупный сок.