Когда вы слушаете лес, особенно уральский, особенно далеко от людей — вы словно прикасаетесь к самой ткани неизведанного. Здесь каждый звук — как вздох природы, каждый шелест — как шорох древних страниц, открывающихся специально для вас. В этом лесу всё казалось новым, как будто земля только что сотворена. Он не пугал, а звал, раскрывая свои тайные тропинки, приглашая пройтись по ним, вдохнуть терпкий аромат мха, разглядеть блики солнца в паутине. Здесь всё дышало ожиданием: словно само место предчувствовало, что скоро его кто-то увидит впервые — по-настоящему, с открытыми глазами и жадным, восторженным сердцем.

Камила и Антон — молодая женатая пара, неугомонные исследователи с тёплыми взглядами, полными света, и вечным огоньком в сердце, как у тех, кто всю жизнь ищет чудо. Камиле было двадцать семь: она была девушкой юго-восточной внешности, с пышными чёрными волосами, заплетёнными в тугую косу, чёткими выразительными бровями и карими глазами, глубокими, как тёплый янтарь. Хрупкая, стройная, почти невесомая, она словно сливалась с лесом, когда надевала свою вечную походную одежду: лёгкие брюки, термокофту, жилет с карманами, рюкзак, который казался больше неё самой. Геодезистом она стала два с половиной года назад — её восхищало всё, что можно измерить, начертить, разгадать, словно сама земля была её огромной головоломкой.

Антону было двадцать девять. Он обладал ярко выраженной славянской внешностью — высокий, с крепким телосложением, светлыми курчавыми волосами, будто пропитанными солнечным светом, и ясными голубыми глазами, в которых всегда теплилось внимание к деталям. Он носил простую, удобную одежду из массмаркета — джинсы, куртки, футболки — всегда чистую, но выцветшую от солнца и частых стирок. Антрополог по образованию, он видел в каждом забытом предмете, каждом жесте — отпечатки исчезающих миров, людей, которых больше нет, но которые всё ещё дышат в пыли дорог.

Молодожены влюбились в дороги почти сразу после свадьбы — так, как влюбляются в запах дождя или первую музыку утра. Каждые полгода они уезжали — не просто путешествовать, а растворяться в новых пейзажах, ловить запахи, разговоры, оттенки света. Им было важно не просто видеть места, а ощущать их на вкус, на звук, на прикосновение. Они любили собирать все дары природы и людские секреты — старые поверья, обрывки легенд, забытые маршруты и искренние улыбки попутчиков.

Автостоп стал их способом слушать пульс страны, разговаривать с ней напрямую. Это был путь без билетов, без строгих маршрутов — способ не просто доехать из точки А в точку Б, а прожить дорогу, узнать о мире гораздо больше, чем позволила бы любая карта или туристический справочник. Они собирали впечатления, как гербарий — не просто бережно, а с трепетом, как собирают редкие звёзды, чтобы не угасли, чтобы остались с тобой вечно.

Они уже объехали половину страны: Карелия с её мшистыми утёсами, Бурятия с шаманскими степями, пыльные горные тропы Алтая, пронизанные солнцем, и морские бризы Сахалина... Теперь — Урал. Этот регион манил их как нераскрытая книга, обещавшая тайны, тишину и настоящую близость с природой. С каждым километром, приближавшим их к этой земле, в сердце нарастал тёплый трепет — будто не просто дорога ждала их впереди, а новое открытие, живое, настоящее, ещё не испорченное людским вмешательством.

Их целью в этот раз стал Невьянск — старинный город, утопающий в зелени холмов, раскинувшийся по берегам пруда, где отражается знаменитая падающая башня. Улицы здесь тесно сплетаются между собой: старые каменные здания соседствуют с деревянными домами с резными наличниками, а история чувствуется в каждом повороте мостовой. На центральной площади возвышается строгий силуэт Демидовской колокольни, а неподалёку — здания XVIII века, будто сошедшие со страниц учебника по истории. Город дышал тихим достоинством — не музейным, а живым: здесь ходили люди, ездили велосипеды, пахло выпечкой из булочной и сыростью речных берегов. Это было место, где время шло по-другому — медленно, вдумчиво, будто каждый миг нужно прочувствовать до последней капли.

Первый день был почти идиллическим. Они поели в придорожной забегаловке — жирный борщ, черный хлеб, солёные огурцы, чай в толстых стеклянных стаканах с подстаканниками. Всё казалось бесконечно вкусным, пропитанным самой сутью путешествия. Потом заселились в хостел — тесная, пахнущая деревом комнатушка, в которой кровати скрипели даже от дыхания. Но это не имело значения. В голове кружились карты, тропы, имена рек, обрывки местных легенд. Говорили, например, о седом лешем, что заманивает охотников в зыбкие болота и ходит, позвякивая колотушкой из оленьих рогов; о странной женщине в белом, которую зовут Мавка — она поёт в зарослях у воды, пока не заглушит собой твою волю; или об Овиннике — духе старого амбара, что сушит чужие кости, если его потревожить ночью. Ночь пришла тихо, как тёплый плед. Им снились зелёные коридоры, мхи, обвивающие кости, и кто-то, поющий снаружи окна. Но сны были тёплыми, словно кто-то ведёт за руку.

На следующий день, надев свои громоздкие рюкзаки, они вышли на трассу. Воздух был прозрачным, солнечным, будто сам день благословлял их маршрут. Они стояли у обочины, чередуя поднятые руки и табличку с надписью «на восток», терпеливо наблюдая, как проносятся мимо машины. Каждая из них оставляла за собой полоску пыли и отзвуки радиостанций, не обращая на них внимания. Иногда водители кивали, иногда даже сигналили, но никто не останавливался. Камила улыбалась, чуть пританцовывая от утреннего азарта, Антон смотрел вдаль, прикрывая глаза ладонью — в этих жестах была радость, предвкушение дороги, лёгкое волнение перед новым маршрутом. Это ожидание казалось им частью ритуала — как вдох перед прыжком в неизвестность.

Им повезло — примерно через полчаса притормозила старенькая «четырка», из которой вылез невысокий, лысеющий мужик с вечно прищуренными глазами. Он представился как Павел.

— Куда подкинуть? — хрипло проговорил он, укладывая рюкзаки в багажник.

— На восток, конкретно куда — неважно, в лес пойдем, — ответил Антон. — Нам надо ближе к дикой зоне, хотим изучать флору, ну и собирать интересности.

— Хе-хе… интересности, — проговорил Павел. — Там их много. Особенно если с тропки свернуть.

Он высадил их спустя час, на просёлочной дороге, где старый асфальт переходил в растрескавшуюся гравийную ленту, и, пожелав удачи, укатил, вздымая за собой облака пыли, как призрачный шлейф, развеянный по краям дороги. Машина медленно скрылась за поворотом, её мотор стих, будто растворился в тишине. Ветерок тут же подхватил пыль и понёс её в сторону деревьев, а ребята остались одни, окружённые звенящей тишиной и бескрайней зеленью.

Они остались вдвоём на обочине. Перед ними — бескрайнее море деревьев, шелестящих как страницы неизведанной книги. Ребята переглянулись и улыбнулись. Это был тот самый момент, ради которого стоило жить — когда ты на краю мира, а впереди ждёт настоящее приключение.

День в лесу был утомительный, но волнующе прекрасный, словно долгожданная встреча с загадочным собеседником. Деревья здесь стояли как молчаливые великаны, плечом к плечу, нависая над головами и закрывая небо зелёным сводом, будто склонились в слушающем ожидании. Их шершавые стволы напоминали морщинистые пальцы, цепко вросшие в землю. Воздух был тёплым, пропитанным запахами влажной древесины, смолы и старого мха. Папоротники расползались жирно, пышно, словно языки чего-то неведомого, вытянувшиеся за очередной жертвой — их узорчатые листья колыхались при каждом шаге, будто шептали следом. По стволам стекали капли янтарной смолы, мерцая в солнечных бликах, как застывшие слёзы древнего времени. Под ногами хрустела старая хвоя и пружинил мох, похожий на зелёный ковёр, мягкий и упругий. Лес был густым, тёплым, почти обволакивающим — он не пугал, а звал, как старый знакомый, у которого за пазухой — десятки сказок и одна очень личная история. Он дышал мягко, ласково, приветствуя гостей — как будто узнал их, как будто ждал.

Они шли, сверяясь с картой, и Камила с усердием, почти детской сосредоточенностью, делала на ней мелкие штрихи мягким карандашом. Её движения были аккуратными, почти ритуальными: кружочек здесь — редкий мох, линия там — поворот тропы, мелкая галочка — следы косули. Она прикусывала губу, каждый раз перепроверяя направление, а потом сдувала пыль с бумаги, будто от этого становилась виднее сама суть маршрута. Их карта постепенно превращалась в живую хронику похода — испещрённую заметками, запачканную в углу землёй, согретую её тёплыми пальцами. Антон же отмечал находки голосом, а Камила молча переводила их в язык линий и знаков. Казалось, будто сама земля рассказывала им сказку, строчка за строчкой, корень за корнем.

К обеду они устроились на привал на небольшой поляне, спрятанной между двумя холмами, словно в чаше из мха и кустарника. Здесь тишина была особенно густой, а воздух — тёплым и пахнущим нагретой хвоей, будто сам лес предлагал место для отдыха. Рядом журчал едва заметный ручеёк, обнаживший чёрные корни деревьев, выглядывающих из берега, как костяные пальцы. На крошечном склоне под берёзами лежал упавший ствол с выеденной сердцевиной — на нём и расположились путники.

Пока Антон разводил костёр, аккуратно складывая сухие ветки в пирамидку, Камила насыпала гречку в алюминиевую кастрюлю, придерживая её дрожащими от предвкушения пальцами. Над поляной вился дым, тонкий и светло-серый, будто лес выпускал вздох через трубку костра. Всё казалось обыкновенно, даже уютно: котлеты от мамы, дымный вкус, тишина, разбавленная только стрекотом кузнечиков и треском огня. Они чувствовали себя как участники древней экспедиции, только вместо компасов — GPS, вместо охотничьих ножей — термосы, но дух первооткрывателей жил в каждом их шаге. Это было то, ради чего стоило уходить от цивилизации — чтобы снова почувствовать вкус жизни, как в детстве, с земли, с огня, с неба над головой.

А потом — снова путь.

К пяти часам вечера они углубились ещё дальше. Мох под ногами стал мягче, земля — холоднее, воздух — плотнее. Но это не пугало, а только усиливало ощущение настоящего контакта с землёй. Место, которое они выбрали для ночлега, выглядело почти сказочно: небольшой открытый просвет между старыми соснами, где небо рвалось к земле между зелёных зубцов кроны. В центре раскинулась моховая подушка, мягкая и упругая, как старое кресло. Чуть поодаль стоял большой плоский валун, укрытый бархатным ковром из ярко-зелёного мха, и на него удобно было опереться или положить вещи. Ветер не проникал сюда, и воздух был неподвижным, как в храме. Всё здесь словно шептало: «Оставайтесь». Сухая хвоя мягко пружинила под ногами, и в этой приглушённой тишине шорох их шагов звучал почти священно.

Они решили остановиться на ночлег. Пока Антон разгружал рюкзак и с лёгким ворчанием ставил палатку, расправляя ткань и вытягивая дуги, Камила ушла на юг — проверить местность, взглянуть на горизонт, наметить новых линий на карте.

Пройдя около километра через плотную чащу, она вышла к маленькому озерцу — зеркальному глазу среди леса. Его гладкая поверхность дрожала от лёгкого ветерка, а на воде плавали утки, лениво покачиваясь на ряби. Берега были усеяны крупными лопухами, камышами и цветущими водокрасами, чьи белоснежные лепестки казались разбросанными жемчужинами. Воздух здесь был влажным, тёплым, с примесью торфа и пыльцы.

Камила достала свою старую мыльницу и, присев на корточки, сделала несколько снимков, стараясь уловить в кадре не просто красоту, а настроение места — его тишину, его вековую замедленность. Затем, приподнявшись, она осмотрела окрестности: заметила странный изгиб тропинки, вросшие в землю кости какого-то животного и отпечаток когтистой лапы в иле у самой воды. Всё это она запомнила, как запоминают детали сна — без анализа, но с внутренним трепетом. 

Антон в это время услышал что-то. Пение. Далёкое, глухое, будто сквозь воду. Но решил — показалось. Может, Камила что-то насвистывала. Или ветер так играл в листве.

Ночь прошла спокойно. Геркулес с ягодами, жареное мясо, чай. Смех. Бабочки вокруг костра. Потом — тьма. Лес пел свои бессмысленные колыбельные.

Утром они решили: пойдут собирать растения и остатки артефактов — забытые вещи, спрятанные в лесу десятилетиями: облезлые медные крестики, деревянные и тканевые обереги, затерянные солдатские пуговицы и фрагменты амуниции времён Великой Отечественной. Некоторые находки прятались под слоем мха, другие — под корнями старых деревьев, словно лес берёг их, чтобы показать лишь тем, кто ищет с уважением. GPS-маячок остался в палатке, батарея работала хорошо. Они пошли на северо-восток, потом разошлись — каждый своим маршрутом. Назначили встречу у палатки в 19:00.

Камила пошла вдоль ручья, что вытекал из озерца — в его тихом бульканье было что-то медитативное, будто сама земля делилась мыслями. Вдоль берега она обнаружила старую заколку, проржавевшую, но с ещё различимым узором, будто оставленную кем-то, кто хотел вернуться. Рядом в траве она нашла потерянную пуговицу с выбитой пятиконечной звездой, как из военной гимнастёрки. На одном из плоских камней, частично утонувшем в иле, лежала чёрная резиновая подошва от сапога и рядом — крошечный выцветший лоскут ткани с вышивкой, похожей на защитный узор. Заколку и пуговицу она аккуратно положила в наружный карман своего рюкзака — в её домашней коллекции сокровищ, хранящейся в выдвижном ящике старого шкафа, уже были похожие находки: каждая с историей, которую никто не мог рассказать, кроме леса.

Она собирала необычные листья, измеряла расстояние между корнями, делала записи в блокноте. Всё шло по плану, почти буднично, но с тем особым восторгом, который бывает только у людей, умеющих по-настоящему смотреть — с трепетом коллекционера, обнаружившего обломки чужой истории в тишине, где даже птицы, казалось, замерли в ожидании.

Антон же в это время свернул к северной границе рощи — там, где мхи становились плотнее, а деревья стояли дальше друг от друга, открывая взгляду серые камни, торчащие из земли, как зубы. Он искал следы старых стоянок или утопленные временем артефакты — ржавые подковы, кривые куски проволоки, каменные круги. Несколько раз он останавливался, чувствуя, как на затылке скапливается прохлада — знакомое ощущение чужого взгляда, такого настойчивого и цепкого, будто кто-то стоял за его спиной, не мигая. Плечи невольно подрагивали, дыхание становилось чуть короче. Но каждый раз, оборачиваясь, он видел только ветви, тень, спокойствие. Лес был неподвижен. И всё же это чувство не исчезало, оно кралось следом, затаённое, как зверь в высокой траве.

День шёл к концу. Воздух будто стал суше, как ткань, оставленная на солнце, теряя свою мягкость и становясь колким. Запах трав стал резче, в нём чувствовалась пыльца, зрелость, какое-то финальное напряжение природы. Солнце клонилось к горизонту, вытягивая тени и крадя тепло. Камиле удалось найти пару интересных экземпляров мха, она сделала зарисовки странной древесной структуры на сломанной ели и даже засняла гнездо, встроенное прямо в дупло с маленькими, ещё не вылупившимися птенцами. Она сверилась с часами. Было без четверти семь. Она зашагала назад — быстрым шагом, немного уставшим, но довольным. В сумке, за плечами, щёлкала мыльница, а на языке лежал вкус облепихового батончика.

Когда она подошла к поляне, солнце уже наполовину скрылось за деревьями.

Палатка стояла. Кострище было затушено, но следы были свежими. Всё выглядело как и утром.

Кроме одного — Антона не было.

Камила позвала его по имени, сначала тихо, потом громче. С каждым новым криком сердце её било всё сильнее, а голос обрастал металлическими нотками тревоги. Но она быстро попыталась себя успокоить — возможно, он просто задержался, пошёл дальше, увлёкся находками или вышел на интересный след. Он знал, как возвращаться, и уж точно не заблудится. Она глубоко вдохнула и вернулась к палатке.

Сделав пару кругов по поляне, она развела костёр, вяло раздувая пламя, которое нехотя пробуждалось в полусухих ветках. Затем достала из рюкзака остатки вчерашнего геркулеса и домашние котлеты, разложила их на тёплой крышке котелка и поставила рядом с огнём — пусть прогреются. Воздух стал прохладнее, тени удлинились, а над лесом стелился сладковатый дым. Она бросала взгляды в чащу, будто ожидала, что он вот-вот появится между деревьев, с характерной походкой и полуулыбкой. Но он всё не шёл.

Ветер прошёлся по кронам деревьев, и ей вдруг показалось, что он повторил её имя, но с лёгкой чуждостью, как эхо, скользнувшее по чужому горлу. Оно не звучало в воздухе — оно проскользнуло внутри неё, как будто кто-то шептал изнутри костей. Слова были мягкими, но в них чувствовалась другая интонация — не злая, не агрессивная, а... бесконечно чужая, как песня, написанная для кого-то давно умершего. Её сердце замерло, будто внутри него отозвались эти ноты. Лес, казалось, наклонился ближе, прислушиваясь вместе с ней.

Она принялась ходить по тропинкам, по тем, что они проходили вчера, выкрикивая его имя, но в ответ звучала лишь тишина — плотная, звенящая, как если бы лес затаил дыхание. Костёр за её спиной всё ещё пульсировал багровым светом, отбрасывая дрожащие пятна света на стволы деревьев и разрывая темноту, словно маяк на краю иного мира. Каждый шаг Камилы освещался тусклым языком пламени, который терялся в густеющей тьме уже через несколько метров. Тени от ветвей плясали по её лицу, как узоры старинного покрывала, и лес казался живым, шевелящимся в ответ на её движения. Её голос становился тише, и она всё чаще оглядывалась назад — костёр уже выглядел как далёкий, мигающий глаз. Лес, казалось, сжимался вокруг неё, впитывая звук, как губка, оставляя только дыхание и стук сердца.

Ближе к сумеркам она набрела на место, где трава была примята, а в сыром мху отпечаталась его подошва. Камиле показалось, что она слышит едва уловимое журчание — не воды, а мелодии. Длинной, как будто выдох, печальной и манящей. Оно исходило откуда-то из-за пригорка, в той стороне, куда никто не договаривался идти.

Камила устало вернулась на поляну. Словно отрезанная от надежды, она всё ещё поглядывала в темнеющий лес, но сердце её уже знало: Антон не появится с лёгкой улыбкой и весёлым рассказом о находке. Она не позволила себе заплакать — вместо этого медленно, механически разложила на двух складных мисках остатки еды. Один котлованчик — для него. Геркулес и котлета. Осторожно, не глядя, она переложила его порцию в пластиковый контейнер и закрыла крышку.

— Поест, когда вернётся, — пробормотала она, будто это могло вернуть порядок в происходящее.

Ветер стонал в соснах, костёр тихо потрескивал, но она уже не слышала этих звуков — всё внутри неё было звоном ожидания.

...

Антон шагал по лесу уверенно. После расставания с Камилой он направился к северной границе рощи, где карты показывали потенциальные аномалии рельефа. Он искал: искривления, могильные насыпи, знаки, оставленные старыми народами. Лес шёл ему навстречу — казалось, деревья расходились, предоставляя проход, как будто признавали в нём своего. Он всё глубже погружался в эту тишину, почти медитативную, когда впервые услышал это.

Пение.

Еле уловимое, как шёпот сквозь толщу воды, сладкое, обволакивающее, будто кто-то напевал старую колыбельную, знакомую с детства, но забытую. Оно не пугало — наоборот, вызывало странную уверенность, как будто в лесу пряталась не опасность, а разгадка. Антон замер, вслушиваясь, и сердце его трепетнуло: что-то древнее, таинственное звало его. Не голосом — интонацией, вибрацией, лёгким нажимом на грудную клетку. Он подумал, что это может быть частью чего-то действительно редкого — древний ритуал, звуковой маркер, остаток этнографического феномена.

Он двинулся в ту сторону, не торопясь — как будто не он сам шёл, а само пение тянуло его вперёд. Шаги были мягкими, лёгкими, а сознание — размытым, как в первые минуты сна. Кроны деревьев образовывали арку, и воздух вокруг изменился — он стал тягучим, как мёд, разлитый по стеклу: прозрачный, но сдерживающий, затрудняющий движение. Казалось, сама ткань пространства натягивается, вибрирует, реагируя на его присутствие. В этот момент Антон ещё не понимал, что перестал ориентироваться по карте и приборам — он просто шёл, ведомый мелодией, наполнявшей его странной надеждой и сладкой тоской одновременно.

Антон остановился. Что-то — кто-то — позвал его. Не голосом, а образом, чувством. Его сердце вдруг наполнилось тревогой и... тянущей, сладкой тоской. Он сделал шаг — один. Второй. И вскоре уже не шёл, а плыл по земле, как лунатик во сне. Он не заметил, как свернул в сторону — в сторону озера, того самого, у которого сегодня утром побывала Камила. Пение усиливалось с каждым шагом, не становясь громче, но как будто прорастая в нём самом. Оно было неуловимо-прекрасным, в нём звучала такая нежность, такая гармония, что в груди у Антона стягивалось от мечты: что же за тайна, за сокровище, за забытая красота ждёт его впереди? Он представлял себе находку — что-то древнее, невероятное, магнетическое, что сможет объяснить столько несказанного в мифах и легендах.

Солнце между тем опускалось всё ниже, окрашивая небо медными и багровыми полосами. Лес становился сумрачным, словно впитывая краски заката. Воздух теперь был прохладнее, в нём чувствовалась влага и что-то едва уловимое — запах, как у старой бумаги, давно спрятанной в сундуке. Но пение не исчезало. Оно влекло, обещало, звало.

Лес будто указывал путь — ветви склонялись, корни отступали, и в этом движении было что-то невозможное и древнее, словно он не сам шёл, а его возвращали куда-то, где он уже был — в другой жизни, в другой тишине.

И вот он вышел к озеру.

Вода была спокойной, как замершая мысль, отражающая последние отблески уходящего дня. Над поверхностью повис лёгкий туман, словно дыхание земли не хотело рассеиваться. И там, на прибрежном камне, он её увидел.

Она сидела, склонив голову набок, её длинные волосы, цвета прелых листьев и болотной тины, спадали на плечи, сплетаясь с нитями водорослей. Она всё время медленно, лениво, словно по привычке, пыталась заправить их за ухо, как будто они мешали ей, но не слишком — как если бы она не привыкла держать их распущенными, и это движение было почти бессознательным. При этом в ней не было ни капли тревоги: движения с волосами не отвлекали её внимания от Антона, как будто он был центром всего, что происходило в её мире. Кожа — бледная, почти светящаяся, как лунное молоко, — будто и не касалась солнца никогда. Лицо — тонкое, изящное, будто вырезанное из перламутра, с чёрными бездонными глазами, в которых отражался весь лес, озеро, небо, и что-то ещё — бесконечное. Её губы шевелились, издавая мелодию — такую тихую, что она будто звучала внутри черепа, а не снаружи.

Платье на ней было водяным — не ткань, а туман, обвивший тело, струящийся, влажный, полный блёсток, как россыпь утренней росы. На голове у неё венчался венок, собранный из водных и прибрежных растений: тёмно-зелёные стебли хвоща обвивали основу, между ними белели миниатюрные звёздочки сусака, голубовато-серебристые лепестки стрелолиста мерцали при каждом её движении, а из центра каскадом свисали тонкие нити рдеста и узкие листья осоки. Венок казался живым, как будто только что сорванный с поверхности воды, и от него исходил тонкий аромат прелой свежести. И из воды вокруг тянулись к её ногам тонкие водяные растения, как будто сама природа держала её, не позволяя уйти.

Антон замер. Его дыхание участилось, но не от страха — от восхищения. Он не думал, что такое возможно — как будто сам миф ожил перед ним, и теперь смотрит ему в душу. Не отводя взгляда от девушки, он медленно расстегнул карман рюкзака, достал потрёпанный блокнот и карандаш. Руки слегка дрожали, но не от холода — от благоговения, как у художника, впервые столкнувшегося с совершенством. Он принялся рисовать: линию её плеча, изгиб шеи, струящиеся волосы, венок, сидящий на голове как корона у водяной королевы. Он не думал — только срисовывал, словно боялся, что малейшее колебание уничтожит этот образ, растворит его в вечернем воздухе.

И чем дольше он рисовал, тем сильнее ощущал странную отстранённость. Он словно смотрел на происходящее сквозь толщу воды — образы стали мягче, звуки — глуше. Песня девушки усиливалась, прорастала в его сознание, как лозы в мягкий мох. Он вдруг понял, что не замечает времени: солнце исчезло, а он всё ещё сидел и рисовал. Слова и мысли стали вязкими, как сироп, и лишь одно оставалось кристально ясным — она. Он не мог отвести взгляд, как не может уснуть человек, смотрящий на огонь.

Она шевельнулась. Её взгляд скользнул по нему, и в этот момент мир вокруг дрогнул. Воздух задрожал, как от жара. Песня изменилась — она всё ещё была прекрасной, но в ней появилась другая нота: тянущая, болезненная, почти жгучая, как если бы кто-то пел о боли, что не утихала веками. В тот же миг что-то с глухим, влажным шлепком упало в воду у самого берега. Антон даже не заметил этого — или не придал значения. Его взгляд оставался прикованным к ней, как будто больше не существовало ничего: ни звука, ни времени, ни воспоминаний, только она и её песня.

Антон попытался подняться — чтобы подойти, чтобы заговорить — но тело не слушалось. Оно стало мягким, покорным, как выжатая ткань, оставленная под дождём. Внезапно, как вспышка, в сознании всплыло слово — «Мавка». Он знал эту легенду. Читал, слышал, обсуждал. Но никогда не верил. И вот она — перед ним. Настоящая. Живая. Ужас, древний и липкий, охватил его, как болотная тина, стягивая грудь. Он почувствовал, как под ложечкой похолодело, как сердце нырнуло вниз и застыло. Холодный пот проступил на спине, а волосы на затылке встали дыбом. Это был не просто страх — это было первобытное осознание, что ты — добыча, что ты — на чужой земле, где тебе не место.

Он был заперт в теле, как в костяной клетке, откуда исчез ключ. Его воля растворилась, осталась лишь живая оболочка, ведомая зовом. Он шагнул вперёд, в озеро, прямо в одежде, не замечая, как вода слизывается по штанинам, как ботинки наполняются тяжестью. Каждый шаг был будто сквозь ртуть, вязкий, медленный. Вода поднималась до колен, потом выше. Сердце гремело в груди, но тело продолжало идти — как к алтарю, как к приговору.

Он медленно шагнул вперёд, в воду, прямо в одежде. Он знал — идёт на смерть. Сознание кричало, пульс бился в висках, но тело не слушалось. Он не чувствовал ни холодной воды, ни тяжести мокрой одежды — будто его оболочка стала чужой, вывернутой наизнанку. Он не ощущал, как двигает ногами, не замечал, как влага просачивается в ботинки, не чувствовал укусов комаров или вечернего холода. Всё тело будто отнялось, превратившись в податливую глину под чьей-то волей.

И всё это — под звуки её сладостной, пронизывающей песни, что тянулась по воде, как дурман. Он приближался, не в силах остановиться, словно шёл на зов матери, возвращаясь в чрево чего-то древнего.

Он уже стоял по подбородок в воде. Над поверхностью клубилась лёгкая серая дымка, изредка разрываемая кругами от водомерок. И в этот момент — она изменилась.

Её прекрасное лицо дрогнуло, как отражение на водной глади, и в следующее мгновение черты исказились. Белоснежная кожа потемнела пятнами, лопнула в уголках губ. Глаза помутнели, как мёртвые стекляшки. Вены проступили на лице сине-багровой сеткой, губы потрескались. Из одной ноздри стекла тонкая струйка тёмной воды, а волосы свалились на лицо, прилипли ко лбу, как водоросли к коряге. Её лицо стало лицом утопленницы — раздутым, с набухшими веками, кожей, полупрозрачной от насыщенности влагой. И оно всё ещё смотрело на него, склоняясь всё ближе, вытягиваясь к нему, будто тянулось губами к его дыханию, к самой жизни, что ещё тлела в его глазах.

И тут он понял — песня, звучавшая всё это время, была не просто мелодией. Это была история. История о неразделённой любви, о девушке, утопившейся в этих водах, потому что её не дождались, потому что её сердце не выдержало одиночества. Он понял — слишком поздно. Мавка пела свою боль, свой конец, и приказывала ему — стать частью этой боли.

Он шагнул вперёд. Ещё. И ещё. Вода уже лизала его подбородок, заползала в ворот рубашки. Серый туман стелился над озером, обволакивая всё пеленой сна. Вокруг плещутся водомерки, как маленькие тени, скользящие по зеркальной глади. Его губы дрожали, он попытался вдохнуть — и хлебнул воды.

Мгновенно — будто гвоздь, вбитый в горло. Вода была ледяной, но обжигала, как огонь. Её вкус — гнилой, солоноватый, пропитанный тиной и смертью — пробежал по дыхательным путям, как кислотный ожог. Лёгкие в панике сжались, пытаясь выгнать чуждую субстанцию, но она уже была внутри, растекалась по бронхам, заполняла всё доступное пространство, превращая каждый вдох в пытку. Антон вытаращил глаза — и они налились кровью, будто сосуды в них лопнули от внутреннего давления. Его зрачки метались, но не видели спасения. В груди бушевала огненная боль, словно туда вдавили раскалённое железо. Он уже не слышал песню — только вой боли и хрип собственного удушья.

Сначала — лёгкий кашель. Потом — судорожный вдох. А затем — паника. Тело начало трястись, но движения были заторможенными, как во сне. Вода обрушилась внутрь — холодная, вязкая, как ртуть. Антон распахнул глаза, но видел лишь серое небо, размытое, как будто искажённое стеклом. Он захлёбывался. Он пытался закричать, но из горла вырвался лишь булькающий хрип.

Он мучился. Вода, которую он вдохнул, будто расплавленный металл, обожгла горло изнутри, оставляя за собой резь, будто кто-то провёл по слизистой наждаком. Она текла в трахею, срывая внутреннюю кожу, и заполняла лёгкие, как цемент, утяжеляя каждый вдох до агонии. Его грудь разрывалась от боли, лёгкие горели, словно в них налили кислоты. Он барахтался, но руки словно отказывались подчиняться. В голове звучал один вопрос: «Почему я не просыпаюсь? Это же сон. Это должен быть сон!»

Но сна не было. Был только треск в ушах, глухой стук сердца, и песня — песня, что теперь звучала прямо в его черепе, как если бы струны были натянуты на его кости.

Он ещё чувствовал. Он ещё страдал. Отчаяние рвало остатки сознания в клочья, вытесняя всё, кроме звериного желания дышать, жить, выбраться. Он метался внутри собственного тела, запертого, беспомощного, как зверёк в ловушке. Его глаза налились кровью — сосуды лопались один за другим, заливая всё поле зрения алым туманом. Ужас, древний и примитивный, давил изнутри, но даже страх тонул в боли, такой яростной и всепоглощающей, что от неё хотелось выть. Но даже этого он уже не мог. И он ещё знал — это конец.

И в тот момент она скользнула — легко, почти невесомо, в своём полупрозрачном водяном платье, как бестелесная тень, — в озеро. Вода расступалась перед ней, не создавая ни всплеска, ни кругов. И вот её искажённое лицо вновь проступило из тёмной глубины — оно медленно приближалось к ещё живому, но уже почти потухшему сознанию Антона. Мавка выныривала, как воплощение ужаса, глядя прямо ему в глаза. Её взор был сосредоточен и пристален, как у хирурга, готовящегося к тончайшей, смертельной операции. В её лице читалась не просто победа, а осознанное, холодное ликование — она добилась своего. Её песня увлекла очередного глупца, и теперь его любовь, оставшаяся в лесу, будет знать одиночество, которое рвёт душу на лоскуты. Она упивалась этой мыслью — её трупные губы дрогнули в подобии улыбки, глаза налились мутным восторгом. Она смотрела на страдание как на произведение искусства, смакуя каждый миг, пока не наступит тишина. Его глаза, ещё недавно полные ужаса и отчаяния, начали мутнеть. Зрачки расширились до невозможности, словно тьма в них поглощала всё остаточное светлое. Лицо медленно покрывалось синеватым налётом, губы посинели, щеки втянулись. Ещё один судорожный вздох — наполовину воздух, наполовину вода — и Антон застыл. Последнее движение — слабое дрожание пальцев, словно пытались что-то схватить, — и тишина упала окончательно. Его черты стали безжизненными, и в них проступила пугающая схожесть с Мавкой: то же вздутие век, те же искажённые линии, как будто смерть лепила одно лицо по образцу другого. Он стал зеркалом, отражающим её трагедию, её месть. А может — просто ещё одной маской для леса, что собирает мёртвые души, как гербарий.

...

Камила резко проснулась. Сон выветривался, как туман на утреннем ветру, оставляя ощущение тревоги, словно её только что окликнули по имени в незнакомом голосе. Она села, зябко поёжилась и осмотрела место стоянки. Костёр догорел, палатка стояла на месте. Но Антона всё ещё не было.

Она окликнула его. Потом ещё раз — громче. Тишина была оглушительной. Сердце сжалось. Она быстро обулась, натянула куртку и пошла искать. Исследовала все прилежащие тропы, с которых они могли свернуть. Искала в зарослях, в оврагах, даже звала, встав на валун, словно излучая голосом отчаяние. Всё напрасно.

Шаг за шагом она брела наугад, пока не вышла к озеру. Поверхность была гладкой, как стекло, обрамлённая зарослями осоки и лопухов. На мелководье, между корягами и прелыми листьями, она увидела что-то чёрное.

Это был блокнот. Выброшенный волнами на песок. Она подошла ближе. Обложка — знакомая. Вымокшая, изогнувшаяся от воды. Открыт на одной странице — едва различимое, размытое пятно, напоминающее существо. Возможно, женское. Возможно, с венком. Линии были неточными, как видение во сне.

Камила опустилась на колени. Пальцы дрожали, когда она дотронулась до бумаги. Лес вокруг замер, будто тоже вглядывался в рисунок. Она не плакала. Не могла. Только смотрела — на это пятно, на воду, и чувствовала, как что-то внутри неё трескается, как лёд под подошвой, когда ты ещё не провалился, но уже знаешь, что идёшь ко дну.