Хрыч вышел во двор, я вместе с ним.
— Стой здесь, — велел он, указав на колоду с воткнутым в неё топором и зашёл в курятник. Я послушно осталась возле колоды.
Из курятника донеслось истерическое кудахтанье и Хрыч появился вновь, жмурясь и отряхиваясь. Он был весь в перьях и курином помёте. В руке он держал истошно орущую курицу.
— Засранцы, — прокомментировал он своё состояние, перехватив курицу поудобней. — С кочетом наглядней, но его так просто не уловишь. Да и один он у меня сейчас. Так что покажу на куре.
С этими словами он прижал курицу к колоде и одним ударом топора снёс ей голову.
Я ахнула. Хрыч же подбросил обезглавленное тело, фонтанирующее кровью, высоко в воздух.
И безголовая курица полетела! Захлопала крыльями, спланировала... Но неудачно, тяжело ударившись о землю. Однако, на этом всё не закончилось — поднявшись на ноги, она принялась бегать по двору, причём я не могла избавиться от впечатления, что несчастная птица пытается отыскать свою отрубленную голову. Действительно, курица бегала зигзагами — но при этом неуклонно приближалась к нам и колоде, возле которой валялась её голова.
Окончательно она умерла, когда до отрубленной головы ей оставалось пробежать всего ничего, рукой подать. Споткнулась, упала, забила крыльями, дёрнулась пару раз, вытянулась и затихла. Я и раньше видела насильственную смерть, отнюдь не только птичью. Но всё же находилась в ступоре и смотрела на мёртвую курицу с неподдельным ужасом. А Хрыч словно бы и не замечал моего состояния. Подобрав мёртвую птицу, он положил её на колоду и сказал:
— Запечём на углях. Или сварим. А был бы кочет, он бы показал нам кузькину мать. Видела небось на базаре в центре одноглазых баб?
Я молча кивнула. Действительно, меня всегда удивляло обилие женщин со шрамами на лице среди торговок и покупателей на главном базаре края. Не так, чтобы их было уж очень много — но всё же встречались они чаще, чем можно было бы ожидать. И уж точно намного чаще, чем я хотела бы их видеть.
— Это залесные, которые про нашу рубежную породу толком не слышали, — криво ухмыльнулся Хрыч. — Или слышали, да не поверили. Уловит такая дурёха породистого подкурка, отсечёт ему голову и думает, что на этом всё. Ну, если кура, то, может, и всё. А если кочет — безголовый прыг да скок, да шпорой в глаз. Может и шею до смерти пробить, бывали случаи...
— Но как же он видит? — поразилась я. — У него же голова отрублена... Или ему этой головой и оттуда видно?
— Да причём тут голова... — поморщился мой собеседник. — Про барабашек рассказывали?.. Или, может быть, сама сталкивалась?.. У них ведь точно ни головы, ни глаз нет. А навалять могут, будь здоров.
Я опять лишь кивнула. Не откровенничать же про моего невидимого друга детства.
— То же самое и здесь, — продолжил Хрыч, пнув куриную голову так, что она отлетела точно в собачью будку, откуда раздалось недовольное ворчание, быстро сменившееся неприятным хрустом и чавканьем. — Ведь безголовый мёртв. Это живой глазами видит, а мёртвый... Да и живой на самом деле не вполне глазами, если разобраться. Ну да речь не о том. Знаешь, почему оттуда к нам давно уже не суются?
Он махнул рукой в сторону реки, вдоль которой неторопливо струился туман. Картина навевала покой и умиротворение, но я знала, что спокойствие это обманчиво. По обоим берегам стояли заставы и воинские части, и вдоль нашего берега, и вдоль того дозорные круглые сутки крались тайными тропами, а часовые вслушивались в плеск воды и вглядывались в противоположную сторону реки.
— Мы лучше воюем, — ответила я. — В последний раз они так отхватили, что до сих пор боятся... Пока ещё боятся. Надеюсь, что боятся.
Хрыч молча смотрел на меня. Затем покачал головой.
— То, что я тебе сейчас открою, знают немногие, — медленно сказал он, не отводя от меня взгляда. — Не то, чтобы это секрет... Давно уже не секрет. Но всё же прошу тебя, дочка, никому об этом не болтать. А если другие начнут трепаться — не показывай, что знаешь. Наоборот, изобрази сомнение, будто не поверила. Договорились?
— Договорились, — согласилась я. Хранить секреты мне не привыкать.
— На войне, дочка, не только убивают, но и умирают, — сказал Хрыч так, как будто открывал мне великую тайну. — Научиться убивать легко. Научиться убивать хорошо — труднее, однако и мы, и они умеем это замечательно, великолепно. И неизвестно ещё, кто тут кого превзошёл. И боятся нас вовсе не потому, что мы лучше убиваем.
— Почему же?
— Потому, что мы лучше умеем умирать.
Хрыч быстрым привычным движением стянул с себя полотняную рубаху.
Всё его загорелое, жилистое тело было в шрамах, больших и маленьких. Смотрелось это ужасно; я не понимала, как с таким количеством ранений можно выжить. Мои скромные познания в медицине просто кричали о том, что подобное невозможно.
Хрыч указал на два сдвоенных звездообразных шрама — один напротив сердца, другой напротив печени. Похоже, когда-то давно ему по два раза проткнули и то и другое. Но после такого ведь не выживают?..
— Это наш выпускной экзамен, — пояснил он, встряхивая рубаху и одевая её обратно. — Пробивают сердце и ещё какой-нибудь орган. Мне пробивали печень. Это средненький вариант. Хуже всего почку, легче всего лёгкое. Это всё происходит на одном конце такой длинной вытянутой поляны. На другом её конце расположены ворота, в которые нужно пройти. Ворота охраняют два волкодава. По пути к воротам нужно убить хотя бы одного из них. Только тогда экзамен считается сданным.
— Но ведь это... Невозможно?
За свою пока ещё короткую жизнь я видела много всего необычного, поэтому втайне считала себя опытной и мудрой. Но рассказ Хрыча поколебал моё чувство реальности. Не верить ему я не могла и мне срочно захотелось убедиться, что я не сплю.
— Живому — невозможно, — согласился Хрыч. — Живой экзамен и не сдаст, с такими дырками не живут. Может сдать только мёртвый. Как безголовый кочет.
— Но как же тогда...
— Как же тогда потом?.. Потом возвращают, — усмехнулся Хрыч. — Дырки дырками, но пробивают всё же аккуратно, знаючи. И возвращать после такого наши умеют. Это ведь не голову срубленную приживить. Да и на другом берегу, скорее всего, умеют не хуже, не в том разница.
— А в чём?
— В том, что там ТАКОМУ не учат. И экзамены не сдают. Если их бойцу снести голову он упадёт и больше не встанет. А наш будет биться ещё с четверть минуты, такой норматив. Случалось, что и минуту бились, и даже больше. Не зря ведь на том берегу говорят, что нашего солдата мало убить, его нужно ещё и повалить. Вот поэтому они к нам и не суются. Действительно, боятся. И будут бояться, пока живы те, кто видел это собственными глазами и сказками не считает. Когда твоих бойцов одного за другим укладывает солдатик, у которого черепа нет по середину лба и мозги с каждым шагом выплёскиваются — это, знаешь ли, производит впечатление. Даже на привычных к войне. Хотела спросить про ТУ сторону?..
— Да.
— Ничего не помню, дочка, — устало сказал Хрыч, потирая виски. — Ну, почти ничего. Это как... Как сон. Понимаешь, мёртвые, они... Они МЕНЯЮТСЯ. По-другому чувствуют, по-другому думают. Им другое нужно, другое кажется важным. Водить мёртвым телом ОТТУДА — нетрудно... Трудно понять, ЗАЧЕМ. Наши — они, в отличие от всяких-разных чужих, долгом живут. Сверх-долгом. Нашего убей — для него мало что изменится... Поначалу, по крайней мере. Потому-то наш и способен сражаться мёртвым. И неживым своим телом править, как живым. Подобно барабашке. Это всё потому, что мы знаем, за что стоим. И себя не жалко. Вот по этой причине женщин на заставы и не берут...
— А нам чувство долга не знакомо?! — вскинулась я. — Женщина — недочеловек?!..
Хрыч засмеялся.
— Дочка, ты себя очень ценишь. Любишь, внимание себе уделяешь. Так и надо, чё. Так девки да бабы и должны. Иначе матерью будешь плохой. Всё о себе, да о детях, да о себе, да о детях... Такова ваша природа. Мужик иначе...
Он покачал головой и грустно улыбнулся.
— Ну, если правильный мужик, конечно. А наш боец — он очень правильный. Правильней не бывает. У него одна задача — как можно больше недругов, что к нам заявились, в мелкое крошево покрошить. Сверх-идея. Сверх-долг. Стержень такой сквозь время, сквозь жизнь, смерть и всё что ни попадя. Мы не только живых учим — всяких, разницы никакой. И живых, и мёртвых. Одному и тому же обучаем. Любой ценой землю нашу отстоять. Вас, девок да баб наших милых, уберечь. Детишек родненьких спасти, стариков... ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ. Я первый экзамен не сдал — в ворота пробежал, да волкодавы живы остались, оба. Сдавал по второму разу... Подлечили, снова к поляне вывели, снова проткнули железками... Справился. Обоих пёсиков положил, и за этот раз, и за тот...
Хрыч вздохнул и взял с колоды мёртвую курицу.
— Ладно, пошли на кухню. Ощипать сможешь?
— Смогу.
— Ну, смотри... На тебе тогда весь обед. Если потребуется подсобить — командуй.
— Хорошо.
— Ты не обижайся, дочка, — бурчал Хрыч, пока мы заходили в дом. — Я ж видел, как ты стреляешь. Видел, как по лесу ходишь... Я человек опытный, много где за своего принятый, но лишь двоих мастеров знаю, кто сравниться может. Но то мужики за сорок, матёрые, учёные, знающие... У тебя, дочка, ДАР. С этим нужно родиться, натаскать невозможно... Ты талант, сокровище... Думаешь, мне такой стрелок в отряде не пригодился бы?.. Ещё как пригодился бы! А что девка — так только лучше, больше стыда бойцам, больше рвения...
На кухне Хрыч бросил курицу в стоящий на столе таз.
— Вот, — сказал он, пододвигая таз ко мне. — Будешь ощипывать, помни — с полчаса назад она по курятнику бегала. У поилки тёрлась, может, с кочетом шашни крутила... А, может, и нестись уже собиралась. Выпотрошим, увидим. Полчаса назад!.. Голод чувствовала, удобство-неудобство всякое, дышала, гадила... Планы, может быть, какие-то строила в своей куриной головёнке... А теперь она мертва. Тушка здесь валяется, а голову кобель в конуре грызёт.
— Зачем мне об этом помнить?
— Затем, дочка, что на войне умирают. Как эта курица — полчаса назад жизненная жизнь, будущее, планы и мечты всякие. А сейчас — глядишь, уже и голову звери по земле катают. Твою мёртвую голову — с застывшей кровью и мутными глазами.
Последние слова он произнёс очень внятно, ясно выговаривая каждый слог, отчего у меня мороз пробежал по коже. Про Хрыча рассказывали разное — и что он колдун, и что сумасшедший, и что даже не совсем уже человек. Учитывая то, что он мне поведал, может, и не сильно ошибались. С ТОЙ стороны прежним вряд ли вернёшся. Особенно если не один раз там побывал.
Хрыч молчал и пристально смотрел на меня. Мне стало совсем неуютно и я спросила, только бы прервать затянувшуюся паузу:
— Ну так что, я её ощиплю? Полешек бы только для печи... Помельче. И щепы на растопку.
— Наколю, — ответил Хрыч и хлопнул по столу ладонью. — Всё. Пообедаем, повечерничаем в саду под яблонькой, да спать. А завтра с рассветом отвезу тебя обратно. Вопросы остались?
— Нет.
— Ну и славно. Пошёл колоть мелкие полешки, — улыбнулся он и вся моя тревога куда-то пропала.
У двери он обернулся и добавил:
— Дочка, пойми, ну не для женского полу это. Смерть, она везде, но здесь поближе. А умирать — мужская работа. И таковой должна быть всегда. Это наше, коренное, главное. На том стоим. Не будет так — не будет нас.
И ушёл. А я осталась ощипывать курицу. Ту самую курицу, которая ещё полчаса назад бегала в курятнике, радовалась, боялась, что-то чувствовала и, может быть, даже строила какие-то планы.
Но эти планы не сбылись. Если только курица не планировала умереть, что вряд ли.
Конечно, Хрыч по-своему прав. И, конечно, в любом случае не позволит мне остаться на заставах. Но я и без него слышала про мёртвых бойцов, продолжавших вести бой. Хотя слышать — это одно, а увидеть собственными глазами человека, которого для такого и готовили, того, кто был на ТОЙ стороне и вернулся — совсем другое. Сдвоенные шрамы Хрыча так и стояли у меня перед глазами.
Но ещё я слышала про мёртвых санитарок, которые вытаскивали раненых бойцов с поля боя. Не четверть минуты вытаскивали — и не минуту, и не две. По многу часов. Оставляя на земле свои внутренности, заливая землю кровью — ползли, прикрывая раненых своим телом. И дотаскивали живыми, и уползали обратно, за следующим раненым — и так пока не замирали у самых наших позиций истерзанным куском плоти, усиливая собой бруствер.
Может быть, конечно, про санитарок уже сказки. На войне легенды возникают легко... Но даже если и не сказки — что из того?.. Всё равно Хрыча не переубедишь, меня предупреждали. Ну да поживём — увидим...
Со двора доносились мерные удары топора. Иногда звук удара совпадал с падением очередного куриного пера, и тогда казалось, что это невесомое пёрышко опускается в таз с коротким гулким стуком. А я не могла избавиться от ощущения, что из угла кухни за мной наблюдает взъерошенный призрак несчастной курицы — той самой курицы, чьи простенькие куриные планы так никогда уже не осуществятся...