1
Вы видели эту комнату. В неверном свете звёзд влажная пыль мерно взлетает вверх с половиц. Хлопья её кружат и застилают всё вокруг неким туманом. Долетев до самого верха, они отталкиваются от потолка и вновь направляются вниз в странном цикле. Гонит ли пыль задувающий через ветхую оконную раму забродивший воздух со дна оврага? Быть может, этот тот вихрь повинуется лишь собственной богопротивной природе? Измождённый глаз прорывается сквозь засохшую на веках слизь. Вот перед ним поле просмоленных цветов сползает со стены обоями. Убогая, издевательская меблировка расставлена без смысла и толка, не по человечески. Пустота между ними наполнена хламом объектов. Одной своей стороной они показываются, создавая смутное представление о себе в воспалённом рассудке, а другой растворяются в пульсирующей безразмерной пустоте. Чувства бросает в тошноту лишь от того, что они приняли в себя само пространство, на котором восседает этот мерзкий быт.
Вы видели эту комнату на самой границе болезненного сна, который тут же забывается, оставляя после себя утреннюю тошноту. Или, быть может, вы замечали её силуэт в образе собственного жилища, присматриваясь к нему в похмельной тишине. В такой комнате и проснулся Фёдор Батькович Сажелёхин — не старый ещё человек с тощими натруженными руками, землистым лицом и кривым указательным пальцем на левой руке.
Разбудил его скрип кроватных пружин. Видимо, он снова сильно ворочался. И теперь, проснувшись уже, он первое время метался под одеялом. Очнувшись ото сна уже вполне, он повернулся к окошечку над кроватью, сильнее закутался в одеяло и стал шумно посасывать и прикусывать нижнюю губу. Мать пыталась отучить его от этого в детстве, но делал так всякий раз как челюсть начинала дрожать от холода или нервного истощения. А за окном были звёзды. Неестественно продолговатые, все разного размера звёзды, никогда не сходившие с тёмного неба. От каждой из них спускался неровный, с прогалинами свет, растворяющийся в ледяном ветерке, качающем сосны. И что-то ещё проявлялось вдали, выделяясь чернотой своих пиков на фоне ночного неба. Фёдор поник, уперевшись лбом в основание оконной рамы. Под одеялом ноги его несколько раз непроизвольно содрогнулись. Он ухватился за край железной кровати и нырнул головой ещё ниже. Свободной рукой он обхватил себя повыше пупка, успокаивая спазмы, пока паутинка слизи не сорвалась с губ и скрылась в расселине между стеной и кроватью. Сажелёхин обтёр рот рукавом водолазки. Он обвёл взглядом комнату. Веки его на непроизвольно задёргались, и он торопливо вскочил с кровати, нащупал ногой под ней тапки и затопал прочь из комнаты.
Эти тёплые тапочки ему очень полюбились. Их комфорт настолько резал контрастом истощённые чувства, что тапки стали его безмолвным товарищем. Шлепки их задников разносились неестественным для такого помещения эхом. Фёдор стал ступать осторожно, с пяточки на носок, и придерживался рукой за стену. Он, как мог, аккуратно открыл ветхую дверь и выбрался в центр коридора. Помимо двери в его комнату, была ещё одна дверь в дальнем конце коридора — в углу, за которым скрывался выход наружу. С другой стороны пролегал путь на кухню. Она была открыта, потому что кухонная дверь отвисла в сторону коридора, держась лишь на нижней петле. Маленький обеденный стол, шкафчик и рукомойник — всё было завалено грязной кухонной утварью. Так было каждый раз, когда он приходил сюда после сна.
Диковинные формы тарелок, приборов и неясного назначения разных простеньких механических устройств, отдалённо напоминающих консервные ножи и крошечные мясорубки. Закатки и баночки с мутным нажором. Фёдор встал к рукомойнику, достал щётки, открыл тоненькую струйку воды и принялся за работу. Гудели ноги, гудели руки и гудела голова. Это спасало от мыслей. Спасало от слёз и тихой истерики. С едва различимым хлюпаньем сорвалась налипшая на маленький горшок корка грязи, открывая странный, пульсирующий и влажный плотеобразный материал, скрытый под внешним глиняным слоем. Сажелёхин откинул горшочек в сторону и через миг, когда осознание подоспело, обмяк, сполз по стенке и начал с неистовым сипом пожирать нижнюю губу, сёрбая выступающей на ней кровью. Глиняная тварь оглушительно стукнулась об пол, но не разбилась. Эхо от удара умолкло. В коридоре раздался многомерный в своей мерзости скрип и слился в резонансе с беспощадной тряской, охватившей всё тело Фёдора.
— Ну что, проснулся? — раздался старческий голос.
Но Сажелёхин не услышал его. Всё заглушил писк в голове, который протягивался куда-то далеко. Домой, в свою собственную квартиру, где Федя жил один после смерти дяди.
2
Между ними — двумя потомственными разнорабочими — было какое-то понимание. Они почти не общались до той поры и никогда не выспрашивали друг друга о прошлом. Да и чего там то — в прошлом? Каждый всё понимал. Видятся всё картинки какие-то, мельтешат штучки там разные, рожицы крутятся. Схватит кто-то за плечи и заговаривает. Все заговаривают и приговаривают, а оно вертится. Внутри булькает, снаружи — мерцает, как-то слепит будто бы даже. А позади всё химера со всех своих ртов кажет язык, и сама себе яйца вылизывает что твой кот. Так и чего там то?
Всю жизнь дядя подрабатывал то тут, то там. Медлительный и потерянный, он хорошо мог бы справиться с какой-нибудь мелкой и сложной работой, но на стройках от него требовались другие качества, так что от него часто избавлялись за ненадобностью. Вроде и старается как умеет, со своим чувством. А оно куда-то всё проваливается, пропадает, так что и не понять — а был ли вообще в деле смысл. Хотелось, конечно, с толком себя применить. Если бы только взять перерыв, набраться каких-то душевных что ли сил. А так — поработать по спокойнее и домой — посидеть, подуть на чай, передачу какую-то интересную посмотреть да почувствовать кожей влажный осенний ветерок.
Под конец жизни дядя заработал странную нервную болезнь. Он мог начать вдруг озираться, всматриваться в окружающее его пространство и вздрагивать не пойми от чего. Не то чтоб он там по углам каких-то чёртиков ловил — ни о чём таком он ни разу не говорил и не выглядел человеком галлюцинирующим. Иногда, после таких вот припадков, он что-то записывал в тетрадку. В один день Федя пришел с работы и нашел дядю лежащим в странной позе на кухонном полу. Он, видать, на табурете сидел и свалился вперёд вниз головой, будто бы пытался рыбкой нырнуть. Почти никогда люди так с табуреток не падают. Оказалось — инсульт, а следом и перелом шеи. И Сажелёхин остался один.
От скуки и одиночества он начал прислушиваться ко всем шорохам в притихшей квартире. Подслушивал разговоры соседей, которые хорошо было слышно из вентиляции в ванной. Впрочем, ничего конкретно в их разговорах он различить не мог. Человеческая речь сливалась с топотом и журчанием канализационной воды в одно сплошное мычание по ту сторону тишины.
Из праздного любопытства Фёдор решил заглянуть в дядины тетради. Там не было ничего. По правде говоря, она была исписана вся. Кое где даже в два слоя. Но всё сводилось к бессмысленному использованию языка. То, что по форме своей напоминало рассуждения и умозаключения, по существу, не складывалось ни во что даже на уровне отдельных предложений. Какой-то смысл очень смутно, интуитивно улавливался не на уровне конкретных слов, а как бы в целом. Словно эти слова можно заменить на любые другие, а всё остальное будет как прежде. Мысль елозила между слов, этим только лишь и давая знать о себе. Много беспокойства вызвали эти тетради у Сажелёхина. После этого и тишина пустой квартиры для него стала погуще. После работы Фёдор засиживался на кухне и глядел на уплывающий пол, забывая даже прихлёбывать пиво из стоящей на столе открытой бутылки. В глазах у него роился легион мушек и исчезающих точек. В глубине вязких снов моменты, действия и предметы перетекали, пульсировали и вскипали, образуя слюнявую пенку в уголках губ сновидца.
После и дни стали вяже. Они наслаивались и перетекали — камни в машины, деревья в билеты, тротуар незаметно подменял собой кашу, а та возвращалась грязью на руках, неотличимой от тела, а тело было динамикой слизи.
На поверхности бурного потока этих околоплодных вод лежал на спине, широко раскинув руки, Фёдор Батькович Сажелёхин. И вот, однажды, входя в квартиру, он провалился в трещину у порога.
3
Дальше была ночь, сосновый бор и бескрайнее поле с холмами, тревожимое только лёгким, но ужасно холодным ветром. Был грузный мужчина со странным, уходящим внутрь, тупо-сосредоточенным лицом в сером, чуть рваном пиджаке, прикрывавшем его большой живот. Он вышел откуда-то из-за дальних холмов и степенно, прогуливаясь, брёл, взрезая волны высокой травы, плавно раскачивающейся на ветру.
Фёдор присел на склоне и ждал этого, который скорее являл что-то за собою, чем был кем-то. Сажелёхин вздрагивал от внешнего холода и колотившего изнутри озноба, но уже более не доверял организму. Последним чаянием было только не проскользнуть ещё глубже внутрь бреда, где небо и земля сольются в клокочущую массу из начала всех времён. Даже подойдя уже совсем близко, мужчина не замедлил и не ускорил шаг. В один момент он просто остановился и, взяв Фёдора за руку, в одно движение поднял с земли. Он ещё долго вёл Сажелёхина куда-то в третью сторону, по началу волоча за собой, как маленького, но вскоре они уже шли вровень, заботливо придерживая друг друга на скрывающихся под буйной растительностью ухабах.
Долго ли, коротко ли, а вышли они к большому оврагу. На дне его, из самого склона дверца торчит. Не дощатая, а простая такая — квартирная. Как та, что в некоторых квартирах ведёт из прихожей к лестничной клетке. Они вместе вошли. Мужик с порога в пустоту поклонился, пропустил вперёд Фёдора и куда-то пропал. А дальше была… Она? По крайней мере, что-то этом явлении ему напоминало старуху. Сердце у Сажелёхина громко стукнуло, заставив вновь возвратиться к присутствию.
Весь дом вошел в резонанс с движением того, что представлялось как старуха, опарыш или что-то ещё. Оно, Фёдор знал, в любом случае не могло быть ни тем, ни другим и не третьим. Наверное, его рассудок сам сконструировал образ, надрывно подогнал его хоть под что-то.
— Ишь, посмотри на него! Сядит тут! — взвизгнула старуха, забираясь на кухню. — Закончил? А ну, дай-ка откушать!
Она взяла за руки Сажелёхина и с видом невообразимого наслаждения принялась слизывать грязь, налипшую во время уборки, из-под его ногтей. Она жадно похрюкивала и посмеивалась чему-то своему. Фёдор не смел поднять головы. Его ноги тряслись и отбивали о пол богомерзкое танго. Он склонился в сторону и срыгнул кишечную слизь несколько раз. Наконец, старуха закончила и повалившись, довольная, на пол, начала медленно уползать, приговаривая в догонку: — Пора бы за письмо тебе приниматься! Обожди маленечко и приходи!
Фёдор наконец поднял глаза, дыша дробно и яростно. Вдруг, он заметил, как из-за умывальника выбежал таракан. Не имея никакой мысли в голове, Сажелёхин перевалился с корточек на колени и шепнул таракану:
— Братец таракан, молю, помоги! Выручи! Что хочешь проси!
Повернулся к нему таракан, усиками зашевелил и так ему отвечал: — Помогу горю я твоему. Отведу к своей маменьке, она уж тебя не обидит. Только ты вот что для меня сделай — в следующий раз, как закончишь уборку, не отдавай старухе ты грязь. Кликни меня — я приду, сам поем и тебе помогу.
На том они и договорились.
4
Сажелёхин смахнул стекающую витиеватым ручейком на губу кровь, обильно напитавшую конец рукава.
— Пиши! — вновь взвизгнула старуха, каким-то образом ощущая паузу в движениях карандаша даже через свой странный транс.
Она ритмично рыдала, всхлипывала и причитала на распев. Фёдор сидел за столом у стены её спальни и записывал в тетради огрызком карандаша всё что мог разобрать в её плаче. Та пустота, которую он когда-то ощущал лишенной содержания формой, теперь обрастала плотью. Старухин бред покусывал и больно щипал мозг. Рылся в нём пальчиком, оставляя на извилинах жирные грязные пятна. Налитые кровью глаза силились закрыться и обрести полное забытье — единственное законное состояние всякого живого рассудка, из которого только и должно ему присутствовать в этом моменте. Но неистовая воля старухи вела всё дальше и дальше. Мир бурлил и клубился под пульсирующими стенами замка, который виднелся порой из окна, где-то вдали выделяясь на фоне тёмного неба ещё большею чернотой и нечёткостью силуэта. Замок сменялся охваченной пламенем чёрной дырой, а из неё выползал кто-то и в вечности крался. Стены у дома дрожали, а с ними и холм. Ветхие половицы тряслись, разнося скрежет зубов и топот конских копыт под седлом Усатого Господина. Темнота. Тишина.
Фёдор вновь себя обнаружил в кровати. В первый, исчезающий миг лицо его просветлело от расслабленности и спокойствия, как у сновидца по окончании особенно тяжелого сна. И тем яростнее пронзила его боль от разорвавшегося в порыве ужаса узнавания краешка века, намертво залепленного засохшей кровью и глазной слизью. Но Сажелёхин резко поднялся с кровати и даже несколько рвотных позывов не замедлили его движений.
Он вспомнил вчерашний уговор с тараканом и его живот вновь содрогнулся, но на этот раз уже от сдавленного смешка. Услышав его, он тут же осёкся и надолго замер в полу сгорбленном состоянии, прислушиваясь. Единственная шальная мысль выскочила, заставила его распрямиться и снова хихикнуть. Уже звонче и даже будто наглее. Фёдор пробрался на кухню и принялся за работу. Начищая горшки и тарелки, он что-то им приговаривал с интонацией взрослого, отчитывающего маленького озорника. С работой он управился быстрее обычного. Глянув на последнюю миску, аккуратно уложенную на полке стенного шкафчика, он несколько раз ритмично прихлопнул себя по животу и коленям, как делал когда-то его дед, когда пьяненький ладно справлялся с очередным поручением бабки.
— Ну-у-у-ка! Что энто ты, закончил поди? Сейчас проверю твою я работу!
Сажелёхин не сразу понял. На пару секунд ему показалось, что это бабушкин голос донёсся из воспоминаний, так сильно и неожиданно его охвативших. Вот он сидит на высоком табурете, болтая ногами и заливается смехом, глядя на то, как дед корчит гримасы, пока бабушка медленно приближается, шаркая тапочками по коридору их квартиры. Она принимается отчитывать старика, а тот переводит всё в шутку, потому что всё ещё любит. И небо за окном единственной в посёлке пятиэтажки такое ослепительно голубое. Нет-нет. Фёдор падает на колени и обращается к тому углу, из которого вчера выбежал таракашка.
— Братец тараканчик! Приди, защити! Готово кушанье твоё!
Пол вновь задрожал, заходил ходуном от поступи старухи. Неслась, мчалась она!
Показался всё там же, где и вчера, таракан. Слизнул он за раз всю грязь из-под Фёдоровых ногтей и шмыгнул в щель за рукомойником. Усы высунул из дыры и говорит: — И ты полезай, братец, следом за мной! Сдержу своё слово!
Ничего не осталось Сажелёхину. Старуха уж вот — показалась в проходе. Всё, что невозможно представить таким, — всё по швам трещит, само себя разрывает. Зажмурился Фёдор и прыгнул вперёд головой в направлении той щёлочки, где скрылся таракан. И провалился в темноту.
5
Спереди эхом разносился шорох тараканьих членов. Сажелёхин ощупал пространство вокруг и сообразил, что встать на ноги тут решительно невозможно. Долго, нескончаемо долго они ползли сквозь земные пустоты, через сырые полости бетона. Фёдор всё научался проворнее шебуршить ножками-ручками, ориентируясь только на звуки своего товарища. В один из дней (верней бы — циклов, в которых Фёдор то терялся от усталости, расслаблялся и проносился сквозь мельтешащие ситуации и другие пространства, то вновь оказывался в сознании посреди пустоты. Не различая пола и потолка, не наблюдая никаких размерностей, он долго дрейфовал по бескрайнему тёмному универсуму, вдыхая цементную пыль — остатки планет и светил.
Так проходили года, пока он не улавливал наконец знакомые шебуршения лапок, призывающие продолжать путь) где-то вдалеке показался рыженький лучик света. Ни по дням, а по часам он разрастался, в один момент даже обретя собственное звучание. Гущица из бледного оранжевого света на их пути превратилась в исполинский, сияющий шар, весь состоящий исключительно из провала. В свете его Сажелёхин увидал и своего таракашика — тот явно подрос, ничем более не уступая Фёдору. Они вместе подобрались к краю отверстия.
Внизу (да что там внизу — повсюду!) раскинулся невиданный град тараканий. Лучики света вырывались из сводчатого потолка и отражались от тысяч ползучих тушек, превращаясь в освещающее всё оранжевое свечение. Тараканы неустанно кружили, наскакивая друг на друга и всячески изворачиваясь. Некоторые ни с того ни с сего распухали и заваливались на спину, тогда ближние к ним собратья собирались вокруг и принимались активно похлопывать их по вздутому тараканьему пузу. Иные даже разбегались и вскакивали сверху, чтобы потом с удивительным писком соскочить вниз. Движение их повиновалось одной лишь неизъяснимой воле. Внутренняя машинерия дурачилась в этих склизких тельцах совершенно нагая, непринужденная даже заявлять о каком-то явном или потайном поводе своей забавы. Все издавали какие-то звуки, сопровождая ими каждое своё действие. Они ложились на гул тысячекратно усиленной тараканьей возни, образовывая небывалую, величественную и печальную песню, смысл которой сокрыт в шуршащей тени, падающей от явлений.
Учуяв Фёдора дух, тараканы оборвали свою песню и подняли гвалт. Тогда, поверх всех их роптаний, заслышался другой звук, исходящий от единого существа.
6
Испужалися все, отступили от Фёдора. Показался тогда в самом центре пещеры возвышавшийся трон, а на нём — княжна, мамка тараканья. Огромная, распухшая тараканиха тяжко и гулко сопела, развалившись на своём троне. Подвели Сажелёхина усачи и бросили прямо к её исполинским могучим членам. Тараканиха глянула на Сажелёхина и таковы слова ему говорит: — Здравствуй ты, Федя. Выручил тебя мой сынок из беды, теперь и ты окажи нам всем милость. Стала я стара, немного мне осталось. Да не могу же бросить деточек и подданных своих на произвол. Потому тебя я прошу — будь ты после меня князем над всеми моими владениями!
Фёдор держит ответ: — Смилуйся! Слабый я стал после старухиного писания! Сил во мне больше никаких нет! Как я властвовать стану? Скорее вместе с тобою помру. Да и как над народом я встану, которого даже понять не могу? Почему на меня уповаешь?!
Тараканиха на то ему говорит: — А не к этому, Федя, разве ты шел? Не по этой тропе путь держал? Своими руками закрылся от солнца. В трудах подневольных ты мудрости нашей набрался. А будешь три года грудью моею кормиться — с новою силой восстанешь и постучишься как следует в небо! — тут затрясла тараканиха мощною лапкой своей.
А Фёдору нашему что остаётся? Нечего делать. Влез на вздутый огромный живот и прилежно стал пить молоко тараканье — сызнова мамкино вымя сосать. Как сказано было — так всё и сталось. Новая сила в нём заиграла. Сам он хитином оброс и нутром изменился. А когда пора пришла — возвели его на престол, златую корону надели. От той поры он и стал над тараканами князевать. Лишь изредка, в самую тёмную ночь выползет он со свитой наверх, в старую квартирку свою — посидеть, подуть на чайок, да хитином почувствовать ночной ветерок.