На улице стоял прохладный октябрьский день, окутывающий серый моногород пеленой неизвестности. Лебедев Илья Геннадьевич наблюдал за его неспешным течением, глядя в мутное окно, разукрашенное тонкой паутиной трещин. Время от времени, из внутренностей хрущёвки, где он потратил большую часть своей жизни, издавался утробный гул советского лифта, прерывающийся на протяжный, скрипучий стон его ржавых запчастей.
Глубоко зевнув и потянувшись, он достал из кармана смятую пачку сигарет. Схватил крайнюю указательным и средним пальцами. Прикусил её зубами, поднял с пола зажигалку и закурил. На секунду пропав в опьянении никотином, а после чего вернувшись в реальность, Илья быстро спохватился и открыл форточку, чтобы табачная вонь не распространялась по квартире. Бродящие на улице люди были словно загнаны в некие невидимые коридоры поведения. Они не осознавали повторяющиеся шаблоны своих маршрутов из дома на работу, с работы домой и обратно, а вот Илья эти шаблоны давно заметил и начал записывать. Встречавшихся его взгляду людей он не знал, поэтому именовал их цифрами и кратко описывающим словом.
Первым любимым человечком Лебедева был хромой рабочий городского предприятия, который по будням возвращался с работы. По пути домой он неуклюже перебирал ногами и чудом не падал ниц, однако падать ему всё равно приходилось – в конце недели, а если точней, то вечером в пятницу, когда он, отработав смену и напившись, почему-то решал снова на неё пойти, но по дороге всегда терял равновесие и грохался на асфальт.
Обычно спустя пару минут после случившегося, украдкой выглянув из окна, за ним выходила полная женщина сорока с чем-то лет, что громко кричала и долго рыдала, сидя на скамейке возле распластавшегося по асфальту супруга. Этот их совместный ритуал повторялся снова и снова, начинаясь в пятницу днём и заканчиваясь глухой ночью субботы. Главные герои ритуала, правда, вовсе не понимали в какой ситуации находятся, поэтому продолжали следовать заданному судьбой сценарию. Вторым любимым человечком Ильи Геннадьевича была вечно занятая девушка лет двадцати пяти. Её он называл «Вторая Оса» («Первой осой» была местная старуха, его соседка по лестничной клетке). Обычно Вторая Оса вела себя так: высоким голоском рокотала в телефон, постоянно заходила, а потом выходила из подъезда, громко ругалась и цокала хрупкими туфлями бежевого цвета, но сегодня она выбилась из привычного сценария — с утра она бессмысленно вертелась вокруг обклеенного различными бумажками столба. Кроме этого, теперь Оса ругалась не членораздельными словами и фразами, а разрозненными звуками и животным мычанием, однако самое интересное заключалось в том, что телефон у её уха был выключен, но активная перекличка с собеседником всё равно продолжалась. Увиденное забеспокоило Илью, ведь он ненавидел, когда что-то идёт не по плану, причём настолько ненавидел, что справиться с возникшим раздражением не помогало даже успокаивающее свойство сигарет.
— Сука, блядь телефонная.
Рыкнул он и затушил тлеющий бычок о чёрные джинсы.
— Оса ёбаная, сука.
Лебедев скрючил лицо от жгучей боли, добрался в прихожую и сел на деревянную табуретку около гардероба. Аккуратно поправил подвороты джинсовых штанин и надел дедовы берцы.
Время для Ильи застыло, как формула. Он ощущал лишь падение в сплошной мрак пучины ненависти.
— Я ей покажу, сука блять.
Продолжал он бормотать, уже вываливаясь в подъездную темень, где единственным источником света была тусклая лампочка, свисающая с потрескавшегося потолка.
Илья забрался в душную кабинку лифта и тыкнул на кнопку со стёршейся цифрой «1», его со всех сторон обняла всепоглощающая теплота, которую раньше ему приходилось испытывать только летом в гостях у далёких родственников. Из глубин его подсознания вдруг начали всплывать рассеявшиеся временем образы детства. Большинство проскочивших перед глазами картинок представляли собой некачественный натюрморт, набор перемешавшихся красок и случайных силуэтов, нежели полноценное воспоминание. Илья пытался избавиться от них, очистить голову и вернуться к основной цели, но между пятым и четвёртым этажом сдался и, прильнув к стене, погрузился в липкие грёзы. В них его окружало: голубое небо, уходящее за горизонт пшеничное поле, деревянный дом и смердящая вонь курятника, неспособная спрятать благовоние бабушкиных пирожков с картошкой; но это плавное течение грёз прервал металлический лязг открывающихся дверей лифта. Резко, в нос Ильи ударила канализационная вонь. Он не очень понял, как реагировать на неё, поэтому быстрым шагом проследовал до выхода и уже через секунду стоял на холодном асфальте, озираясь то влево, то вправо, но как раз справа от него, приблизительно в нескольких десятках метров, до сих пор вертелась по орбите столба «Вторая Оса». Она всё так же восклицала в выключенный телефон бессмысленный набор гласных звуков, она всё так же корчила уродливые гримасы и нелепо спотыкалась. Заложенный в неё сценарий боролся с некой внутренней ошибкой, нарушающей его, но это борьба была пораженческой. Скорый её исход был ясен даже вышедшему наружу Илье, но принимать его он не хотел.
— Что с тобой?
Ответа на вопрос не последовало, Оса проигнорировала его.
— Что с тобой?
Повторился Илья и подошёл ближе, Оса снова проигнорировала его.
— Ну пожалуйста.
Промямлил он и почему-то взялся ладонью за лоб, сжимая светлую чёлку в кулак.
— Мне надо за окном сидеть.
Оса прошла сто двадцатый круг, подошва её бежевых туфелек почти стёрлась.
— Ну пожалуйста.
Глупо повторился Лебедев, чуть ли не плача и находясь на грани срыва.
— Блять!
Крикнул Илья и со всей силы стукнул ступнёй по основанию столба, на секунду замер и отдёрнул ногу обратно на место.
— Ты же себе хуже делаешь, блядина!
Нарочито литературно выразился блондин, уже отпустив чёлку и расставив руки по швам.
— Ну дай уйти.
Ответа не последовало, только очередной новый круг и цоканье бежевых туфель.
— Что с тобой?
Ответа на вопрос не последовало, Оса снова проигнорировала его.
— Что с тобой?
Шёпотом скрипнул Илья. Его ноги подкосило и потянуло назад. Прохожие начали странно смотреть.
— Ну пожалуйста, мне надо за окном сидеть.
Под нос пробурчал Лебедев, сокрушившись задницей на мокрый бордюр. Оса закончила очередной круг и пошла вперёд по проезжей части, скрывшись за углом соседнего здания на пустом перекрёстке. На дороге её чуть не сбила красная легковушка.
— Вы понимаете меня? Мне надо из окна смотреть, а вы крутитесь. Зачем? Вы же мне вредите. Может не надо мне вредить? Пожалуйста, ну прошу. Вы же приличная девушка, вы мне нравитесь, понимаете? Пожалуйста, не крутитесь, просто ходите туда-сюда и хорошо всё будет, всё просто ведь. А я человек простой, учусь на юридическом на втором курсе, мне отдыхать хочется, понимаете? Пожалуйста, не крутитесь, мне на окно надо смотреть, мне на вас надо смотреть, понимаете? Я человек простой и больной, у меня голова болит постоянно, мигрень, а тут вы крутитесь. Мне неопределённо так стало от кручения вашего, так непонятно мне стало, а вы молчите. Ну почему молчите? Пожалуйста, не крутитесь, просто ходите ну направо там, налево иногда, ну можете на ночь домой возвращаться, уходить, но не крутитесь ради Христа. Мне бабушка всегда говорила: «Слушай людей, помогай»; а вот вы не помогаете, только крутитесь. Ну все же мы люди, вы человек, все мы русские люди, на одной земле живём, понимаете? Я человек простой и хочу просто жизни, чтоб в окно смотреть можно было, чтобы вы не крутились. Ну не крутитесь пожалуйста, успокойтесь, ну не крутитесь.
Тараторил он в лихорадочном бреде. Его руки беспорядочно дёргались, а ноги окоченели в искреннем ужасе. Стало холодно. Косые взгляды прохожих только усугубляли его положение, а своё поведение заставляло стыдиться. Будто скрывающиеся за облаками панельки, придавливали Илью туловищем к влажному асфальту. Он не сопротивлялся.
— Блять, ну помогите, ну я же не плохой человек. Ну ведь мы же все такие же, ну одинаковые ведь, понимаете? Мне же холодно тоже, мне же тоже больно и озноб бывает. Я не человек, по-вашему, я по-вашему, что, предмет? Вы бляди, вот кто. Бляди блядские, бляди гадские, блядуны сука помойные блять. Я заслуживаю тоже блять, я заслуживаю, а вы нет, нет, нет! Вы бляди блядские, бляди! Сука, вы бляди крутящие, хуящие, вы кал! Понимаете, кал! Бляди. Гадские. Бляди бляди, блять.
С полу слышного бормотания, Илья перешёл на вполне ощутимый речитатив – отчётливый. Шли минуты, монолог продолжался и не думал прекращаться. Этот монолог стал новой сущностью, отдельной от разума. Монолог стал органом отрицания, и его следовало ампутировать, но как? Ножом? Тупой бритвой? Кухонным топориком? Разницы нет. Где он? Может между глаз? Может в точке посередине лба? Может в желудке? Разницы нет, надо резать. Как резать? Поперечно? Продольно? Крестиком? Разницы нет. Илья подумал, взвесил все за и против, многозначительно обвёл улицу взглядом и протянул правую руку вперёд. Силы почти иссякли, поэтому он решительно перевёл дыхание и прижал подушечки пальцев к ладошке. В ладошку впились длинные, острые ногти, под которыми скопилось несколько слоев грязи. Самый длинный ноготь был на указательном пальце, самый острый на среднем. Какой выбрать? Разницы нет, подойдёт хоть на мизинце. Выбрал мизинец. Оттопырил мизинец. Направил мизинец ногтем к собственным глазам. Махнул мизинцем, от страха сомкнул веки, наступила тишина, исчезло всё, осталось ничего, пропали даже возмущённые перешептывания проходящих мимо незнакомцев. Илья раскрыл веки, свет ударил по сетчатке, на лице появилась улыбка. Сценарий наконец вернулся.