Меня зовут Алексей Иванович Кронник, мне двадцать лет, я проживал в Санкт-Петербурге, на пр. Энтузиастов, 18, кв. 34. Пожалуйста, если вы найдете это письмо и если останется еще город Нижний Новгород и в нем улица Советская, 4, перешлите его туда. Мама, папа, я люблю вас, я думаю о вас сейчас, я во многом был неправ и хотел сказать, что тот ваш февральский перевод дошел, просто я купил на него выносной винчестер и видеокарту, простите меня, господи, как глупо, как детски, как стыдно.
На самом деле, учусь — учился, господи, рука дрожит, что за идиотство, пальцы привыкли к клавишам, — я неплохо, по крайней мере, по меркам Политеха. Факультет робототехники не считается — не считался? — самым задротским в этом месте. Я доучился до середины третьего курса. Мне нравилась физика, черт вас всех подери. И чем она мне теперь поможет, хотел бы я знать? Крышка, — Василь Василич Крышев, вы все-таки отвратительный человек, у вас прощения просить не собираюсь ни за что, — морочил нам головы, заставляя спаивать и собирать простейшие приборы, и половина аудитории стонала над глупостью этого задания: двадцать первый чертов век; а вторая смеялась и подбадривала первую — вот жахнет атомная война, будем все в метро сидеть, крыс кушать, так спасибо скажете. Какие, нахрен, крысы, какое, нахрен, метро? Какая, нахрен, атомная война? Разве что кто-то из людей у кнопочки каким-то непостижимым образом поймет, что пора разнести к чертовой матери дачный поселок в зажопинске возле Питера, пока эта хрень не добралась дальше. Дай им Бог ума для этого.
Меня зовут Алексей Иванович Кронник, мне двадцать лет, я учился на факультете кибернетики и робототехники в Политехническом университете. Времени у меня сейчас так себе, но я попытаюсь успеть рассказать про то, что привело меня к тому, что я есть сейчас, что заняло последние полгода мои и одного моего друга в этой адовой дыре под названием Питер.
Пара слов о моем — знакомом? не знаю, все-таки другом его не назвать. Он мой одногруппник, и никто из целого курса, кто знал его (кроме, наверное, меня сейчас), включая преподов, не мог понять, какого хрена этот парень забыл в Политехе. Он не был способен ни к чему из всего курса предметов, хотя и пытался, вроде бы, учиться. То есть, мы халявили, бухали, качали, списывали, мы даже шпоры распечатывали, лень было писать, но мы что-то понимали в том, что, как предполагалось, изучали. Мы были теми «техническими мальчиками», которыми так хвалился совок, способными, как в анекдоте, лениво перелистать методичку по китайскому за пять минут до экзамена, еще раз спросить, что сдаем, докурить, пойти и сдать. Способными на коленке собрать из лампового телевизора и старого винчестера маленький проектор, починить что угодно, от электрочайника до сгоревшей мамы, имея в наличии отвертку, две тапки и пару граммов веществ. Но этот парень был... круглым идиотом. У него все валилось из рук. Одному черту известно, как он доучился до третьего курса. Господи, почему именно он? Почему он не пошел на какой-нибудь чертов филфак, к своим любимым книжкам? Почему я, дурья моя башка, вообще вздумал сойтись с ним после зимней сессии? Почему потащил его в «Старую техническую книгу»?..
Меня зовут Алексей Иванович Кронник, мне двадцать лет и меня прозвали «Кроликом» с легкой руки Крышки, который, глушня старая, плохо расслышал мою фамилию на первой паре и вздумал еще шутить по этому поводу. Приклеилось намертво. Кролик и Кролик. В конце концов, я утешал себя тем и указывал другим на то, что у кроликов есть пара качеств, которые любому парню приятно иметь в наличии. Но я до сих пор не в восторге, если честно, хотя сейчас это вообще потеряло всякий смысл.
С Максом (его никак не прозвали, я же говорю, хотя у всех он прочно ассоциировался с этими желтенькими книжками из серии: «что-нибудь там для идиотов») я сошелся во время последней зимней сессии. Как раз тогда мне категорически нужна была пара пособий — наш теормех издал их сам и был психнут на этих книжках, бывалые люди говорили, что на экзамене он валит идиотскими вопросами вроде цвета форзацев и расположения иллюстраций. А с теормехом у меня и без этого не очень сложилось, так что книжки были нужны, хоть вешайся.
Собственно, накануне экзамена я торчал на утопающей в заплеванном снегу скамейке возле первого корпуса и прикидывал, к кому еще из счастливых обладателей заветных учебников можно пойти, — друзей уже обзвонил, они тоже сидели в луже, — подсчитывая в уме пиворасход на сегодняшний вечер при таком раскладе. В «Старую техкнигу» — чтобы ей провалиться! — я сегодня уже не успевал, а в библиотеке искомого не было, и не было уже давно. Ну у кого-то же эти книжки должны валяться, если в библиотеке они кончились.
В этот момент мимо меня прошел Макс, таща два здоровенных пакета, распираемых чем-то кубическим, и я не удержался от того, чтобы не сказать:
— Трансформаторы пиздишь?
...шутил, конечно. Какие трансформаторы.
— Как маскировать на выходе собрался? Под книжки?
Макс не стал поступать, как всякий нормальный человек, — то есть не сказал со смехом: «Да пошел ты, Кролик» и не потащил свои пакеты дальше, — а остановился, поставил ношу на грязный снег и серьезно посмотрел на меня.
— Это и есть книжки.
Пакеты были кубическими — честное слово.
— Ты на все курсы вперед их выбил, что ли?
— Нет, почему? Тут нет учебников, это... так... это я взял в Маяковке, просто мне сюда заехать надо было.
— Где взял?
— В библиотеке Маяковского, — он повернулся, показал куда-то в сторону метро.
Я не из Питера, я уже это вроде сказал, поэтому не очень понял сначала, про что он говорит. Макс-то — коренной питерец.
— Ни хрена себе у тебя худлита накануне теормеха.
Макс как-то сник.
— Да учил я его, учил, а толку — чуть. — Он махнул рукой тем древним жестом, который близок каждому студенту. — Все равно.
Мне не слишком было дела до этого придурка, и я кивнул в том роде, что теормех и вправду засада — хуже некуда. Макс поднял свои пакеты и собирался уже двигать дальше, как тут мне пришла в голову мысль. Макс старается учиться, и, вполне вероятно -
— Слуш, чувак, — это я тогда просто не знал его имени, если честно, — у тебя суперкнижонки нашего Писаки есть?
— Пособия по теормеху? Есть.
Лучше бы я тогда завалил чертов теормех и пошел в армию.
Меня зовут Алексей Иванович Кронник, мне двадцать лет, я учился на третьем курсе Политехнического универститета. Макс сдал ту сессию, потому что я ему помог. Ну, не смог не помочь, потому что Макс был совершенно удивительный человек. Мозгов на физические науки у него не было совершенно, — господи, если бы были, если бы у него было чуточку больше мозгов и чуточку меньше идиотских идеалов, я бы здесь сейчас не сидел, — но он истово хотел стать «кибернетиком и робототехником». Или кем-то вроде. Когда я спросил у него, зачем он пошел сюда, если не умеет элементарной схемы начертить, он смутился и ответил, мол, так, хочется. Я тогда сказал, что он дебил, но он особо не обиделся.
Квартира Макса — он тоже снимал, — вся была книгах, и Чехов с Пушкиным там тоже, наверное, были, но в основном на полках-столах-полу стояли-лежали-валялись разные фантастические романы. Весь спектр — от коричневого собрания сочинения Жюль Верна где-то из пятидесятых до современных ярких книжонок. В туалете я нашел Брэдбери, в холодильнике, рядом с колбасой, покрытого инеем Гарри Гаррисона. Пол и матрас, заменяющий кровать, были минным полем из космических кораблей, неизвестных планет, коварных тоталитарных Систем, роботов и спятивших ученых. Шагу нельзя было ступить, чтобы не взорваться.
— И ты еще в библиотеке их берешь? Да я бы чокнулся, если бы прочел все это, — признался я ему не без восхищения в первый же день. Вообще я ничего не имею против хорошей фантастики на досуге (хотя больше люблю кого-нибудь вроде Пелевина), но не в таких же объемах!
— Да ладно, — серьезно ответил он. — Они отличные. Хочешь, дам почитать что-нибудь?
Потом я и вправду взял почитать Уэллса и крепко на него подсел; а вот новые мне не понравились, слишком много шума и все кривее некуда. Правда, я читал по порядку и восьмой том так тогда и не дочитал. Больше почитать Уэллса мне не доведется.
Интересно, что бы на моем месте сейчас делали герои Уэллса? Выживали бы? Писали письмо, объясняясь потомкам? Черт подери.
В Максе было что-то такое очень подкупающее с этими его книгами и прочим. Он ведь и правда пытался учиться, был почти на всех лекциях, конспекты строчил. Правда, временами откладывал ручку и, сжав руками голову, пялился на доску, — со стороны казалось, что вкуривает написанное там, но я-то знал, что в такие моменты препод мог спокойно говорить и писать по-китайски — Макс дошел до той точки лекции, с которой он уже не понимал ни слова. В такие моменты лицо его застывало, казалось сосредоточенным, но, когда я сидел рядом, я мог видеть, как неестественно он выглядит, словно свел все мышцы в маску; я мог видеть, как под этой маской торчал настоящий Макс, и в прорехах ее — прорезях глаз, рта, носа — мелко подрагивалось, мигало, сдерживая то ли гнев, то ли отчаяние.
Моих друзей он сторонился. Для того, чтобы привыкнуть общаться со мной, ему потребовалось время. Он часто вел себя, как хикки, которого пинком выбросили из любимой норки. Только через месяц он приучился не вздрагивать и не самоустраняться, когда мы шли вместе, а кто-то на территории окликал меня или подходил к нам — ко мне — поболтать, поделиться пивом, новостями, просто сказать «привет». Зато домой к нему я забирался не раз и не два: поделать задания (за двоих), порезаться в старкрафт или какие-то бесконечные космические шутеры, поесть — еда у него была всегда, и он умел сделать ее съедобной, — поговорить обо всяком. Часто — про книги. Классику он тоже знал, кое-что — наизусть.
— Чего на филфак не пошел? — спросил я его как-то, стараясь, чтобы это не звучало, как оскорбление. У нас все равно обычно разговоры не очень клеились. Но со мной он хотя бы мог выговорить фразу-другую.
Просто чертов очкарик и вправду походил на тощего интеллектуала, вечно таскающегося с томиком поэзии. Только вместо поэзии он носил что-нибудь, например, из Азимова.
— Знаешь, — ответил он. — Ты вот сказал, что устал бы читать все это... вот и я тоже устал читать. Теперь мне хочется что-нибудь сделать. А на филфаке я бы читал дальше.
— Ты и сейчас читаешь дальше.
— Ты понял, что я хотел сказать, — ответил он и сменил тему.
Ни хрена я тогда не понял, тупица чертов.
Иначе бы смог, наверное, помочь ему применить его чертов энтузиазм в более мирных целях. Или, по крайней мере, не потащил бы в «Техкнигу».
Меня зовут Алексей Иванович Кронник, мне двадцать лет, я был студентом Политеха и любил время от времени заглядывать в магазинчик «Старая техническая книга». Это было неплохое место в подвале в центре города — там тихо, тепло зимой и холодно летом, умный мужик в качестве продавца, всегда готовый помочь с любой немыслимой хренью, которая тебе нужна, — и чертова куча технических книг. Я своими глазами видел там легендарный «Справочник молодого обмотчика электрических машин» за 56 год. Физика, техника, механика, химия, медицина любого рода и вида, любого года издания, от начала века до конца девяностых. Там были даже словари и разные специальные издания про литературу, рисование, фотографию в закутке для гуманитариев. Как на грех, в этом закутке стояла и пара стеллажей с худлитом, состоящим в основном, конечно, из фантастики — что еще может быть ненужного дома у людей, сдающих сюда техническую макулатуру?
Не знаю, как объяснить, какого хрена я здесь тогда забыл, тем более с Максом. Мы ведь не дружили толком, я же говорил. В тот день возвращались с физры. Я долго косил ее и досдавал на той паре кучу разных костоломных штук — время катилось к маю. Костям и всему остальному во мне это не сильно нравилось. К спорту я относился так себе, если честно. Но даже теперь не слишком жалею — к чему мне сейчас? Драться? Ага. Убегать? Куда я вам побегу?
Макс был совсем заморыш. Подтянуться раза три он еще мог, но потом обвисал тряпкой. Препод, списанный военный болван, рвал и метал. Если бы он мне такого наговаривал каждый раз только за то, что я чего-то там не могу, я бы уже устроил ему суровую физическую месть. Макс терпел. И в тот день препод, брызжа слюной, наматывал круги вокруг турникета с Максом, вцепившимся в поручень; препод ругался, из группы уже даже не обращали внимания, Макс висел. Он висел на этом долбаном турникете минут десять. Подтянуться он не мог, это верно, но сколько препод не орал, чтобы он отпускал поручень и полз делать непотребные вещи, ибо ни на что другое не годен, Макс молча продолжал висеть. Из лица у него была маска, только какая-то другая, не такая, как на лекциях.
После пары я подошел к нему и предложил прошвырнуться в «Техкнигу».
Конечно, Макс безошибочно вынюхал свою фантастику и рванул к ней напролом, даром, что был там впервые. Я медленно пошел вдоль «физических» полок, потому что мне ничего не было нужно, и я знал об этом; потом подумал, что можно купить один справочник — библиотечный я еще зимой протерял. Это было не к спеху, но почему бы и нет. Я очень точно помню, как стал искать этот справочник, присел, вытаскивал стопки с нижней полки, чтобы добраться до последнего ряда. Помню, как Макс подошел ко мне и встал молча, а я не сразу его заметил.
— Нашел чего-нибудь? — спросил я, когда попытался отодвинуть назад кучу журналов и наткнулся на знакомые кеды. К такому я уже привык. Макс молчал часто, никогда не начинал беседу первым и уж никогда не привлекал к себе внимания. Мне казалось, что, попади он на необитаемый остров-вулкан, он и тогда не стал бы махать пролетающему мимо вертолету МЧС.
— Нашел, — ответил он после паузы. Я повернулся, не вставая, и увидел снизу, как Макс держит в руках что-то развернутое, типа карты, и карта эта на просвет вся прорезана черными тонкими линиями.
— Схема, что ли? — я встал.
Похоже было на схему. Макс не сразу выпустил ее из рук.
Вот знаете, даже сидя здесь, я просто присягнуть могу — она выглядела, как обычный хлам. Такая хрень из советских журналов вроде какого-нибудь «Маленького техника». Господи, если она из детского журнала, я даже представить себе боюсь, как мог такой журнал называться и что за дети его читали.
Кажется, земля начинает подрагивать, лампочка мигает. Буквы очень неровные, а рука уже устала. Еще дробовик этот, хорошо хоть, пока прохладно. Надо писать быстрее.
В общем, это был лист А2, сложенный в сто миллионов раз так, чтобы поместиться в обычную книжку, желтый такой тонкий захватанный лист, с перетертыми сгибами и потрепанными краями. Ему на вид было лет за шестьдесят. Схема была очень мелко нарисована, линии — тоньше, чем я привык видеть даже в допотопных универовских пособиях. И еще она была порвана на паре-другой сгибов. Вот знаете, в пачки чипсов клали одно время такие игрушки, картонки с картинками, разрезанные в нескольких местах — сложишь так, одна картинка будет, эдак — другая. Маленький чипсовый паззл. Я сейчас подумал — может, Макс складывал эту схему по-разному все время, ведь это все-таки могла быть обычная долбаная схема из обычного долбаного советского журнала, еще и нахрен нерабочая. Обычная схема. Может, Макс спятил сильнее, чем казалось, вот и все. А спятившие же часто гении. Я не знаю, чем это может помочь, но меня как-то даже утешает мысль, что все это Макс сделал сам. С другой стороны, так еще ужаснее.
— Ну, ничего так, — сказал я, сам не знаю, отчего. Схема показалась мне мусором.
— Лёха, — ну, не называл он меня Кроликом, никогда. — Это же такая вещь. Это просто... просто вот что за вещь!
— Ну, — осторожно ответил я. — Это вроде вкладыш. Из журнала. Ты где ее раздобыл?
— Там, на полках, — он ткнул в сторону гуманитарного закутка.
На самом деле, в «Техкниге» вечно бардак, поэтому я не удивился — покупатели растаскивают книги по всему магазину, и я не раз натыкался среди радиотехнических томов на какой-нибудь учебник по фармацевтике.
— А журнала там не было?
— Не было там никакого журнала, — голос у Макса был до того нетерпеливым, что я удивился. — Нет, ты погляди только!
— Да на что?
Макс развернул схему еще раз, стал тыкать туда и сюда, объясняя мне ее гениальность. Слышали бы вы, как он объяснял! То, что он ни черта не знал терминов и в половине ошибался, а половину вещей обзывал вроде: «та плоская хреновина, которая регулирует ток», и без того превращало его речь в уравнение с пятью неизвестными, а уж то, что именно он объяснял! Вот представьте себе, что вы прочли подряд «Войну и мир», инструкцию к микроволновке и каталог «магазина на диване», а теперь пытаетесь объяснить кому-нибудь на основе всего этого сущность черных дыр, показывая как наглядное пособие комиксы про Супермена.
— Макс, — говорю я как можно мягче. — Мы людей пугаем.
Тут я не врал, — дядечки, пять минут назад тусовавшиеся возле «физических» стеллажей, одаривали нас испепеляющими взглядами Вассермана с порядочного расстояния.
И что, думаете, его это остановило? Спорить готов, он меня даже не расслышал. Потом просто не слушал, а тогда... тогда не расслышал. Я же еще и тихо сказал. Я намеревался потом тоже приходить в этот магазин и не хотел из-за Макса прослыть гумом-неучем. Стыдно сказать, но как-то само собой вышло пожать плечами и улыбнуться — не Максу, а этим умным придуркам вокруг.
А Макс объяснял во весь голос. Не факт, что мне, кстати. Может, себе самому. Я в жизни не думал, что можно так что-то объяснять. Даже наши престарелые преподы, всю жизнь положившие на то, на что мы сейчас бодро кладем болт, никогда не выглядели такими фанатами, как Макс тогда, в магазине. Я взял его за рукав и потянул к выходу, но он уперся, грязные кеды как вросли в бетонный пол.
— Сколько за это? — я, пытаясь сохранить достоинство, показал продавцу на схему. Тот усмехнулся и ответил что-то из серии «так берите».
— Да валим же, — шипел я, вытаскивая его по лестнице, ведущей из полуподвала «Технической книги» на свет Божий. Он спотыкался об каждую ступеньку, не выпуская схемы, и продолжал болтать. — У тебя совсем мозги съехали, что ли?
— Ты что, не понимаешь? — он встал на последней ступеньке, как вкопанный, перегородив нахрен всю лестницу.
Его выпихнул минуты две спустя какой-то поднимавшийся толстяк, спасибо ему. Макс не затыкался всю дорогу до метро. Я терялся в догадках — обычно его фиг расшевелишь на речь такой длины, и он, к тому же, даже в коротких фразах всегда делает паузы, приглядываясь к собеседнику — слушает тот или нет, надо говорить дальше или нет; тут ему было плевать. Как моча в голову ударила. В тот момент я еще не подумал, что Макс спятил. Он ведь всегда... не очень обычный был, да и я не мог хорошо его знать.
Кстати, может быть, он и не спятил в обычном смысле этого слова. Просто то, что мы делаем, отражается на нас. Вов-задроты прыщавые горбатые придурки — жрут чипсы и сутками сидят на одном месте, все мозги проиграли. Панки грязные — нафига им мыться, идеология не та, стиль жизни тоже. Держишь в квартире кучу животных — квартира провоняет, и ты с ней. Бомжи не становятся панками оттого, что не моются, прыщавые чуваки мажутся чем-нибудь или ходят так, но не садятся в вов из-за своих прыщей. Макс, когда шел к метро, держа в руках схему, был еще нормальный. Ну, насколько мог быть нормальным такой человек, как Макс. Я боюсь, что его потом спятили. Спятило. Боюсь, что если бы я нашел эту схему и взялся за эту безумную идею, со мной стало бы тоже самое. И я бы сейчас... хрен знает, где бы я был сейчас и что бы было сейчас со мной. Бедняга Макс. По крайней мере, я все еще жив и все еще прежний — пять пальцев на каждой руке, пишу буквами, думаю мыслями, ствол дробовика холодный: я чувствую. Земля вроде прекратила дрожать. Какое гребаное счастье, что в этом подполе не может быть окон.
Нам до пересадки нужно было проехать вместе еще одну остановку. Макс и на эскалаторе, и в вагоне объяснял мне схему, перекрикивая шум метро. Я даже... даже что-то понял. Не то, что он хотел объяснить, ясен пень, а то, из чего он исходил. Когда объясняешь что-то, то сравниваешь это с чем-то, так? или рассказываешь об этом, но на примерах чего-то знакомого слушающим. Цвет там. Форма. Формулы. Макс же объяснял мне то, чего... чего не знал сам, как ни глупо это звучит, объяснял на примерах того, о чем не имел понятия. И о чем я не имел понятия. И дело было не в том, что он только терминов не знал. Он... он по этой схеме будто круги описывал, он как бы... как бы беспрестанно называл части и тут же отпрыгивал от целого, а потом отрицал те части, что назвал до этого, ради того целого, что никак не мог обозначить. По крайней мере, от меня оно ускользало. Восторгов в его речи было больше, чем смысла, слов-паразитов и названий произведений — больше, чем терминов, даже неправильных. Схема все время загибалась от вентиляции, разрезанные на сгибах куски ее трепыхались, как флажки на машинах, и Макс придерживал их пальцем.
— Окей, оно гениально! Но для чего это, черт тебя дери? — потерял я терпение на подлете к гостинке.
— Я же говорю — пока не знаю! — заорал он в ответ, перекрикивая метро. — Надо просто... просто сделать!
— Да ну тебя, — ответил я прежним концертным голосом, а поезд уже сбросил скорость, и меня услышало, наверное, вагонов пять. — Мне пора в общем, чувак, — продолжил я тише. — Давай, не чокнись с этим хламом.
Я быстро пожал ему руку, с трудом выпустившую край драгоценного листа, и вышел.
Когда я в следующий раз пришел на пары, — ну да, недели через две, а что? — Макса не было. Не знаю, почему, но я как-то застремался про него спрашивать. Препод тогда вещал, что поставит автомат тому, кто принесет то то и то то, — не так много, кстати, — и мы записывали это все. Я достал мобильник и бросил Максу смску, что-то из серии: «ты там копыта не откинул?», а потом еще одну:
«Палыч тут автоматы задарма раздает».
Ответ пришел только к концу пары. Там стояло: «Я занят немного, не приду в универ на днях».
Это «не» там торчало так, будто его вставили в последний момент. Будто он хотел то ли успокоить, то ли наврать, а потом взял и передумал.
Я набрал какую-то хрень вроде «виснешь с бухлом и телками и не позвал никого?», смайлик поставил, мол, шучу, но ответа больше не было. Я позвонил — трубу он не брал. После пар я поехал к нему, прошмыгнул мимо кучки матерящихся мужиков у подъезда — машину у одного воры разобрали, что ли.
Дверь Макс открыл не сразу, и не открыл, а так только, выглянул в щелочку.
— Е-мое, — сказал я.
Выглядел он так, будто не спал неделю.
— Привет. — Макс неловко произносил слова, будто отвык. — Ты чего пришел?
— А ты чего не в инсте? — ляпнул я первое, что в голову пришло.
— Я же сказал — занят.
Он вышел, прикрыл дверь за собой, не пуская меня в квартиру. Вид у него был совсем дикий. Но я все равно успел увидеть, что там все... перерыто, что ли. Чистенькой она никогда не была — у кого квартира чистенькая? — но там лежали прямо завалы. И не из книжек. Какие-то доски, что ли.
— Уэллса тебе отдать пришел. И следующий том можно?
Я блефовал, как мафиози в покере. Не нужен мне был новый Уэллс перед зачетной неделей, спасибо, тервер надо сдавать, я и этого не собирался пока дочитывать. Но Макс вроде поверил, и на секунду как... посветлел, что ли. Взгляд стал осмысленным. Ну, в смысле, вернулся из непонятных сфер в человеческую плоскость.
— Можно. Нравится?
— А фигли девятого беру, — я сбросил с плеча тубус, снял сумку, вытащил оттуда синеватый томик.
— Сейчас, — сказал он, как обычно, повернулся к двери, и тут его словно за леску дернули. Он будто натолкнулся на что-то, сразу сбился, сказал странным голосом:
— Эй... Кролик. Я сейчас принесу, ты подожди.
— Меня Лехой зовут, — заметил я. Мне стало страшно. Я не знаю, отчего. Макс же долбаный хикки, хрен знает, что ему может ударить в голову на ровном месте. Но тут я испугался. Слишком много всего сразу было, наверное, а может, приученная чуять по ветру задница снова предупреждала хозяина. Интуиция, так это называется.
— Ну-ка стой. — Я схватил его за плечо. — Стой, я тебе говорю! Что случилось?
— Да ничего, — он дернулся, пытаясь сбросить мою руку. — Нормально все.
— Ни хрена не нормально, чувак. Ты выглядишь как говно, уж прости. А в квартире у тебя творится еще что похуже.
Он рывком повернулся, прислонился к двери. Взгляд у него был просто жуткий, я даже попятился, поднял руки ладонями вперед.
— Все, окей, хорош, Макс!
Надо мне было, по-хорошему, сразу сваливать, но я не мог так. Не мог, черт меня дери. С чуваком явно были нелады. Тогда я уже подумал, что он начинает терять последние шарики с роликами.
— Макс, — сказал я осторожно, пытаясь нащупать надежную почву. — Как... как твоя схема?
И он вдруг оживился от двух слов, только не так, как с Уэллсом. Ему словно спидов вкатили — и не просто спидов, а какого-то набодяженного синтетического неизвестного дерьма.
— Все отлично. Отлично. Я... я ее собираю. Полным ходом.
— Так кого — ее?
И тут он сдулся, словно воздух выпустили.
— Пока не... не знаю, не понял. Но она... оно... оно великое. Подожди секунду. — и он открыл дверь, нырнул в глубь квартиры; мне показалось, что по дороге что-то большое упало с железным стуком. Я шагнул к двери, но открыть не успел; Макс уже вышел, держа в руках свою несчастную схему.
За те две недели, что я не видел ее, она еще хуже обтрепалась. Макс расстелил ее прямо на бетоне лестничной клетки, присел возле, и мне пришлось сделать то же самое.
— Вот, гляди. Я собрал уже... уже вот тут... и вот это тоже... — он вел грязным — только сейчас заметил — в каком-то мазуте пальцем по желтой бумаге, показывая мне узкую дорожку в черных линиях, то перегибая куски схемы, чтоб прочертить ее дальше, то перепрыгивая через них.
— Макс, что это? — я сам услышал, как мой голос дрожит.
— Схема, — он поднял на меня непонимающий взгляд, и я увидел, как же он недосыпал последнее время — почти серая кожа, мешки под глазами, щека подрагивает.
— Макс, дружище. — Я положил ему руку на плечо. — Ты... ты же сессию так не сдашь.
— Я много уже собрал. Кусками, правда. Материала ужасно не хватает, но я кое-как пока обхожусь...
Я вспомнил мужиков у подъезда.
— Макс. Макс, бросал бы ты это. Пожалуйста. Оно того не стоит. Не надо.
Он посмотрел на меня со злостью.
— Ты понимаешь, — тихо начал он, — ты понимаешь, что я этого всю жизнь ждал?
— Ты не знаешь даже, что это будет!
— Я знаю, что это должно быть собрано. Мне этого хватает.
— Макс! Ну посмотри ты на эту! — я ткнул в схему, но не дотронулся до бумаги — я боялся, черт подери, боялся. — Она же... она же неправильная, тут все на свете спутано! даже ты лучше нарисуешь! Она не будет никогда работать, она же игрушка, это... это для детей совковых!..
Тут Макс вскочил, подобрав схему.
Я сделал назад два шага и уперся спиной в двери лифта.
— Может, тогда хотя бы уедешь отсюда? Тут слишком заметно, — сказал я отчаянно. — Давай... давай, я помогу!
Макс стоял во весь рост, держал в руках развернутый старый лист, и такой ненависти, как у него на лице, я даже в фильмах не видел.
Из-за двери что-то тонко-тонко, искусственно запищало, будто кто-то копался в потрохах синтезатора.
— Да пошел ты, Кролик.
Он хлопнул дверью, а я, не дожидаясь лифта, повернулся и рванул вниз по ступенькам, каждую секунду чувствуя собственной спиной, обливаясь холодным потом; пулей вылетел из подъезда. Только на улице, отбежав на такое расстояние, что в боку кололо, вспомнил, что забыл перед максовой дверью тубус с чертежами.
Конечно, я за ним не вернулся.
Две недели спустя я спросил его смской, придет он на сессию или нет, он ответил «нет» — без точки, с маленькой буквы.
Сессию я сдал кое-как.
В середине июля я пересилил себя и приехал к нему еще раз, но подойти к двери и позвонить не смог. Постоял в лифте, через всю площадку глядя на эту дверь, увидел свой тубус, прислоненный к стене, забытый тут почти два месяца назад, серый от слоя пыли. Помню, что не удивился тому, почему его не украли.
Потом двери лифта снова закрылись, и я с облегчением нажал на кнопку первого этажа.
Господи, я никогда не думал, что могу так бояться. Мне даже сейчас не так... не так страшно.
Макс не давал знать о себе до конца августа, когда мне пришла смска с его номера: «я за городом. спасибо тебе».
Я вообще не знал, что у него есть дача, он никогда не говорил. Потом я подумал, что Макс не говорил мне ни про своих родителей, ни про дом, ни про детство — ну, ни про что. Что я ничего про него толком не знаю.
«почему ты там? за что спасибо?»
«слишком большое. дома мало места» — ответил он почти сразу. И потом: «пожалуйста, приезжай» — и адрес поселка под Питером, не очень-то близко от города. Сейчас я ужасно рад этому. Может, власти успеют заметить. Силовики. Группа «Альфа». Или кто там еще.
Меня зовут Алексей Иванович Кронник, и я не поехал к своему знакомому, взявшемуся собрать неведомую гадость по гребаной схеме, найденной на полках с фантастикой в «Старой Техкниге». Не поехал сразу, в смысле, хотя ответил «хорошо». Я трусил, как кусок дерьма. Теперь думаю, что зря я не целиком кусок дерьма, что не забил совсем на это, а все-таки поехал — недели через полторы. Надо было или ехать сразу, или не ехать совсем, вот что я думаю теперь. Совсем не поехать, может, и не помогло бы, если это все накроет город. Если бы приехал сразу... может, просто был бы первым в колонне, вот и все.
Было часов семь вечера, когда я подъезжал к поселку, но в окна электрички было ни черта уже не видно, словно стоял поздний вечер. Темно, темнее, чем перед грозой. Я вышел на перрон — тепло, темно и сыро, горят вдалеке огни разбросанных в холмистом лесу домиков. Не шесть соток, а дачки побогаче.
Со мной никто больше не вышел, да и поезд был почти пустой. Их счастье.
Поезд унесся, я пошел вниз по сбитым ступенькам. Было тихо, ни пьяных песен, ни музыки, ни запаха шашлыков, ни всяких лесных звуков. Залива не слышно, даже рельсы не дрожат, а поезд ведь ушел всего ничего.
Я перешел пути, зашагал по дороге. Вроде это та улица, если можно назвать такую дорогу улицей, что мне нужна. Осталось найти дом номер двадцать три. Хрен их разберешь, в такой темноте, сердито думал я, вот вроде номер три, хотя не видно толком из-за деревьев; но шагал я все медленнее — мои ноги, гораздо умнее моих мозгов, не хотели торопиться. Влажный воздух приклеивался к лицу и рукам. Я был уверен, что приманю всех комаров в округе, но ни одного насекомого не было.
Потом я увидел людей. Они переходили пути, спускались из своих домиков, в белевшей в темноте одежде, ногами в домашних шлепках стучали по асфальту — все в тишине, без единого слова, будто шли на гребаный флэшмоб.
Я задрожал. Липкий воздух сильнее прилегал к коже. Все люди — дачники? местные? из других поселков? их не так много, конец сезона, — шли вперед по дороге, подняв головы, смотря куда-то вперед и вверх.
Там, впереди, метрах в двухстах, стояло, загороженное деревьями, странное сооружение, размеров и формы которого так просто было не понять. Чуть больше дачного домика? Какой-то выгнутый домик? Оно тоже светилось желтым и красным, почти как окна в домиках, но так, будто было одним сплошным окном с хаотичным переплетением черной рамы, пересекавшей окно туда и сюда, наискось и вглубь.
Если это было когда-то домом, то очень давно, так давно, — хоть сто лет, хоть полмесяца, — что время больше не имело для него никакого значения. Я почувствовал, что для этого места уже ничего не могло иметь значения.
Я схватил за руку идущую мимо меня женщину, попытавшись задержать ее — Куда вы идете? Там что, пожар? — шепотом спрашивал я ее, и мой голос был готов сорваться в визг.
Она не ответила, ее глаза посмотрели сквозь меня: то есть казалось, что меня, Алексея Ивановича Кронника, двадцати лет, молодого мужчины среднего роста, вообще не было в системе координат этой женщины. Словно я выпадал из того, что заменяло ей привычные мне измерения.
Рука у нее была мягкая и вялая, такой температуры, как воздух вокруг; мне стало так страшно, что я выпустил ее руку и бросился бежать обратно, к перрону.
Понять, что это бесполезно, мне удалось, уже когда я добежал до переезда. С рельсами произошло что-то чудовищное — я никогда в жизни не слыхал о таком, не то, что не видывал. Железо стянулось, перекорежив ровные линии. Я наступил на первый рельс — моя нога без препятствия прошла сквозь нее, кусок рельса влажно растерся под подошвой, не как проржавевшее железо, а как... как... не знаю. Как будто он был из мокрого картона.
Я оглянулся: последние люди уже перешли переезд и теперь тянулись к без огня полыхающему — дому? Я понимал тогда и понимаю сейчас, что когда-то ведь и вправду это был дом, дом номер двадцать три, но сейчас говорить об этом как вообще о постройке было делом немыслимым.
Люди шли к нему тихой вереницей, и свет разгорался все ярче.
Я побежал так быстро, как мог, но бегать тут очень жарко. Мне удалось отойти метров на триста, наверное, в противоположную от этой... этого сторону. Сейчас я сижу в подвале одного из особнячков. Здесь прохладно, есть свет — по крайней мере, пока, — и нет окон. В большой прихожей я цапнул бумагу, пафосную, с инициалами, и такую же ручку. Меня звали Алексей Иванович Кронник, я был студентом третьего курса Политеха и я знал человека, который ничего не понимал в физике, человека, который всю жизнь читал выдумку за выдумкой, человека, собравшего найденную им схему. Я пишу свое имя как можно чаще, чтобы, если сохранятся не все листы, про меня все-таки узнали. Нижний Новгород, Советская, 4.
Еще в прихожей висело ружье — висело, как украшение, но я снял его, осмотрел: это настоящий дробовик, даже заряженный. Патронов я не успел найти, но, наверное, это не очень важно.
Красной монтировки, оружия свободы, у меня нет, только дробовик. И, знаете, это к лучшему. Монтировкой я не смог бы толком даже замахнуться, а дуло нужно только приставить ко рту.
Автор: Malte LB
Источник: https://the-moving-finger.diary.ru/p202423258.htm?oam