Глава 1. Человек из ниоткуда
Темные туннели Метро.
Их боялись все – по другому было нельзя. Точнее, боялись не самих туннелей, а извечную тьму, которая их заливала. Здесь, на глубине в полсотни метров, темнота была полноправным хозяином. Сначала люди не замечали этого, ежедневно спускаясь в метро и погружаясь в неизменную людскую толчею часа пик живущего в бешенном темпе мегаполиса. Тогда, до ядерного Апокалипсиса, все казалось простым и привычным. А зачем задумываться над простыми вещами? Вполне хватает собственных забот. В них и проходила вся жизнь под привычное басовитое гудение метропоезда, яркий белый свет, заливавший платформы, и специфический, никогда неисчезающий запах – смесь разогретого машинного масла и старого железа. И не было никакой тьмы – вернее, она клубилась по углам, за выступами бетонных тюбингов, там, куда не доставал яркий свет платформ, и будто ждала своего часа.
Тьма умела ждать.
И ее час наступил, когда огненная волна ядерного урагана вдруг ударила расширяющейся окружностью, сметая бетонные коробки и зданий и ставя жирную точку на том, что называлось жизнью во всех смыслах этого слова.
Все, кто остался жив после этого кошмара и сумели сохранить искру разума, теперь обязательно ставили предлог «до» или «после».
«До» означало жизнь со всеми ее чаяниями, надеждами и планами; «после» — медленное угасание глубоко под землей в темных туннелях Метро.
А вот тьма ожила – сейчас наступило ее время. Теперь она казалась не просто темнотой, а какой-то плотной, почти физически ощутимой субстанцией. Словно бы мир вокруг залили непроницаемой черной тушью – по другому и не скажешь. И еще темнота обрела голос. Раньше говорили, что темнота и тишина – родные сестры. Но пришло время и одна из них исчезла. Теперь темнота звучала. Здесь, в длинных, скованных мраком перегонах, никогда не было абсолютно тихо. Шелест туннельного сквозняка, писк расплодившихся без меры крыс, шорох осыпавшегося мелким крошевом бетона – все это наполняло пространство каменной паутины, именуемой метро. Но не только это. Еще был зов тоннелей. Его еще называли голосом метро. Люди боялись говорить о нем открыто – это считалось дурной приметой. И лишь замутив разум дозой некачественного алкоголя местного производства осмеливались рассказать пару-другую баек о тех, кто ушел во тьму, повинуясь зову…
Тьма жила. И брала неизменную дань в виде человеческих жизней.
Это признавали все ныне живущие в метро, но никто не осмеливался произнести вслух, словно этим самым расписался бы в собственном бессилии перед ней, неосознанно отдавая власть над всем сущем тому, что клубилось в длинных перегонах туннелей.
Вот и сейчас она была совсем рядом – там, в тридцати шагах, где луч не слишком мощного прожектора уже терял свою силу, превращаясь из мощного, рубящего темноту светового меча, в размытый столб света.
Павел Шорохов смотрел в темный зев туннеля, не отпуская вытертой, рифленой рукояти ручного пулемета. Холодная сталь оружия успокаивала и придавала сил, светящаяся точка ночного прицела – уверенности в том, что он сможет остановить любое кошмарное порождение туннелей.
Но на этот раз дежурство на блокпосту выдалось спокойное – лишь пару раз в темноте раздавались шаги, охрана хваталась за оружие, но это оказывались торговцы, следующие транзитом в Полис. Вот и сейчас, бросив еще один взгляд в темное жерло тоннеля, Павел повернулся к горевшему в паре шагов костерку. Небольшое пламя достаточно разгоняло сумрак и делало огороженный бруствером из мешков с песком участок поста относительно уютным. У костра, сидя на все тех же мешках, двое охранников увлеченно резались в карты.
Павел плюхнулся рядом, привалившись к стене.
— Ну что, Егор, еще не весь боекомплект просадил?— усмехнувшись, спросил он у взъерошенного парня в затертом военном бушлате, камуфлированные разводы которого давно вылиняли, отчего одежда приобрела какой-то неопределенный цвет.
Тот кисло улыбнулся, не отрывая глаз от карт.
— Сегодня непруха какая то, — буркнул он.
— А у меня пруха! – расплылся в улыбке другой, невысокий полноватый парень с наголо обритой головой. Он демонстративно шевельнул лежавшую тут же шапку, в которой звякнула дюжина патронов. – В игре же как? То ты, то тебя.
— Угу, — кивнул Егор.— Вот сменимся, я тебя сделаю, философ ты наш. А то тут даже масть толком не видно!
— Как же! Неча на зеркало пенять, коли рожа в саже….
— На свою посмотри, яйцеголовый….
Павел улыбнулся их перебранке – эти двое были его давними друзьями и не упускали случая подначить друг друга. Сам он был равнодушен к картам и к азартным играм вообще. Играл разве что в шахматы, но найти партнера по столь интеллектуальной игре в метро было проблемой.
Набулькав из канистры воды в закопченный помятый чайник, он повесил его на огонь. Дождавшись, когда чайник выдал белесую струю пара, Павел бросил в железную кружку пару щепоток заварки, залил кипятком и накрыл собственной шапкой чтоб настоялся.
Всякий раз, заваривая чай, он усмехался про себя – насколько все относительно в этом мире! Тогда, еще до Апокалипсиса, то, что они сейчас называют чаем, не стал бы пить ни один из самых захудалых бомжей. А теперь рады и этому. Сушеные грибы с какими то специями – предел всех мечтаний.
Он покачал головой, усаживаясь опять на мешок с песком. Кружка с чаем приятно грела руки. ВДНХ, некогда самая обыкновенная станция метро, теперь снабжала этим напитком всю подземку, и благодаря своим грибным плантациям быстро поднялась до уровня развитой, зажиточной – по местным меркам – станции. Павел никогда не был там, но, судя по рассказам торговцев, под плантации там отдано все возможное пространство – все подсобные помещения и даже часть туннелей. В этом был прямой смысл – выгодный товар, пользующийся спросом везде. Даже могущественная Ганза, не смотря множество своих разбросанных по кольцу станций с разными условиями, так и не смогла организовать производство такого чая, как делали на ВДНХ. А тамошние умельцы свое дело знали и хорошо хранили секреты. Но опять от тех же торговцев Павел слышал, что на рынках Газы еще можно купить настоящий чай – тот самый, еще из тех, доапокалиптических времен. Но цена его было просто бешенной и доходила до тридцати патронов за двухграммовых пакетик. А стограммовая пачка чая стоила ненамного меньше автомата Калашникова. Шорохов понимал, что достать сей бесценный продукт могли только сталкеры, непонятно как разыскивая уцелевшие по прошествии двух десятилетий армейские склады, непопорченные радиацией и грунтовыми водами. Торговый люд говорил еще, что от таких складов проку мало – все консервированные продукты давно пришли в негодность, и лишь чай, соль, сахар и еще немногое другое смогло избежать губительного воздействия времени. И еще кофе.
Павел откинулся на холодную бетонную стену и мечтательно закрыл глаза.
Кофе….Он обожал этот напиток. Сейчас он попытался вспомнить его чарующий, бодрящий аромат. Он всегда варил его по утрам в медной турке, по— турецки – давая закипеть, но тут же снимая с огня. И так повторяя три раза, после чего божественный напиток приобретал глубокий, с едва уловимой горчинкой, вкус.
Это было двадцать лет назад. Бездна времени.
Шорохов хлебнул остывающий чай.
«Теперь только и осталось что жить воспоминаниями», — подумал он. Кто-то сказал, что мы все давно уже умерли, превратились в тени. Жалкое подобие на настоящую жизнь. Скрылись под землей и все маемся, ищем что-то, сами не зная чего. Словно проклятые души а темном царстве Аида. Или где там еще согласно мифам.
«Именно так, — подумал Павел. – И ведь все это понимают, но никто так и не может найти в себе сил признаться в этом».
Сейчас люди жили в основном сиюминутными чаяниями и надеждами. Не каждый мог найти себе здесь, запертый в темные, сырые подземелья, какую-либо достойную цель.
Думать об этом было просто страшно. Страх заключался в том, что таковой цели просто не было, вернее, найти ее было весьма трудно. Ежедневная борьба за выживание – свет, тепло, глоток очищенной воды, исправный противогаз, россыпь патронов к «калашу» — все это просто не оставляло времени и сил на какое то осмысление собственной жизни. Люди медленно деградировли, постепенно впадая в пучину регресса; наружу вылезали примитив-ные природные инстинкты, скрытые в глубине подсознания хрупким налетом цивилизации.
Прямая дорога в никуда. Павел понимал это. Именно поэтому он старался занять свой ум иными проблемами помимо выживания. Он уже привык к тем непонимающим взглядам, которые бросали на него его друзья, когда он на местной толкучке запросто отдавал десяток патронов за какую-нибудь книгу, попорченную временем и плесенью.
Осколок былого. Говорят, нельзя жить воспоминаниями. Но именно они, неизвестно почему, давали Павлу ту необходимую волю к жизни.
Ностальгия. Кому-то она была мукой, изматывавшей душу и вызывающая беспричинную злобу. Ему же она была отдушиной, в которую ускользала уставшая от серой обыденности душа.
Сейчас, попивая терпкий остывающий чай, он опять он погрузился в пучину воспоминаний, отбросив назад целую бездну времени.
….Он до сих пор ярко помнил тот день, когда, недавно окончив высшее воздушно-десантное училище, в новом камуфляже и лихо сдвинутом на бок голубом берете, спустился с трапа самолета в аэропорту. Перед ним лежал огромный город – яркий, неизвестный, манящий к себе. Кажется, даже сейчас, Павел ощутил на лице прикосновение прохладного ветра раннего утра. Яркий летний день только вступил в свои права. Небо сияло бездонной синей глубиной, и неповторимое ощущение полной свободы и какого-то толком неопределенного восторженного чувства заполнило сознание. Павел стоял и улыбался, глядя на оживающую людскую толчею огромного города и ощущал себя полностью счастливым. Яркие лучи расплескавшегося над горизонтом солнца заливали мегаполис, звучавший разноголосым гулом нараставшего утреннего часа пик.
Начиналась новая жизнь. Впереди была целая жизнь и манящие перспективы.
И никто тогда не мог подумать, что ждало их в действительности.
Ностальгия. Кому то она теперь была мукой…
— Пашка! Ты опять мечтаешь? – голос Егора вырвал его из омута воспоминаний.— У нас вроде как гости!
Павел открыл глаза.
— Кого еще черт несет на наши головы? – проворчал Фил, тот самый лысый парень.
Он уже занял свое место за бруствером из мешков с песком и, щурясь, вглядывался в расплескавшуюся почти рядом густую тьму тоннеля через прицел пулемета.
Шорохов, тряхнув, головой, разогнал хмарь воспоминаний. Молча кивнул Егору на установленный на самодельной треноге прожектор. Тот шевельнул большой круглый отражатель. Белый столб света метнулся в сторону, выхватывая из мрака угловатые выступы бетонных тюбингов и обрывки кабелей на стенах. Сюрреалистическая пляска черно-белых теней не позволяла толком что-либо разглядеть.
— Крысы?— спросил Павел, устроившись рядом с Филом и снимая с предохранителя свой АКСУ.
— Там кто-то есть, — сказал Егор, по– прежнему со скрипом ворочая прожектор. Теперь луч метался понизу, высвечивая испятнанные ржавчиной рельсы и потемневшие от времени и сырости шпалы. – Я слышал шаги.
Павел прислушался – тишина была глубокой, гулкой. Он уже хотел сказать в ответ, когда Егор рявкнул:
— Вон он! Справа!
Луч прожектора уперся в один из тюбингов в метрах тридцати от них.На таком расстоянии он уже изрядно терял силу, превращая чернильную тьму в вязкий сумрак, который скрадывал очертания, но Павел все же сумел различить смутный контур человеческой фигуры, вжавшегося в простенок между бетонными выступами.
-Эй!,— опередив Павла, рявкнул Фил. – А ну выходи на свет!
Никакой реакции. Размытая полумраком фигура даже не шелохнулась, словно намертво прилипла к шершавому серому бетону.
— Выходи говорю! – Фил передернул затвор – лязганье механизма громко раздалось в стылом воздухе. – Ну, я тебя сейчас пошевелю, упрямый!
Он поудобнее приложился к прикладу пулемета, выцеливая фигуру человека.
— Не стреляйте…..— раздался тихий голос.
— Ты кто?! – бросил в полумрак Павел. – Выходи на свет! Руки за голову!
Секунду неизвестный медлил. За тем, осторожно ступая, в освещенное пространство вышел человек.
Невысокий. Руки держал поднятыми на уровне плеч.
— Ближе! Руки не опускать!
Незнакомец осторожно сделал пару шагов.
Шорохов, держа его на прицеле своего АКСУ, ступил навстречу. ...Никакой реакции. Размытая полумраком фигура даже не шелохнулась, словно намертво прилипла к шершавому серому бетону.
— Выходи говорю! – Фил передернул затвор – лязганье механизма громко раздалось в стылом воздухе. – Ну, я тебя сейчас пошевелю, упрямый!
Он поудобнее приложился к прикладу пулемета, выцеливая фигуру человека.
— Не стреляйте…..— раздался тихий голос.
— Ты кто?! – бросил в полумрак Павел. – Выходи на свет! Руки за голову!
Секунду неизвестный медлил. Затем, осторожно ступая, в освещенное пространство вышел человек.
Невысокий. Руки держал поднятыми на уровне плеч.
— Ближе! Руки не опускать!
Незнакомец осторожно сделал пару шагов.
Шорохов, держа его на прицеле своего АКСУ, ступил навстречу.
Действительно, невысокий – ему до плеча. Одет в легкое темное пальто. Руки в черных кожаных перчатках. Павел усмехнулся – надо же, где он их достал. Совсем новые, еще сверкают темной лакированной кожей. Он таких не видел… уже давно. Если вообще кто-то в здешнем метро носит обыкновенные перчатки, а не от защитного костюма.
Лицо человека выражало искренний испуг и еще что-то, какое-то неподдельное изумление. Павел уже давно не видел у здешних обитателей таких ярко выраженных чувств – все уже давно разучились удивляться чему-либо. На лицах отражалась мрачная сосредоточенность, печать тусклой и порой бессмысленной жизни, которую впору назвать медленным угасанием. Но здесь… На лице этого человека действительно было написано неподдельное удивление, словно бы он видел все окружающее впервые, а не прозябал в этих туннелях уже ближайшие двадцать лет.
На вид ему было лет около сорока – достаточно густые волосы, тронутые у висков серебром седины, зачесаны назад, хорошо выбрит, лицо бледное… У Павла в душе вдруг что-то повернулось – слабый укол тревоги.
Таких лиц в метро быть просто не могло. И волос тоже. Это точно. Двадцать лет под землей – это совсем немалый срок. Без солнечного света, в постоянной полутьме и в условиях повышенного радиационного фона. И то, и другое неизменно оставило свои следы на всех без исключения. Кто-то остался без волос вообще, у кого-то поредела шевелюра – радиация накапливалась в организмах людей. А кожа, не получая в течение длительного времени необходимой дозы ультрафиолета, становилась тонкой и не просто бледной, а с каким-то серым отливом. Наверное, такими всегда рисовали призраков – цвет на грани с бесплотностью.
Но сейчас перед Шороховым стоял совсем другой человек. Павел вдруг понял, что его так смутило и вызвало тревогу – этот человек был нормально одет. Не в грязную, выцветшую одежду, в основном армейские камуфляжи, в цивильную, модную одежду, ладно и добротно сшитую, словно бы купил ее пару часов назад. И конечно лицо — обыкновенного цвета с едва заметным румянцем от стылого воздуха тоннеля.
От осознания этой невероятной истины, Павлу на секунду стало страшно.
Невозможное возможно.
Этот невысокий человек словно бы шагнул из его воспоминаний. Ностальгия, жившая в его голове, материализовалась и вышла из тьмы тоннеля в виде невысокого человека в темном пальто и перчатках.
Зачем?..
Павел нервно сглотнул.
— Кто такой? Откуда следуешь? – голос оказался хриплым.
— Меня зовут Алексей Орловский, — сказал незнакомец и вдруг пожал плечами, словно бы был в замешательстве. – И я тут проездом…
Кажется, Павел от удивления даже приоткрыл рот.
Громко фыркнул Фил.
— Вот только обиженных Богом на голову нам не хватало, — пробормотал Егор.
— Поясни… — Шорохов поудобнее перехватил автомат. Смутное ощущение тревоги не отпускало.
Человек опустил руки и после секундного раздумья сказал:
— Я не знаю, как тут оказался. Утром я как всегда поехал на работу на метро, вышел на Полянке, но потом что-то случилось… Электричество пропало… И я почему-то оказался один.
Он развел руками.
— Я пошел на свет вдалеке… И вот я здесь.
Человек огляделся, с прежним неподдельным удивлением рассматривая бруствер, выложенный из потемневших от времени мешков с песком и смотревший на него из импровизированной бойницы ствол пулемета на сошках.
Незнакомец повел рукой.
— Может, вы мне объясните, что это все значит, молодой человек? Здесь что, снимают кино? Ну, тогда бы могли хотя бы предупредить. Ну, я не знаю – объявления там всякие на входе, да и по громкой связи тоже…
-Да ты что, издеваешься, отец родной?! – рявкнул Егор. Он выскочил из-за бруствера и замер в двух шагах от незнакомца.
Тот невольно сделал шаг назад.
— Какие объявления, мать твою? Какой поезд? Какая работа? Да мы…— он ткнул кулаком в грудь человека. – Мы уже двадцать лет гнием в этих подземельях! Жрем крыс да грибы, скоро сами превратимся в туннельную плесень! И нам, знаешь ли, не до шуток! Или ты это…
Он внимательно посмотрел на незнакомца, слегка склонив голову к плечу.
— Дури хватил, да? И при том конкретно. Видно, хорошие глюки поймал. Не поделишься, а? Где брал то? Наверняка в Ганзе. Там хоть ее и запретили, но это лишь для видимости.
Егор подошел почти вплотную к опешившему человеку, пытаясь заглянуть ему в глаза.
— Чего употреблял-то? «Синий лед»? Или «Потерянный рай»? Говорят, лучше всех вштыривает. А может, уже что-то новенькое вывели? Я слышал, в Ганзе целые подпольные плантации «глючных» грибов, и работают на них дипломированные химики. Эти очкарики что угодно даже из дерьма выведут!
— Простите, но я совершенно не понимаю о чем вы….— пробормотал окончательно сбитый с толку человек.
— Егор, остынь! – Павел тронул товарища за плечо.
— Паха, да ты чего? – тот обернулся. – Так он же нам специально по мозгам ездит, чтобы на станцию пройти и пошлину не платить. Мало ли по метро свихнувшихся бродяг шатается, а мы теперь им благодетели, всех встретим и оприветим?
— Остынь говорю – он потянул Егора за рукав. – Иди лучше чаю заваргань.
-Ага. И скатерть – самобранку накрыть каждому встречному-поперечному.
Однако шагнул за бруствер и загромыхал чайником.
— Интересные вещи ты говоришь, приятель, — над мешками торчала только голова Фила, которую он подпер рукой. – Может, еще чего интересного сболтнешь?
Павел покачал головой, словно соглашаясь с товарищем.
— А это мысль, — сказал он. – Давай к нашему костерку, сказочник. Там и поговорим по душам.
Павел протянул незнакомцу помятую кружку с чаем. Тот взял ее, кивнув в знак благодарности. Осторожно вдохнул поднимающийся над ней пар.
— Что это? – он посмотрел на Шорохова. Печать удивления по-прежнему ясно читалась у него на лице, и даже стала более яркой.
— Никогда не пробовал грибного чая? – хохотнул Фил. Похоже, эта история его забавляла, в отличие от Егора, который демонстративно остался дежурить у пулемета. – Ну, ты конкретный артист, дружище!
— Посмотрел бы я на вас на моем месте, — парировал незнакомец, грея руки о горячую кружку.
— Да мне и на своем неплохо, – Фил хлебнул чая.
Павел не разделял ни иронии Фила, на раздражения Егора. Тревога не улеглась, она по-прежнему плескалась на донышке души. В сознании медленно зрела мысль – сегодня случилось то, что перевернуло его жизнь. Окончательно и навсегда.
— А как вас по имени-отчеству? – Павел протянул незнакомцу пару галет.
— Алексей Владимирович.
— А я Павел, — Шорохов протянул ему руку. – Будем знакомы. Павел Шорохов.
— Очень приятно, — Орловский осторожно прихлебнул чаю и скривился – вкус был еще тот.
— Паспорт есть?
— Конечно! – Алексей Владимирович протянул Павлу документ в темной кожаной обложке.
«Орловский Алексей Владимирович» — прочитал он. – «Зарегистрирован: Москва, Казачий переулок, дом 223, кв. 17»
Шорохов перелистнул страницу. Так, дата рождения….
«20 апреля 1948 года. Место рождения: Москва»
Павел моргнул – верилось с трудом. Вернее, вообще не верилось. То есть сейчас этому человеку было восемьдесят пять лет. Возраст для Метро не то, чтобы солидный, а просто немыслимый!
Люди в метро никогда не выглядели на свой возраст – опять все та же радиация, просачивающаяся с поверхности. И спрашивать о возрасте, было как-то не принято. Если нужно было это узнать, просто смотрели в документы, где так же стояли печати о принадлежности к той или иной станции — учет населения велся на каждой, где существовал хоть какой-то порядок и организация. Строгий учет людских ресурсов напрямую влиял на степень потребления ресурсов пищевых, это понимал каждый подросток. Павел также прекрасно знал, что возраст в пятьдесят с лишним лет считался уже преклонным. Он даже усмехнулся – правда, таковых «долгожителей» было весьма мало, и выглядели они дряхлыми стариками. Скудная пища, отсутствие нормального света и воздуха, постоянно повышенный радиационный фон в конце-концов делали свое дело, превращая в развалину еще в принципе не старого человека. Но здесь же…
Шорохов даже не знал что и думать.
Он хлебнул чаю и посмотрел на этого странного человека. Тот грел руки о горячую кружку, не притрагиваясь к чаю — вкус, видимо, ему не слишком понравился.
— Алексей Владимирович, а сколько вам лет? – Павел постарался, чтобы голос звучал буднично.
— Пятьдесят четыре, — спокойно ответил тот и пожал плечами. – Это имеет сейчас какое-то значение?
Шорохов постарался, чтобы на его лице не отразилась та гамма чувств, что вдруг полыхнула в душе. Похоже, этот тип действительно решил сыграть под дурака. Только вот смысл этой комедии был неясен. Вернее, его не было вовсе. И за такую самодеятельность на некоторых станциях могли попросту отвести в тупиковую сбойку тоннеля и пустить пулю в голову.
Фил опять фыркнул:
— Ты, похоже, нашел колодец с живой водой, дружок?
Орловский посмотрел на него с еще большим недоумением и даже с каким-то злым раздражением. Хотел что-то сказать в ответ, но вопрос Павла опередил его:
— Станция приписки?
— Я не понимаю о чем вы, молодой человек….
— Может, хватит играть в идиота? – Павел наклонился ближе к огню костерка и в упор посмотрел в лицо путнику.— На какой станции метро вы зарегистрированы?
Тот удивленно вскинул брови.
— С каких это пор в метро стали регистрировать?
«А может он действительно больной на голову?» — вдруг подумал Павел – «Ну мало ли в метро убогих ходят, не помнящих ни себя, ни родины?»
Однако эта мысль почему-то не приносила ни ясности, ни успокоения.
Павел опять открыл паспорт на нужной странице. Никаких отметок станционных миграционных служб не было. Да и сам документ был какой— то странный… Шорохов вдруг понял – паспорт просто был чистый и аккуратный, не чета тем замызганным, засаленным и вымазанным непонятно чем «личным документам», которые водились у каждого в метро. И фотография – четкая, аккуратно заламинированная прозрачной пленкой, вместо размытой, просто наклеенной канцелярским клеем.
— А ну, Фил, обыщи нашего непонятливого друга, — Павел встал с мешка с песком.
— Один момент! – Фил тут же оказался рядом – Руки подними, дружище!
— По какому праву…— начал было Орловский, но руки поднял.
Фил быстро обыскал его, вываливая в пустой цинк из-под патронов содержимое карманов: бумажник, расческа, блестящая авторучка, носовой платок…
— Ну надо же… – в руках у него оказался мобильный телефон-«раскладушка». – Это что же, мобильник что ли? Ни фига себе! Мне про них отец рассказывал…
Он с неподдельным изумлением уставился на черную коробочку телефона, экран которого светился ровным, синим светом.
Павел взял у него телефон – сверкающий, ни царапины. На экране мигала надпись: «Сеть отсутствует».
«Сплошная вереница загадок» — подумал он.
— Вот еще, — Фил протянул ему бело-синий картонный прямоугольник. – Что это?
Это был билет в метро – так же новый, даже непомятый. С одной стороны стилизованное изображение метропоезда и надпись «Московский метрополитен», с другой – номер и правила использования. И еще дата – 8 сентября 2002 года.
Взгляд Павла застыл на этой короткой надписи.
Он опять ощутил легкий укол ностальгии – в руках его была вещь из прошлого, того самого, что кануло безвозвратно в темную реку времени. Или в огненный вихрь ядерного апокалипсиса.
— Это билет для проезда в метро, — запоздало ответил он на вопрос Фила.
Поднял глаза на Орловского. Тот теперь смотрел даже с вызовом.
Какая-то смутная догадка шевельнулась в сознании Шорохова, настолько необычная, что он усилием воли загнал ее в угол сознания.
— Вы по этому билету спустились в метро? – он протянул картонный прямоугольник.
— Да! И что? – Орловский оказался раздражен не на шутку. – Что вы тут устраиваете, молодой человек? Что за обыски и игры в войну? И это все…
Он обвел рукой вокруг – сложенный из мешков с песком бруствер блокпоста с установленным на нем пулеметом, фигуру Фила с «калашом» через плечо, мерцавший небольшим пламенем костер….
— Что это? Что вообще здесь происходит?
— Скажите, когда вы спустились в метро? – Павел говорил медленно и глухо, слова срывались, словно пудовые гири.
— Сегодня!
— Сегодня – это когда? – Шорохов не отрывал взгляда от возмущенного лица незадачливого путника.
— 8 сентября 2002 года!
Молчание разлилось вокруг как густой сироп.
Немая сцена. Минута вдруг растянулась в вечность…
Попытка понять непостижимое и невозможное…
Даже Фил замер, не веря своим ушам. Егор, наблюдавший эту сцену со стороны, прилип к брустверу.
Орловский нервно посмотрел по сторонам.
— Что… Что случилось?
Павел, наконец, выдохнул.
— Алексей Владимирович, как вы думаете, какой сейчас год?— смутная догадка вырвалась из закоулков сознания и обрела право на существование.
Орловский смотрел на него, не в силах что-либо сказать.
— Две тысячи второй…— наконец сказал он настолько тихо, словно бы боялся этих слов.
— Добро пожаловать в будущее, — Павел даже кивнул головой.
— Ну и дела, — усмехнулся Егор. – Ведь кому скажу — за дурака примут….
Какая-то нервная гримаса исказила лицо человека — смесь испуга с полнейшим непониманием. Он опять оглядел освещенные неверным, трепещущим пламенем костра фигуры охранников.
— Что вы хотите сказать?.. – неуверенно начал он.
— Сейчас две тысячи тридцать третий год, — сказал Павел. – И, похоже, на работу вы теперь точно не попадете.
Глава 2. В Полисе
Павел Шорохов проживал в Полисе.
Полис… Содружество четырех станций — Боровицкой, Арбатской, Библиотеки им. Ленина и Александровский сад — ставшее оплотом разума в свихнувшемся постъядерном мире. Попадая по делам на другие станции, в основном на Красную линию или близлежащие независимые людские сообщества, Павел старался не распространяться о своей принадлежности к Городу, все больше стараясь слушать те небылицы, которые без устали передавали из уст в уста торговый люд.
А сказок хватало с лихвой. Кто-то отзывался о Полисе с уважением, кто-то – с непонятной, беспричинной злостью, называя Город «сборищем безумных очкариков и яйцеголовых», другие – с таким же безосновательным презрением, ну а третьи – просто с плохо прикрытой завистью.
Завидовать было чему. Полис считался одним из самых благополучных содружеств станций, соперничая в этом даже с могущественной Ганзой.
Так исторически сложилось, что в тот день в метро попали люди умственного труда, сумевшие укрыться в подземке из Библиотеки имени Ленина прежде, чем ядерный вихрь поставил жирный крест на всей человеческой цивилизации. Может, у общества людей науки ничего бы и не вышло, но вместе с ними оказались еще и офицеры из близлежащей академии Генерального штаба.
Ученым хватило ума не устраивать глобальных разборок, начиная с вопроса «кто виноват?» и заканчивая «вы за это ответите!».
В те дни охваченные паникой, горячечным безумием и абсолютным неверием в случившееся, подобные инциденты имели место почти повсеместно. Спустя несколько месяцев, когда более-менее организованные группы людей пытались установить хоть какую-то связь с близлежащими станциями, то порой находили лишь заваленные трупами и залитые кровью платформы. Безумие в поиске крайних выливалось в массовую бойню, довершая глубоко под землей и без того глобальный Апокалипсис наверху.
Но рассудительность ученых сыграла здесь свою главную роль. И возникший, тем не менее, конфликт не перешел в свою крайнюю фазу. Установившееся шаткое равновесие укрепил созданный Совет станции, где, собственно, и определили дальнейшие действия с присущей ученым здравомыслием и свойственной военным железным упорством.
Деление на социальные сословия и жесткое определение прав и обязанностей каждой касты попахивало чем–то древним, средневековым, но время лишь подтвердило справедливость построения общества таким образом.
Когда рухнули все устои нормальной цивилизации, когда анархия, безумие, животные инстинкты – борьба за глоток чистой воды, кусок пищи, горсть патронов — стали править верх, никакой демократии места просто не осталось. Народовластие умерло там, наверху, поглощенное сверхъяркой вспышкой ядерного взрыва, которую само и породило.
И наступило иное время.
Другая эра.
Павел проживал на Боровицкой.
Станция, построенная в далеком 1986 году, была просторной, протянувшись на добрые триста метров, упираясь своим южным концом в цветное панно. Изображение на нем сейчас уже нельзя было толком разобрать – время и вездесущая пыль заставили потускнеть краски, в некоторых местах панно треснуло и осыпалось, оставив белесо-серые пятна.
Боровицкая когда-то была оформлена белым и коричневым мрамором, а также декорированным красным кирпичом. В то далекое теперь время она действительно могла выглядеть величественно; сейчас же белый мрамор утратил свой блеск, покрывшись слоем пыли и копоти, а коричневый декор стен разукрасила замысловатая паутина трещин, царапин и сколов.
Станция считалась глубокого заложения – сорок шесть с половиной метров – и поэтому достаточно хорошо укрывала людей от радиации. Конечно, она просачивалась с поверхности через уже плохо фильтруемый воздух и с грунтовыми водами, но на это мало, кто обращал внимание. По крайней мере, включенный дозиметр не издавал заполошную трель жизненно опасного фона, а лишь высвечивал на табло вполне приемлемые значения.
Широкие проемы арок станции сейчас со стороны путей были заложены кирпичом, превратившись в небольшие отсеки, в которых теперь проживали люди Города.
В середине станции лестничный марш и замерший два десятилетия назад эскалатор выводили в нижний ярус вестибюля станции и дальше, на станцию «Библиотека им. Ленина».
Здесь, под эскалатором, когда-то находились технические помещения; теперь же на двери красовалась выведенная черным маркером на куске картона табличка: «Комендант ст. Боровицкая».
Павел стукнул для приличия в обшарпанную дверь и, не дожидаясь ответа, шагнул в помещение.
Комендантом станции был Симагин Александр Георгиевич, в прошлом старший сержант полиции, двадцать лет назад спустившийся в подземку для очередного патрулирования… и оставшийся тут навсегда.
Как и все.
Павел знал его уже настолько давно, что уже просто не мыслил Боровицкую без худой, смуглой от природы, физиономии коменданта.
В тесной комнате, как и всегда, плавал удушливый смрад дешевого табака – Симагин никогда не изменял устоявшейся привычке и дымил, как древний паровоз. Где он брал табак в условиях тотального дефицита, оставалось тайной за семью печатями даже для самых любопытных.
Александр Георгиевич сидел за видавшим виды письменным столом и что-то писал химическим карандашом в огромной раскрытой книге, не уступавшей размерами бухгалтерскому гроссбуху.
— Здорово, Георгич, — Павел плюхнулся на стоявший рядом стул.
— А, Паха, привет! – Симагин на секунду бросил взгляд на вошедшего. – Как дежурство?
— Спокойно на этот раз. Только что сменился. А ты все бумагу мараешь?
— Приходится. Конец месяца, все как всегда – подбиваю общий отчет. Опять вот перерасход ресурсов. Снова разъяснять придется бестолковым, что такое экономия.
Он отложил карандаш и откинулся на спинку стула.
— Кто это с тобой? – он кивнул на застывшего у дверей Орловского.
— Да, друг в гости пожаловал, — не моргнув, соврал Шорохов. – Давненько не виделись. С Белорусской.
— Не близко. Как там Четвертый рейх? Не дуркует? А то они любят цепляться ко всем.
Орловский, для которого эти вопросы наверняка казались сущим бредом сумасшедшего, сумел лишь пожать плечами.
— Нам бы гостевую визу оформить, Георгич, — Павел поерзал на стуле.
— Правила ты знаешь, Паха — десять патронов за десять дней. Без обид, Паш, в другой раз бы сделал по старой дружбе, но сейчас с этим перерасходом ресурсов… – Симагин хмыкнул. – Короче, сам понимаешь…
— Да какой разговор, — Павел выложил на стол горсть патронов.
Комендант почесал небритый подбородок – видно было, что чувствовал он себя не слишком уютно.
— Ладно, — он скинул в ящик стола семь «пулек». – Считай, это подарком гостю. Что я сволочь, что ли… Пошлину уплатил?
— Обижаешь, Георгич…
— Ладно, ладно...
Он захлопнул гроссбух.
— Сейчас выпишу гостевую.
… Они сидели дома у Павла, если тесную каморку межарочного прохода, заложенную кирпичом с одной стороны и отгороженную фанерой с другой, можно было назвать таким словом. Тусклый свет карбидной лампы создавал мягкий полумрак, от которого гость близоруко щурился, пытаясь рассмотреть скудную обстановку.
От предложенного ужина Алексей Владимирович отказался, бросив лишь один взгляд на помятую миску, куда Павел положил порцию рубленых тушеных грибов.
Шорохов лишь усмехнулся краем губ – еще бы…
— Скажите, Павел… Как это случилось? – Орловский выглядел подавленно.
Скинув пальто, он остался в темно-синей рубашке и темно-красном фирменном галстуке. Его стильный вид резко диссонировал с убогой обстановкой комнаты, и царивший сумрак был как нельзя кстати, будто пытаясь сгладить резкую границу двух свершившихся немыслимых явлений.
Павел вздохнул – вопрос, который в метро задавал себе каждый с десяток раз, но никогда не находил ответа.
Шорохов встал, достал из тумбочки бутылку коньяка и плеснул ароматную жидкость в алюминиевые кружки.
Орловский удивленно приподнял брови.
— Глоточек прошлого, — Павел одним глотком махнул пахучий обжигающий напиток, чувствуя, как волна тепла провалилась внутрь. – Не переживайте, коньяк «чистый», в смысле, не фонит. Знакомый сталкер достал пару лет назад.
— Вот уж действительно – глоток прошлого, — сказал Алексей Владимирович, поставив пустую кружку на стол.
— А как все случилось… Боюсь, никто вам не скажет. В тот день в метро оказалось много людей, самых разных. Шум, гвалт, кто-то плачет, кто-то истерит. У других просто ступор. Мне тогда удалось разговориться с одним военным, подполковником, фамилию уже не помню. Он говорил, что все это произошло по чистому недоразумению – уж не знаю, откуда он это взял.
Орловский покачал головой.
— По недоразумению можно сесть не на тот автобус. Но чтобы уничтожить весь мир… Это нужно иметь огромнейший талант, попасть в такое недоразумение.
— Он говорил, что утром того дня в атмосферу Земли вошел крупный болид – как раз над территорией восточного побережья Соединенных Штатов. Руководство противоракетной обороной у них осуществляла система сверхмощных компьютеров. Вы же сами, наверное, знаете, насколько америкосы любили всякие электронные штучки. Готовы были даже унитазы компьютеризировать. Впереди планеты всей… Так вот, они даже имя дали этой системе – «Закрытое небо». Проведя анализ траектории объекта, система идентифицировала его, как баллистическую ракету вероятного противника. Ну, а дальше уже все по накатанной схеме — определение предполагаемой точки старта на территории Европы, запуск уже рассчитанных заранее программ с установками для нанесения ответного удара… Но суть в другом.
Павел потер руками лицо – слова почему-то давались с трудом, словно бы он сам имел какое–либо отношение к тем прошлым событиям.
— Пуск ракет можно было предотвратить. Всегда последнее слово остается за человеком – своеобразная страховка на всякие непредвиденные случаи. Простым нажатием кнопки – блокировка пуска – и все. Так вот, офицер, дежуривший на командном пункте в тот момент, пил кофе и поперхнулся им, и опоздал на две секунды.
Шорохов вздохнул.
— Две секунды… Два удара сердца… И точка была поставлена. Вернее, жирный крест…
Орловский, казалось, осунулся еще больше от этого рассказа.
— Это чудовищно, Павел… Глоток кофе за миллионы жизней…. Неужели… вы считаете, что все так и было?
Павел пожал плечами.
— Надеюсь, что нет. Говорю же, это мне рассказал подполковник Генерального штаба. В тот момент у меня просто не хватило ума, спросить, откуда все это он взял. Я, как и все, просто не верил в случившиеся… Но потом… Он сказал фразу: «Дальше нам жизни нет», ушел в тоннель и я его больше не видел…
— Но ведь у нас тоже существовала система противоракетной обороны. И еще… Как она называлась? Система дальнего обнаружения или что-то в этом роде. В последнее время только и говорили о техническом перевооружении армии, мол, современный уровень техники обеспечивает надежное распознавание целей.
Гость непонимающе развел руками.
Павел кивнул головой.
— Была такая. Кольцо обороны Москвы. Это даже не секрет был, но ни одна система не дает стопроцентной гарантии. Так и вышло — почти восемьдесят пять процентов атакующих целей было уничтожено на подлете еще в стратосфере. Это опять же слова того офицера, но и оставшихся хватило устроить ад на земле.
Воцарилось молчание. Орловский неотрывно смотрел на мерцавший огонек карбидки, с трудом переваривая сказанное.
— А военного этого я нашел два года спустя, — глухо продолжил Павел. – Тогда уже Полис существовал как организация; медленно, но верно стали осваивать близлежащие тоннели и соседние станции. Он лежал в технической перемычке между параллельными тоннелями, вернее, то, что от него осталось. Я узнал его лишь по остаткам формы, и еще…
Павел достал из ящика нагрудный знак.
— Вот, — он положил вещицу на стол.
Алексей Владимирович осторожно взял ее: металлический ромбик, на нем двухглавый орел, краска даже не потускнела.
— Он застрелился, — Павел смотрел в сторону. Воспоминание тех уже далеких дней не приносило бодрости и навевало какую-то смертную тоску. – Знаете, Алексей Владимирович, говорят, что все самоубийцы трусы. Я считаю, что это не так. Нужно иметь много мужества, чтобы признаться самому себе в том, что все уже кончилось, и надо лишь поставить точку. Я уважаю этого офицера. Наверное, он чувствовал себя в чем-то виноватым перед остальными людьми хотя бы потому, что носил форму. Вот и поставил точку, сразу, без раздумий. Умер, как и подобает военному, от пули. Не стал ждать, когда медленно загнется от радиации, голода или еще чего, уже забыв, кем он был. Как все мы…
Павел замолчал, тишина казалась гнетущей и физически ощутимой.
— Знаете, Павел, я вот сижу сейчас и ловлю себя на мысли – какой невообразимый кошмар мне снится, — тихо сказал Орловский. – И что еще немного, звонкая трель будильника, и я проснусь и вздохну с облегчением.
Шорохов покачал головой.
— Не вы один, Алексей Владимирович. Уж поверьте мне – все, кто сейчас прозябает в метро, уже второй десяток лет изо всех сил пытаются проснуться. Каждый раз, ложась спать, где–то в глубине души надеются, что завтра проснутся в своей постели, увидят чистое небо, а, придя на работу, будут с увлечением рассказывать сослуживцам о посетившем их ночном кошмаре. А он все не кончается, и каждое утро лишь приносит разочарование в тайных надеждах. Именно поэтому многие плачут по утрам…
— Оказывается, чтобы поверить в окружающую действительность, ее не только надо увидеть своими глазами, — Орловский глотнул чаю. – Нужно стать ее частью, пропустить реальность через самого себя.
— Вы, право, как философ…
Алексей Владимирович посмотрел на Павла. Теперь в его взгляде уже не было удивления или растерянности. Не было даже подавленности. Лишь какая— то мрачная сосредоточенность.
Настал черед удивляться Павлу.
— Расскажите мне, Павел.
— О чем?
— Обо всем.
Рассказ Павла затянулся далеко за полночь. Наверное, он еще ни разу в жизни не говорил так долго о самых простых вещах – о метро. О том, как жили люди, пытаясь из обломков прошлого построить подобие нормальной жизни. Звучало это странно – нормальная жизнь в ненормальном мире.
Он говорил что знал – о метро в целом, об известных ему независимых станциях, о крупных содружествах вроде Ганзы и Красной линии.
Рассказал, что знал, и о заброшенных станциях, куда, кроме безумно отважных сталкеров, никто соваться не смел.
О мутантах и прочей расплодившейся от радиоактивного заражения «нежити» в тоннелях, лежавших слишком близко к поверхности.
О деградировавших людях, которые, полностью утратив остатки человечности, поддались очнувшимся в подсознании животным инстинктам, превратились в ужасное подобие полузверей.
Упомянул и о бушевавшей несколько лет назад эпидемии чумы, взявшейся неизвестно откуда и выкосившей ни одну сотню людей. Лишь кардинальными мерами – подрывом тоннелей — удалось остановить ее распространение. Что сейчас творилось на изолированных таким образом станциях – Авиамоторной, Римской, Площадь Ильича – не знал никто. Даже сталкеры никогда не посещали их, не приближаясь даже к входам на поверхности.
Рассказал Павел и о самом Полисе, о его необычной социальной структуре с делением на касты. О том, что здесь «собирают и хранят то, что в других местах кидают под ноги» Павел говорил с гордостью, искренне считая, что пока люди еще способны ценить интеллектуальное наследие прошлого, у них всегда остается шанс улучшить собственное настоящее.
Алексей Владимирович слушал не перебивая. Так, наверное, выслушивают откровение – молча, сосредоточенно, глядя в глаза собеседнику. В его взгляде уже не было непонимания или прежнего удивления, будто за этот короткий промежуток времени он и правда сумел принять окружающую действительность, пропустить ее через собственное сознание как нечто само собой разумеющееся.
Сказал Павел и о Москве – вернее, о том, что осталось там, на поверхности.
Через несколько дней, после того, как опустился гермозатвор, несколько смельчаков рискнули выбраться на поверхность через вентиляционную шахту.
Они не вернулись.
Тоже самое случилось и со следующей группой.
Из третьей вернулся только один. Он умер через несколько минут, сумев сказать только два слова: «Там – смерть».
Смотреть на него было страшно – лицо, вспухшее от радиационных ожогов, утратило все человеческие черты. Его похоронили, замуровав наглухо в какой-то подсобке в глубине тоннеля – дозиметр рядом с телом заполошно трещал, выдавая чудовищный радиоактивный фон.
Сам Павел наверху был лишь один раз, уже по прошествии пары лет после того дня. Сейчас он уже не мог точно сказать, что заставило его выйти в разрушенный ядерным ураганом город. Какой-то внутренний позыв, смутное, но непреодолимое желание толкало за гермоворота, будто какая-то часть упрямого сознания требовала визуального подтверждения случившегося.
Этой прогулки ему хватило с лихвой. Первое, что он увидел, поднявшись в вестибюль по замершему и заваленному мусором эскалатору – это людей. Вернее, то, что от них осталось.
Он помнил, как стоял в оцепенении несколько минут, не в силах отвести взгляда от страшного зрелища.
Это были те, кто не успел. Он прекрасно помнил, как с гудением и лязгом сомкнулись многотонные створки гермоворот, когда невидимый таймер отсчитал тринадцать минут отведенного времени.
Как раздавались приглушенные полуметровой броней ворот стуки. Они продолжались несколько дней. Как потом узнал Павел, автоматика гермозатвора блокировала ручной привод сразу после закрытия – такая своеобразная страховка от дураков. Блокировка снялась через несколько недель, когда бушевавшие на поверхности пожары и чудовищная радиация уже пошли на спад.
Сейчас он видел их. Тех, кто не успел. Пустые глазницы черепов, выбеленные временем и хищниками, смотрели немым укором расплескавшейся в них темноты, полуоткрытые рты скалились ужасной улыбкой.
Они будто неслышно говорили: «Пришел проведать нас?»
Их были десятки – лежавшие вповалку друг на друге, белесые кости в истлевшей одежде, присыпанные мусором, обломками веток и вездесущей пылью.
Слезы вдруг самопроизвольно хлынули из глаз – настолько навалившаяся душевная горечь стала невыносимой. Павел инстинктивно пытался их смахнуть, но рука лишь натыкалась на резиновую маску противогаза.
А на стене, некогда выкрашенной в темно-синий цвет, просматривалась нацарапанная чем-то острым надпись: «Будьте вы прокляты!».
Три слова – впитавшие в себя всю боль, отчаяние и ужас несчастных. Даже прошедшие десятилетия не смогли стереть эту во всех смыслах последнюю фразу. Казалось, даже всепроникающая пыль не ложилась на нее, будто боялась этих простых, криво нанесенных букв…
Каково это было — медленно умирать от радиационных ожогов, опоздав на несколько минут…
Только одна эта мысль разрывала сознание. Павел никогда не знал никого из них; такую картину можно было наблюдать в вестибюле каждой станции, но… Он чувствовал вину перед ними. Вину за то, что сейчас жив.
Многостворчатые двери вестибюля были открыты настежь.
Осторожно ступая между останков по хрусткому крошеву битого стекла, Шорохов замер на пороге, не решаясь выйти наружу.
Города он не увидел. На улице плескалась ночь, но темнота показалась Павлу какой-то особенной – чужой, густой и словно бы живой. Физически ощутимой – иссиня-черная тушь залила весь окружающий мир. И ни единого огонька вокруг. И еще ветер. Он слышал его через противогаз и капюшон защитного костюма – тоскливый атональный мотив. Ветер теперь был полновластным хозяином в радиоактивных руинах мегаполиса.
И еще он увидел снег. Крупные снежинки кружились в луче фонаря. Павел протянул руку и поймал на затянутую в защитную перчатку ладонь крупную снежинку. Ему все это тогда казалось затянувшимся кошмаром – внутренний голос, забившись в укромные уголки сознания, отказывался воспринимать очевидное.
Август. Снежинка с голубым отливом на ладони. Ядерная зима.
Павел не помнил, сколько он простоял вот так, разглядывая удивительный голубой снег. Лишь настойчивое потрескивание дозиметра вывело его из состояния ступора. Он повернулся и зашагал обратно – в темные туннели метро. Москва теперь была там, под землей. А ветер по– прежнему пел ему в спину свою странную атональную песню…
Когда Павел закончил свой рассказ, была уже глубокая ночь. Жители Боровицкой, как и все остальные обитатели «подземной Москвы», придерживались двадцатичетырехчасовых суток.
На платформе царил густой сумрак, создаваемый двумя светильниками дежурного освещения в южной и северной стороне станции. Людской гомон утих, сменившись вязкой тишиной, разгоняемый лишь приглушенным надсадным гулом изношенной вентиляционной системы.
Шорохов посмотрел на Орловского. Последний не произнес ни слова во время его рассказа; молчал он и сейчас, снова неотрывно глядя на тусклый огонек карбидки.
«Да, задуматься есть о чем», — сказал про себя Павел. Откровенно говоря, он даже не мог предположить, как бы повел себя сам, окажись на его месте.
— Двадцать лет – это огромный срок, — наконец сказал Алексей Владимирович. – И вы все-таки выжили. Это достойно уважения.
Он взглянул на Павла. Во взгляде Орловского не было растерянности или пустоты — всего того, что должно было быть в его ситуации. Лишь твердость и уверенность, будто он уже принял какое-то решение.
… Когда Павел проснулся, место Орловского было пустым. Станция уже гудела разбуженным муравейником начавшегося рабочего дня. Обычно после дежурства на блокпосту, Павел отправлялся в распоряжение коменданта станции, но вчера он успел шепнуть Георгичу, чтобы тот не беспокоил его без особой надобности. Симагин, состроив недовольную гримасу, поворчал для порядка, назвав Павла «ленивым страусом», но все же согласился.
Плеснув в лицо воды из котелка, Шорохов пригладил пятерней шевелюру и вышел на платформу.
Станция была ярко освещена.
Народу было немного – в основном гости Полиса, торговцы или просто следующие транзитом через Боровицкую люди, заночевавшие здесь и сейчас отправляющиеся дальше. В нескольких арочных проходах торговый люд разложил товар — торговля уже начала завязываться, судя по звякающим патронам в объемистом кошеле на поясе ближайшего торговца.
Шорохов поискал глазами своего гостя. Фигуру Орловского он обнаружил сразу – стильная рубашка и брюки, еще сохранившие лоск цивилизации, резко диссонировали со старой, изношенной одеждой местных жителей.
Алексей Владимирович стоял около одного из торговцев, вокруг которого уже собралась приличная толпа. Сам торговец – невысокий лысый человек в затертой до невозможности кожаной куртке, был знаком Павлу. Он торговал в Полисе давно, имел постоянный пропуск на станцию и чувствовал себя здесь совершенно свободно, и даже имел постоянных клиентов.
На этот раз он выставил на продажу двухмесячных щенков. Трое упитанных бутузов – потомки московской дворовой породы – никак не хотели сидеть в картонной коробке, куда их запихал хозяин, и выражали свое недовольство задорным тявканьем. Собравшиеся с улыбкой смотрели на щенячью возню; кто-то даже сунул им кусочек какого-то лакомства, отчего собачки принялись возиться с утроенным рвением, вызвав в толпе одобрительный гул.
Сын торговца, мальчик лет двенадцати, в великоватом для него камуфляже, еще больше завел собравшихся, надев на шею одному из щенков веревку с нанизанной на нее дюжиной пластиковых кредитных карт.
Кусочки пластика, на удивление, еще сохранили на своей поверхности золотое тиснение давно канувших в Лету всемогущих финансовых организаций, и сейчас отсвечивали в ярком свете электроламп желтоватым блеском. Увидев новую игрушку, собачье семейство залилось звонким лаем, тут же организовав борьбу за обладание ею.
— Доброе утро, Алексей Владимирович, — сказал Павел.
— Доброе, — Орловский улыбнулся. – Знаете, я вот смотрю и думаю – как все относительно. Переоценка ценностей. Собственно, по— другому и быть не может…
Он кивнул в сторону возившихся щенков.
— Когда-то за любую из этих кредиток могли запросто убить. Это был показатель достатка и роскоши, а сейчас… Просто собачья игрушка. Игрушка с несколькими тысячами долларов. Да и сами доллары теперь дешевле туалетной бумаги…
— С этим сложно спорить. Здесь, — Павел повел рукой — свои приоритеты. И достаточно необычные, поверьте. Я вижу, вам не спалось, Алексей Владимирович?
— Точно так. Вы вчера мне столько рассказали, Павел… Для сумасшествия хватило бы с лихвой. Я все лежал и думал… Забылся только под утро.
Они вернулись в каморку Шорохова. Организовав нехитрый завтрак, Павел с удивлением заметил перемены в своем госте – Орловский попробовал грибного салата и даже отхлебнул чаю с таким видом, словно бы пил его всегда.
— Вчера я был настолько ошарашен вашим рассказом, Павел, что совсем ничего не сказал о себе. Собственно, и не только рассказом… — Орловский невесело усмехнулся.
Помолчав пару мгновений, он продолжил.
— Ну, как звать-величать меня вы знаете. Собственно, и рассказывать то нечего. Родился и вырос в столице, работал в одном из институтов, преподавал теоретическую механику.
— Вы ученый? – Павел отхлебнул чаю.
— Я профессор физико-технических наук, хотя сам себя ученым не считаю. Знаете, как-то не тот склад ума…
Павел удивленно приподнял брови.
— Здорово! Профессорская степень – и не тот склад ума? Да вам здесь, Алексей Владимирович, самое место, скажу я вам. Вот уж точно – пути Господни неисповедимы. Надо же было вам объявиться именно здесь, а не, скажем, на Красной линии…
Орловский развел руками.
— Нет во мне той консервативности, которая неизменно присутствует в любом ученом. Поклонение, так сказать, научным догмам. Ну да ладно. Как я уже сказал, жил, работал, ни чем не думал. Семья как у всех, дочь взрослая. Я тогда там, в тоннеле, сказал вам не совсем правду, Павел. Я ехал не на работу. Дочь собралась замуж, предсвадебные хлопоты, знаете ли… Вот я и поехал узнать на счет аренды кафе на торжество. Вот и приехал…
Профессор горько усмехнулся, отхлебнул чаю и продолжил.
— Когда вы мне вчера все рассказали, я думал до самого утра. Мысли разные были, но я все-таки сумел заставить себя размышлять рационально, по делу. Эмоции сейчас плохие советчики. Как я уже сказал вам вчера вечером, ждать окончания кошмара я не буду. Кошмар и есть теперь наша реальность и я принял ее таковой ни смотря ни на что. Во всем есть причина, Павел. И в моем появлении здесь тоже. И я хотел бы ее найти.
— И что вы предлагаете делать? – Павел внимательно посмотрел на профессора. Этот человек поразил его какой-то внутренней собранностью и решимостью, не свойственной работнику умственной сферы.
— Я так думаю, нужно вернуться на Полянку. Там все началось, там и искать ответы.
— Полянка заброшена, профессор. Давным – давно. Точнее сказать, всегда. Насколько я помню, там никто никогда не жил. Это станция… как бы сказать…нехорошая.
— Нехорошая?
— Ну да. Это такое… обиходное название, — Шорохов замялся, не зная как связать воедино и рассказать ту массу слухов, что водилась в метро. – Многое что судачат про Полянку. Вроде как проклятая она.
— Вы это серьезно? – удивился Орловский.
Павел вздохнул.
— Да кто его знает! Никто ничего толком не видел, но небылицы растут как на дрожжах. В основном торговцы травят эти байки, дабы народ привлечь. Некоторые уже такими мастерами стали, прям ораторы средневековые.
— Все-таки расскажите, Павел. Я так считаю, дыма без огня не бывает…
Шорохов слегка пожал плечами.
— Не жил там никто и никогда. Вроде бы станция как станция, сухая, достаточно глубокого залегания, фон там не более нашего. Дальше перегон до Добрынинской – если помните это на Кольцевой линии, территория Ганзы уже. Сама станция то вроде бы удачно расположена, не на отшибе, но вот на тебе – сторонятся ее, будто чумную. Кстати сказать, даже когда эпидемия чумы в метро разразилась, народ стал бежать куда угодно, еще более разнося заразу, но на Полянку так никто и не сунулся – настолько в людях сейчас крепки суеверия.
— Но ведь кто-то там был? Слухи ведь не могут возникнуть на пустом месте.
— Конечно, был. Сталкеры в основном. Хотя они народ еще более суеверный, чем другие – род деятельности влияет на восприятие, я бы так сказал. По тоннелям туда никто не суется, в основном с поверхности, да и то, если что-то не сложилось и надо срочно вернуться под землю. Гермоворота на Полянке закрыты, иначе бы пришлось бы подрывать тоннель – оттуда ведь прямая дорога что до нас, что до Ганзы – Кольцевой. Так вот, проникают с поверхности через вентиляционную шахту, известно даже какую — ВШ-25. Слышал я, одного сталкера, вроде как с Ганзы, сильно потрепали твари на поверхности. Еле отбился, защитный костюм порван, патроны на исходе, ну он и нырнул в шахту – лишь бы укрыться. Выбрался на Полянку, а там тьма, ни огонька. Ну, он и решил передохнуть пару минут на платформе, благо фонарь светил еще. Кое-как раны перевязал, костюм рваный скинул, осмотрелся. Станция заброшенная, сколько их таких – хлам кругом, пыль, грязь. Но тишина там как живая будто. Словно смотрит она на гостя и понемногу в сознание проникает. А потом начинает картинки показывать прямо в мозгу – словно прочитав твое прошлое, будущее открывает. Ну, сталкер силы собрал и рванул оттуда. А ему в ответ голос – мол, не ходи наверх больше, без головы останешься. Не поверил, думал, что от потери крови и лишних «рентгенов» чего только не привидится. Добрался до Ганзы, вроде как оклемался, поправился. Историю эту рассказал своим товарищам-сталкерам, вместе посмеялись – мол, какие только глюки порой не схватишь! А в следующий выход на поверхность едва шаг успел ступить из павильона метро – ему горгулья прямо на лету голову когтями снесла.
— Горгулья?
— Ну, это яркий представитель мутировавшей фауны. Вроде как это потомки летучих мышей, больше смахивающих на доисторических птеродактилей.
Павел налил обоим еще чаю.
— А вот кое-кто видел станцию другой. Не помню уже, кто. Вроде как решил человек путь срезать, свернул из тоннеля в какой— то технический коридор, потом еще в один, ну и заплутал. Бродил непонятно где неизвестно сколько, потом глядит – свет впереди. Пошел на него и выскочил на станцию. Еле живой от усталости и голода. Смотрит – а станция странная какая-то. Вся блестит и сверкает, кругом ни пылинки. Все новое. Светильники сияют, на часах время светится. Указатели подсвеченные, а на них красным – «Полянка». Подумал, что от истощения глюки начались. Потом слышит, поезд прибывает. Смотрит — и правда – к платформе метропоезд подъехал. Такой же весь сверкающий, новый. И пустой. Понял бедолага, что уже совсем умом тронулся. А в голове вдруг голос зазвучал – садись в поезд, он отвезет тебя туда, где ты всегда мечтал быть. Ну, человек и спрашивает вслух — терять то вроде как уже нечего: «Как же такое бывает?». А голос ему – это поезд по временам, он отвезет тебя туда, где метро – лишь средство для перемещения людей, а не гробница для оставшегося человечества. Не сел он в поезд – толи сил не было, толи испугался. Как вышел на Добрынинскую — толком не помнит. Мне эту историю торговец с Ганзы рассказал. Парень совсем на голову больной стал – все про поезд этот рассказывал. А потом сгинул. Видели, как он опять в сторону Полянки отправился…
Профессор сидел в глубокой задумчивости, словно и не замечая собеседника.
— Да мало ли какие бредни еще напридумывают. Всего и не упомнишь,— Павел сделал глоток чая.
— Знаете, Павел, я тут вспомнил случай, — Орловский наконец всплыл из пучин задумчивости.— Я думаю, тот бедолага вовсе не спятил.
— То есть?
— С ним случилось тоже самое, что и со мной. Только в обратном порядке.
Теперь настал черед удивляться Шорохову.
— Это было года за полтора до того, как… со мной случилась эта оказия. В метро появился странный человек. Без документов, одетый в старье, грязный, но с пистолетом и ножом. Милиция тут же скрутила его. Он все твердил про ядерную войну, про метро, как последнее убежище выживших…
— И что с ним стало?
Профессор усмехнулся.
— У таких людей всегда один удел – принудительное лечение в психушке. Но, я думаю, и это для него благо. Если вспомнить в каком более ужасном кошмаре он жил…
Павел покачал головой – сказанное просто не укладывалось в сознании. Однако уже где-то в глубине души зародилась безумная мысль – вот она, призрачная возможность вырваться из замкнутого круга затянувшегося постъядерного кошмара.
— Видите, Павел, и от слухов бывает толк. Если все правильно сопоставить и попытаться найти зерно истины.
— Значит, вы решили идти на Полянку, профессор? – нарушил затянувшуюся паузу Павел.
Этот человек, взявшийся в прямом смысле ниоткуда, вдруг пробудил в его душе дремавшую искру – не просто надеяться, но искать, бороться. Пусть даже в самое несбыточное. И тогда оно в самый неожиданный момент вдруг превратиться в реальность.
— Именно, — в голосе Орловского звучала твердость.— Понимаете, Павел, я человек другого времени. Во всех смыслах этого слова. Это не мой мир. Конечно, можно смириться и остаться здесь и жить как все. Но… Как бы вам это объяснить?
Он потер руками лицо, собираясь с мыслями, затем скомкал снятый ранее галстук и засунул его в карман, словно бы этот атрибут одежды мешал ему.
— Вы все – дети этого мира. Вы пережили то, что не переживал ни один человек на земле – я имею в виду там, в моем времени. И вы переродились – внутренне, научились ценить по достоинству то, на что просто плевали тогда, до того как… И для этого нужно было случиться самому ужасному – ядерному безумию. Такова уж сущность человека – сначала он в исступлении разрушает все созданное, а потом по крупицам воссоздает, жалея о содеянном. Как там говорили? Что имеем – не храним, а потерявши плачем. Но вы – я имею в виду всех выживших в метро – насколько я могу судить, не плачете. Нет, вы выжили и живете. И по своему радуетесь. Вы сильные – выжить в ядерном апокалипсисе, сохранить искру разума, человеческие качества – это ведь почти невозможно. И тем не менее… Простите, Павел, сумбур какой-то… Все, что наболело на душе…
— Алексей Владимирович, а что вы планируете делать на Полянке?
— Толком еще не знаю,— Орловский пожал плечами. – По крайней мере, нужно исследовать станцию — осмотреться, понаблюдать. Должны же быть какие— то внешние признаки всего того… что там творится.
Павлу вдруг как-то стало не по себе только от одной мысли, что придется задержаться на проклятой всеми станции. До ощутимого озноба на спине.
— А если ничего не получится? – он испытующе посмотрел на профессора.
— А что, собственно, должно получиться, Павел? – Орловский спокойно выдержал его взгляд. – Прежде, чем что-то предпринимать, нужно хотя бы узнать, с чем мы имеем дело.
— Все несколько сложнее, Алексей Владимирович. Полянка хоть она вот, рядом, но перегон на нее считается заброшенным и неиспользуемым. Там творится невесть что. Порой лезут такие твари, что и вспоминать страшно. Для того там и держат блокпост, на котором мы с вами встретились. Все путешествующие делают крюк, обходя ее, или используют межлинейники, чтобы срезать путь, но это только те, у которых хватает средств нанять опытного проводника.
Павел помолчал.
— Вы здесь только сутки, профессор, и, поверьте мне, я рассказал вам только малую часть об этом безумном мире…
— Есть какие-то предложения, Павел? – Орловский пристально посмотрел на собеседника.
— Я пойду с вами, профессор, — не раздумывая, ответил Павел. – Потому что врят ли вы найдете попутчика в этом путешествии.
— Даже и не знаю что сказать, Павел…— Орловский вроде как даже смутился.
— А ничего не надо говорить, Алексей Владимирович. Раз уж так вышло, что вы… осчастливили меня своим появлением здесь, то, я думаю, в этом есть какой-то тайный смысл. Так что дальше пойдем вместе.
Павел помолчал и продолжил.
— И, я думаю, откладывать это не стоит. Завтра утром вас устроит, профессор?
— Более чем, — Орловский кивнул. – Хотя вы вовсе не обязаны это делать…
— Перестаньте, профессор, — Шорохов махнул рукой. — Знаете, ведь вы все правильно сказали – живем на обломках былого мира, и даже умеем радоваться…
Он усмехнулся.
— Только радость эта сквозь слезы. Мы как крысы – зарылись под землю и устроили возню за кусок пищи и глоток незараженного воздуха. Это ли жизнь? Это прозябание. Мы как бледные тени прежней жизни – прекрасно осознаем, что она безвозвратно ушла, но упрямо пытаемся создать нечто подобное. А все почему? Люди боятся задумываться над своей жизнью – это страшно, потому что смысла нет. И так же страшно вспоминать ту жизнь, прошлую. Потому что тогда накатывает такая тоска, что становиться еще хуже. А вот мне не страшно, верите, Алексей Владимирович? Я и живу этими воспоминаниями, потому что они единственное, что осталось у меня стоящее. И они же дают моральные силы. Не знаю почему. И еще книги.
Павел кивнул на стоявшие на полках потрепанные тома.
— Ухожу, так сказать, в мир грез. Это в любом случае лучше, чем топить свой разум в алкоголе местного производства. Ужасная вещь, кстати… А тут вы появляетесь… Словно грезы эти ожили. Даже слов нет, профессор…. Но это так – лирическое отступление. Так что можете на меня рассчитывать, профессор.
— Я вот что, думаю, Павел. Я смогу быть вам полезен и кое в чем другом…
— То есть? – Шорохов удивленно приподнял брови.
— Скажите, а где вы берете оружие, патроны… вещи там всякие разные? Те же противогазы? – Орловский пристально взглянул на него.
Павел пожал плечами.
— Да я говорил уже – в основном с поверхности. Сталкеры отыскивают оставшиеся невредимыми склады, в основном в глубоких подвалах. Радиационный фон в таком случае небольшой, как умеем, проводим дезактивацию. Большой удачей считается найти законсервированный армейский склад – там вообще все в идеале, строили на совесть и на десятилетия. С оружием напряженка стала, ничего ведь вечно служить не может. Но нашлись умельцы – ремонтируют, и не плохо. Даже гильзы стреляные перезаряжают. Ну, а по поводу пищи – сами видите. Свиньи в метро прижились прекрасно, а грибы тем более. А вы, собственно, к чему спрашиваете, Алексей Владимирович?
— Да к тому, Павел, что за всем этим вовсе не надо лазать на поверхность.
— Умеете вы ошарашить, профессор… — Шорохов непонимающе уставился на собеседника. – Может, поясните?
— Я не знаю, Павел, вы, может быть, считаете меня книжным червем, всю жизнь корпевшим над бумагами в лаборатории, но это не так. Я ведь и в армии отслужил в свое время. Правда, это было в далеком семидесятом году – бездну времени назад…
— И в каком вы звании?
— Старшина. Служил в инженерных войсках. Я тогда только закончил университет, сразу и призвали. Мне повезло – в Москве же и служить оставили. Высшее образование роль сыграло. Я, собственно, что хочу сказать, Павел. Как раз в то время расширять метро решили, и при том ударными темпами. Ну, решение партии в жизнь воплощать только так могли, тогда это в порядке вещей было. А где взять дармовую рабочую силу? Конечно, в армии, Вот и откомандировали наш батальон в распоряжение спецстроя. Особисты проверяли всю подноготную, шутка ли — стратегический объект. Вот и отобрали нас человек десять – в основном все такие же, как я, бывшие студенты, по двадцать с лишним лет. Подписку о неразглашении взяли с нас. Помню, майор-особист сказал тогда: «То, что здесь увидите и узнаете должно умереть вместе с вами. И что бы ни слова — ни жене, ни любовнице тем более. Иначе вообще пожалеете, что родились на свет». Так вот, Павел, то, что вы разыскиваете на поверхности, лежит у вас под носом.
Шорохов уставился на профессора с еще более непонимающим видом.
Тот усмехнулся.
— Здесь, в метро, именно на такой случай, как сейчас, заранее были сделаны так называемые закладки – скрытые склады материальных средств, самых разных. Склады эти были профильные – вещевое имущество, продовольствие длительного хранения, имущество химзащиты – много чего, всего и не упомнишь. Вы же сами понимаете, метро строилось как самое большое противоатомное убежище, и иметь в нем запасы на, так сказать, особый период было просто необходимо. Именно этим я тогда здесь и занимался. Все было – проще некуда. Места для таких закладок всегда выбирались в технических коридорах – туда кроме обслуживающего персонала метро никому хода нет. Это и гарантировало большую вероятность того, что склад случайно не обнаружат. Обыкновенное помещение, стены покрывались бетоном в полметра толщиной с прослойкой из листового свинца – антирадиационное покрытие. Штабелями ставились ящики, все в герметичной укупорке. И все. Вход закладывался кирпичом, потом штукатурилось точно под цвет окружающих стен. Если не знать где, то и подойдя вплотную не отличить. Поэтому и неудивительно, что по прошествии двадцати лет никто так и не смог обнаружить этих «подарков из прошлого». Вот так вот…
Шорохов был на столько сбит с толку сказанным, что не смог вымолвить и слова.
— И… вы знаете где? – Павел с трудом выдавил из себя фразу. Голос оказался предательски хриплым.
Информация, которую только что выдал профессор, была не просто удивительной – ей просто не было цены. То, что доставляли с поверхности – с огромным трудом, риском для жизни, порой теряя людей, попорченное временем и радиацией и порой уже совсем не пригодное – лежало здесь, в прямом смысле у них под носом! И никто даже не удосужился задуматься – если метро есть противоатомное убежище, то каким образом будут существовать укрывшиеся в нем люди?! Павла даже прошибла холодная испарина – во истину, если хочешь хорошо спрятать вещь, положи ее на самое видное место. Ну, или спрячь под носом у ищущих… Он даже слегка испугался – за обладание такой информацией любая из обитаемых станций пойдет на что угодно. А если взять ту же Ганзу или Красную линию – да они и войну развяжут и вырежут всех только ради того, чтобы заполучить профессора целым и невредимым…
Шорохов потер лоб – весь его вид выдавал обескураженность. Мысли, казалось, распирали голову изнутри.
— Ну, не все конечно, Павел, — Орловский слегка пожал плечами.— Но одну из них смогу показать. Думаю, там будет много полезного для вас…
Павел фыркнул.
— Полезного?! Вы даже не представляете, что только что рассказали профессор! Считайте, что вы меня не просто ошарашили – уложили наповал!
Павел встал и прошелся по тесной каморке.
— Даже слов не хватает, Алексей Владимирович. Об одном попрошу – ни слова больше. Теперь я буду даже опасаться за вашу жизнь.
— Все так серьезно?
— Более чем, профессор. Я же говорил – вы еще слишком мало знаете о здешних нравах. И найдется уйма людей, которые за право обладать информацией, которой обладаете вы, не остановятся ни перед чем.
— Вот уж не думал, — Орловский искренне рассмеялся. – Видимо, прав был особист, говоря те слова…
— Да уж, такие люди редко говорят попусту. Интересное путешествие у нас с вами получится, Алексей Владимирович…
В тот момент, беседуя со своим гостем в тесной, ставшей уже привычной, каморке, Павел и подумать не мог, что, уйдя из нее следующим утром, он уже не вернется сюда.
Никогда.
Глава 3. Скрытые истины тёмных тоннелей
… Яркий огонек костра блокпоста погас за изгибом туннеля. Темнота словно бы только и ждала этого, навалившись тугой темной пеленой. Фонари рубили чернильную тьму двумя лучами желтого света, выхватывая из окружающего мрака покрытые ржавчиной рельсы и угловатые выступы бетонных тюбингов, на которых местами поблескивали капли скопившегося мутного конденсата. Черные кабели энерговодов, покрытые толстым слоем пыли, свисали тут и там лохматой бахромой оборванных проводов, молчаливо напоминая путникам о той, так же оборванной раз и навсегда, жизни.
Они вышли с Боровицкой утром, как раз в разгар людской толчеи спешащих по своим делам людей, и без лишних вопросов миновали пост охраны – тот самый, где и произошла их памятная встреча.
Еще там, в каморке, наскоро позавтракав, Павел с профессором набросали в уме примерный план их путешествия.
Со слов Орловского, «закладка», про которую он говорил накануне вечером, должна была находиться в одном из технических коридоров в перегоне с Боровицкой на Полянку.
— Я вот что думаю, Павел, — сказал Алексей Владимирович. – Такие закладки есть в большинстве технических помещений и коридоров. Наверняка, конечно, утверждать не буду. Тут какая логика – все зависит от близлежащих станций. Если станции крупные, с переходом на другие ветки, то и «закладка» будет покрупнее, ведь в час «Ч» и людей на станциях окажется больше. Или на поверхности около станций метро расположены важные государственные объекты — так тогда вообще можно обнаружить склад с самыми неожиданными вещами. В зависимости от того, что за объект. Но, собственно, я что хочу сказать: «закладки» эти всегда делались не слишком большими – страховка на самый последний случай. Если вдруг грунтовые воды прорвутся и все затопит, или обвал случится, тогда и утрачена будет лишь малая часть материальных средств.
— А что находится там, куда мы собираемся попасть? – этот вопрос уже давно вертелся у Павла на языке. Порой, он даже представлял себе блестевшие заводской смазкой, уложенные в ящики «калаши», нетронутые цинки с патронами и еще много всякого добра, но тут же гнал эти эфемерные грезы прочь.
Профессор усмехнулся.
— Верите нет, Павел, понятия не имею.
Шорохов состроил удивленное лицо.
— Понимаю ваше недоверие. Тогда мы грузили туда деревянные ящики – большие и поменьше. Охрана из офицеров КГБ не позволяла не то что бы сделать перекур – даже обмолвиться словом. Быстро сделали свою работу – и прочь. Однако давали вволю выспаться, и питались мы по спецпайку.
Орловский задумался на минуту, а потом вдруг улыбнулся.
— Знаете, Павел, я, когда уже отслужил, встретил одного парня – мы вместе с ним тогда этим занимались. Так вот, история поразительная. Его в свое время поперли с четвертого курса института за «неуды». Ну, он, отслужив, решил восстановиться. Но, сами понимаете, какая тут учеба после двух лет армейской муштры. Опять та же история. Ну, он и набрался храбрости и обратился к тому самому майору-особисту…
— И? – Павлу даже стало интересно.
— Что удивительно, все экзамены он потом сдавал без проблем. Так что, получается, наше вездесущее ведомство тоже может быть благодарным, если попросить…
Перед уходом Павел, как всегда, прихватил с собой свой неизменный «комплект путешественника» — потертую кожаную сумку с аптечкой, НЗ воды и патронов. Закинув ее за спину, он повесил на плечо неизменный АКСУ со спаренным магазином и протянул профессору пистолет Макарова.
Тот посмотрел на него слегка удивленно.
— Думаете, нам придется стрелять, Павел?
Такой вопрос в метро мог задать только он.
— Думаю, что нет, Алексей Владимирович. Но предосторожность – лучшая защита. Да, кстати, это пистолет того офицера, про которого я вам рассказывал.
… Перегон до Полянки был не слишком длинным – примерно два с половиной километра, может, чуть больше, хотя точно этого не знал никто.
Сейчас они едва прошли треть этого расстояния, не спеша шагая в кромешной тьме, разгоняемой желтым пятном света от фонаря.
— Большинство людей ведь никогда не были в туннелях метро, — сказал Орловский после долгого молчания. Его дыхание было прерывистым – ходьба по шпалам была для него в диковинку. – Я имею в виду тогда… Хоть и ездили в метро каждый день.
— А сейчас большинство здешних обитателей ни за что не заставишь подняться на поверхность, — Павел поправил съезжавший с плеча автомат. — Своя философия жизни – если над головой бетонный свод – значит, есть хоть какая-то иллюзия защиты. Знаете, мне как-то один сталкер рассказывал. С ними на выход увязался молодой паренек, уже из того поколения, что родились здесь, в метро. Так вот, он впервые в жизни увидел небо вместо бетонного потолка. Упал на землю и полчаса не то что бы не мог подняться, а даже открыть глаза. Вестибулярный аппарат настолько был дезориентирован, что его пришлось срочно тащить обратно. Вот так вот… Мы тоже мутируем, профессор. Незаметно для самих себя. Все больше рождается людей с атрофированным цветным зрением – врожденный дальтонизм. Природный механизм приспособления к окружающей среде неизменно срабатывает. Зачем здесь различать цвета, если их просто нет? Лишь оттенки серого и черного. И еще альбиносы – красные глаза, белые волосы, а в коже полностью отсутствует пигментация.
Павел усмехнулся.
— Новый тип человека – homo sapiens metros. Или как-то в этом роде…
— Может, оно и не так страшно, — ответил профессор после недолгого раздумья. — Природа оставила человеку разум и добавит только то, что станет необходимым в данных условиях. Природа не терпит пустоты или излишеств – только самое необходимое.
— Да уж, профессор. Наверняка мать-природа не могла предположить, что ее любимое детище – можно сказать, венец эволюции – сам загонит себя под землю, а все из-за чего? Разумом тоже надо уметь пользоваться. Выходит, не такие уж мы разумные.
Шорохов остановился. Луч его фонаря метнулся в сторону, выхватив из мрака шероховатую бетонную стену туннеля. Небольшая металлическая лестница в три ступеньки, изрядно попорченная ржавчиной, вела к полуприкрытой железной двери.
— Технический коридор, — пояснил он на немой вопрос Орловского. – Именно им пользуются те, кто хочет обойти Полянку. Я вам говорил, если помните.
— Нет, Павел, — профессор подошел поближе и посветил своим фонарем. Краска на двери давно осыпалась от влаги, уступив место замысловатым разводам плесени и грязи. – Это не тот коридор. Я помню, что он находился совсем рядом с Полянкой. Пешком не более пяти минут.
Шорохов молча осветил фонарем туннель. Из темноты выступила импровизированная баррикада, преграждавшая путь дальше. Куча всякого хлама – старые полурассыпавшиеся ящики, помятая железная бочка, какой-то крупный мусор — протянулась от стены к стене. Все это венчал длинный тяжелый рельс, неведомо кем и как сюда уложенный. На железном пруте арматуры, торчавшем из кучи, болталась маска древнего противогаза с «хоботом». Треснувшие стекла окуляров тускло блеснули в луче фонаря. Рядом висела табличка, намалеванная на куске картона чем-то темным: «Не испытывай судьбу».
— Что это? – спросил Орловский. Он водил фонарем из сторону в сторону, пытаясь рассмотреть все сооружение целиком.
— Такое своеобразное предупреждение для новичков или слишком любопытных, — ответил Павел. – Вот даже не знаю, мы-то кто – вы вроде новичок, а я, получается, слишком любопытный…
Он посветил вверх – завал был невысоким, от силы метра полтора. Пнув как следует несколько ящиков, Шорохов более-менее расчистил проход.
— Ну, профессор, начинается самое интересное…
Павел передвинул автомат под руку и клацнул предохранителем.
Луч фонаря тонул в расплескавшейся дальше тьме. Даже дувший до этого сквозняк куда-то исчез, словно бы они перешагнули некую черту. Воздух теперь был неподвижным и стылым, слегка холодил лицо и не нес в себе никаких запахов.
Туннель по-прежнему убегал неведомо куда, мрак скрадывал расстояние, и волей-неволей возникала мысль, что они шагают внутри свернувшейся в гигантскую трубу бесконечности.
Звук шагов глухо раздавался в давящей тишине.
Один раз им попалось какое-то пустое и заброшенное техническое помещение. Дверь в него была сорвана с петель и валялась рядом. Заглянув туда, они увидели лишь заваленную полуистлевшим хламом комнату, из обстановки которой сохранились только протянувшиеся вдоль одной из стен стеллажи. На самом верху сиротливо валялась строительная пластиковая каска, треснувшая с одной стороны. Судя по толстому, нетронутому слою пыли, здесь никто не появлялся многие годы.
— Скоро станция, профессор,— сказал Павел, когда они остановились передохнуть на минуту, и вопрошающе посмотрел на своего спутника.
Тот вытер со лба выступившую испарину.
— Интересующий коридор будет слева от нас, — он посветил фонарем на бетонную стену. — Не ошибемся.
— Уверены? Их тут знаете сколько, — Павел перехватил фонарь поудобней и шагнул в темноту.
… Еще пара сотен метров осталась позади, когда Орловский остановился.
— То, что надо, — сказал он, выхватив из темноты лучом фонаря наглухо запертую железную дверь. К удивлению, на ней еще читалась нанесенная краской надпись: «ТК-6».
— Может, поясните, профессор?
Шорохов поводил фонарем, высвечивая из мрака покрытую разводами грязи и ржавчины дверь. По его мнению, она ничем не отличалась от других таких же.
Орловский подошел ближе, осветив ступени железной лестницы.
— Все просто, Павел. Посмотрите сюда – и дверь, и лестница шире других. Это было сделано специально для удобства загрузки. Мелочь, на которую никто никогда и внимания не обратит. И еще.
Луч его фонаря метнулся на противоположную стену туннеля, проявив из темноты неглубокую технологическую нишу с вмонтированным распределительным электрощитом. Время и местные вандалы изрядно потрудились над ним, выдрав из металлического шкафа все более-менее ценное, и теперь лишь покрытая пылью короткая бахрома оборванных силовых кабелей напоминала о его былом предназначении.
— Около таких коридоров всегда можно обнаружить электрощит. При том именно напротив входа. Элементарная функциональность – здесь можно запитать осветительное оборудование и все, что необходимо для проведения работ.
— Да уж, кто бы мог подумать… — Павел взобрался на узкий пандус перед дверью.
Краска вздулась и осыпалась, чудом сохранив надпись; рыжие пятна вездесущей ржавчины и темно-зеленые разводы грязи украсили поверхность.
Подергав за железную скобу – дверь даже не шелохнулась – Шорохов уперся ногой в стену и потянул изо всех сил.
Скрип проржавевших петель разорвал застоявшуюся тишину туннеля визгливой режущей нотой. Скопившаяся пыль и плесень посыпалась щедрым дождем, повиснув в стылом воздухе серым облаком.
Павел закашлялся.
— Так мы всех мертвых разбудим…
Он приналег плечом на приоткрывшуюся дверь. Возмущавшиеся дверные петли вновь пропели тоскливо-резкую мелодию, прежде чем проржавевший металл окончательно заклинило.
В лицо дохнуло сырым застоявшимся воздухом с тошнотворным запахом тлена. Желтый луч фонаря рубанул застоявшуюся за многие годы тьму световым клинком, выхватив из мрака бетонные стены, на которых местами еще сохранилась краска, цвет которой уже невозможно было разобрать из-за плотных отложений пыли. Толстые жгуты неповрежденных кабелей, выныривая из пластиковой муфты в стене, убегали в темноту. Рядом с дверью на стене, словно немой памятник былым временам, висела фанерная табличка с надписью: «Проход держать свободным».
Павел шагнул за порог, как вдруг нога наткнулась на что-то твердое. Посветив вниз, он невольно вздрогнул.
— Еще одна неупокоенная душа, — тихо произнес он.
Почти у самой двери, привалившись к стене, лежал человеческий скелет. Видимо, крысы и другая туннельная живность не смогли добраться до него; серо-синяя униформа работника метрополитена была целой, лишь поблекла от скопившейся грязи, сердобольно скрывая от взора серо-желтые человеческие кости. Даже ромбовидную нашивку на рукаве можно было различить.
— Господи… — выдохнул позади профессор.
Павел посмотрел на него через плечо.
— Привыкайте, Алексей Владимирович. Таких… подарков в метро пруд пруди.
Автор: Скарм