— Сколько же здесь комнат? — воскликнула Люба, озираясь.
Квартира была огромной. Один коридор, казалось, мог целиком вместить однушку, где Люба ютилась с мамой до переезда. Не говоря про нору, которую она арендовала тут, в Питере. Высокие потолки, запертые двери. Часы отмерили полдень, но в квартире царили сумерки. Непогода за окнами заселила вытянутый и изгибающийся коридор тенями. Они притаились по углам, как призраки бывших жильцов, тех, кто обитал в доме за его полуторавековую историю.
— Восемь комнат. — сказала Пименова спокойно. — Два туалета.
Люба присвистнула. И смутилась вдруг собственной провинциальной восторженности.
Пименова одарила девушку снисходительной полуулыбкой. Хозяйка квартиры была старше Любы лет на десять: тридцать с хвостиком примерно. Худощавая выше талии, но с грузными бедрами. Волосы коротко острижены, холодные глаза прячутся под очками в изящной оправе. Люба еще на улице заметила, что черты лица у Зои Пименовой непропорциональные: разного калибра ноздри, скулы скошены. Впрочем, это не мешало женщине выглядеть эффектно, величаво.
«Вот что значит осанка», — подумала Люба.
Пименова медлила, позволяя гостье осмотреться. Квартира напоминала музей. Под потолком гнездились птицы, чучела уток и вальдшнепов. Грозная сова развернула крылья и прицелилась крючковатыми когтями.
К дубовым панелям крепились картины. Портрет джентльмена в котелке. Его лицо маскировало яблоко, словно художник устал рисовать и приделал с бухты-барахты зеленый плод. На соседнем холсте прижимались друг к другу двое окаменевших чудовищ: ноги и животы у них были человеческими, а все прочее — досталось от рыб, включая задранные морды и плавники. Позади сюрреалистичной парочки клубились облака и плыл парусник.
— Сальвадор Дали? — попробовала угадать Люба.
— Почти, — сдержанно ответила Пименова.
Люба двинулась по коридору, и паркет скорбно заскрипел. Дискант рассохшихся досок заглушил скрежет труб и стенания карниза, дребезжащего под напором дождя.
Справа висели фотографии в рамках. Хозяйка апартаментов позировала на фоне римского коллизия и незнакомых Любе античных руин. Без очков, без брючного костюма она выглядела милее и проще.
Люба замешкалась у снимка, на котором Пименова позировала, приобняв известного актера и телеведущего.
— Это что, Марат Башаров?
— Да, он, — подтвердила женщина, приближаясь.
— Так вы…
— Участвовала в одиннадцатом сезоне «Экстрасенсов».
«Ого, — подумала Люба, — настоящая телезвезда!»
В марте Люба встретила на канале Грибоедова Викторию Боню из «Дома-2», но вот так общалась со знаменитостью она впервые.
— То-то у вас глаза…
— Какие? — Пименова вскинула бровь. Люба затревожилась, что сболтнула лишнего.
— Пронзительные… экстрасенсорные.
— Это из-за линз, — улыбка Пименовой стала доброжелательнее.
— А там взаправду?
— Нет, что ты, — взмах усыпанной перстнями кисти, — шоу.
— Жаль. Хочется верить во что-то такое…
Пименова покосилась на часы, и Люба встрепенулась:
— Простите, я ужасная болтушка.
— Сама люблю поболтать. Но в три у меня самолет.
Она пошла по шумному паркету. Люба заторопилась следом.
— Вам доводилось работать с пожилыми людьми?
— Ухаживала за прабабкой в Печорах.
— Печоры! — судя по тону, Пименова гадала, откуда у ее гости такой акцент.
«Ничего, — утешилась Люба, — годик-второй, и меня не отличат от коренной петербурженки».
— Тогда вы понимаете, что старики бывают… странными. И не всё, что они говорят или просят, стоит принимать всерьез.
— Естественно.
Коридор сделал резкий разворот. Висящая над ломберным столиком картина изображала женскую голову. Вместо лица был торс с молочными железами глаз и рыжими лобковыми волосами в районе рта. Люба мысленно фыркнула.
Пименова остановилась перед двустворчатой дверью. Вынула ключи и продемонстрировала их гостье.
— Покидая комнаты, обязательно запирайте. Да, они немощные. Но зазеваешься, и они уже разгуливают по проспекту.
Хозяйка забренчала связкой. Отворила створки. Заинтригованная, Люба привстала на цыпочки. Комната пахла лекарствами, мятой и совсем немного — мочой. Окно было плотно зашторено. Из приоткрытой форточки струился аромат дождя.
В полутьме вырисовывались шкаф, тумбочка и кровать. Щуплая старуха лежала под одеялом. Сбивчивое дыхание вырывалось из губ, таких же морщинистых, как и всё ее личико цвета воска. Седые пряди змеились по перине.
Пименова подошла вплотную к постели и пригладила белоснежную паутину волос. Старуха замычала неразборчиво.
— Моя бабушка Нина, — с нежностью в голосе сказала Пименова.
— Здравствуйте, — громко поприветствовала Люба.
Ресницы старухи затрепетали.
— Бабушке Нине — восемьдесят шесть, — пояснила Пименова, — она глухая, так что не надрывайся. Я подробно расписала рацион, найдешь указания на кухне. Подгузники в ящике. Надеюсь, ты не брезглива?
— Никаких проблем, — заверила Люба, и это была сущая правда.
Пименова поманила жестом. Через скрипучие паркетины, к двери напротив.
— Ключ номер два.
Вторая спальня была копией предыдущей, и вторая старушка, полненькая и крошечная, лежала в той же позе, что бабушка Нина.
— Катюша, — заулыбалась она при виде визитеров, — а я пописяла.
— Умничка, — похвалила Пименова. Люба ощутила стыд: поначалу она приняла нанимательницу за высокомерную бездушную стерву.
— Позвольте, — девушка опередила Пименову, — я помогу. Меня Любой зовут.
— А я — Мария Павловна.
Кожа на ногах старухи была слегка воспалена, бедро опоясывали красные точки сыпи.
— Смажем кремом. — сказала хозяйка.
Под чутким присмотром Люба поменяла Марии Павловне подгузник. Грязный бросила в пакет и заново укутала подопечную, поправив одеяло. Старушка оказалась совсем легкой, а у Любы были крепкие руки.
— Спасибо, Катюш, — блаженно засияла Мария Павловна.
— Для нее все — Катюши, — сказала Пименова. И кивнула на окно: — Форточка должна быть открытой. Постоянно. Им необходим свежий воздух.
Запирая замок, хозяйка перехватила взор Любы.
— Поверь, — произнесла она, — это для их же пользы. Зимой я нашла бабушку Машу в подъезде.
— А она кто?
— Сестра Нины, моя двоюродная тетя. К слову, телевизор ей запрещен. Это если будет клянчить. Она нервничает, когда смотрит передачи.
Пименова и Люба переместились к синим дверям в тупике.
— И наконец, муж бабушки Маши, дед Ваня. С ним поосторожнее. Угрозы — пустое, он до порога не доковыляет. Но плюется как верблюд.
Костлявый старик в майке и трусах сидел на кровати. Белые носки доставали до середины тощих голеней. Шишковатый череп обрамлял редкий пушок. Щеки и подбородок обросли щетиной. Дед Ваня близоруко сощурился на гостий. И неожиданно выругался.
— И тебе не хворать, — хмыкнула Пименова. А напрягшейся Любе шепнула: — Он только с виду злой. Сорок лет в школе проработал. Учитель литературы, между прочим. Шекспира наизусть цитировал.
Старик наградил гостий отнюдь не литературной и не шекспировской конструкцией. У Любы екнуло сердце.
«Лучше умереть в шестьдесят, чем дожить до такого».
— А почему они по отдельности? — спросила Люба в коридоре.
— Дед Ваня и бабушка Маша? Потому что при всей беспомощности они бывают опасны. Не для тебя, молодой и сильной. А друг для друга. Грустно это, но ничего не попишешь.
На кухне, словно спроектированной под великанов, Пименова посвятила Любу в тонкости работы. Ничего сложного. Забегать трижды в день, до и после пар, и вечером. Следить за гигиеной. Утром и в обед менять Марии Павловне подгузники, обмывать, смазывать кремом от пролежней. Понадобится — вечером тоже. Готовить еду из полуфабрикатов. Давать таблетки — эти и вот эти, деду Ване можно в чай растолочь, если станет буянить.
— Главное, чтобы они не покидали свои комнаты. Некуда им лазить и незачем. Возникнут вопросы — свяжись со мной по вайберу. И, да, — Пименова просканировала Любу пронзительными глазами, — стоит ли предупреждать, что в квартиру никого нельзя приводить и что ночевать здесь тоже нельзя?
— Само собой, — сказала девушка.
* * *
На лестнице Люба разминулась с коренастым брюнетом, который вел под руку девочку лет двенадцати. Девочка была бледна, под бейсболкой угадывался абсолютно лысый череп. Но она улыбалась, и ее спутник выглядел счастливым.
Люба поздоровалась, поднимаясь на третий этаж. Она продрогла до костей под мерзким дождем, а Зоя Пименова уже, наверное, грелась где-нибудь в Риме.
Старый дом перешептывался, чавкал и кряхтел. Трубы отхаркивали мокроту. Тени роились в закутках. Не бесплотные призраки, а чудовища, оживленные богатым воображением студентки.
Вчера, вернувшись от Пименовой, Люба рассказала соседке о своей новой работе. Наташку, бойкую девочку из Киева, история не удивила.
— Правильно делают, что запирают их. Постоянно слышу о пропавших стариках. Вышли в магазин, запамятовали, где живут, и финита ля комедия, ищи-свищи. У одногруппницы вон дедушка пропал без вести.
Оно, может, и так, но как же печально на старости лет быть арестантом, припадать пылью в четырех стенах…
Сова парила под потолком, высматривая добычу. Люба внимательнее изучила полотна. Парочка людей-рыб на фоне корабля и облаков. Другая парочка, целующаяся; их головы обернуты простынями, губы соприкасаются сквозь ткань. Джентльмен в костюме, с яблоком посреди физиономии.
Люба предположила, что художник рисовал сны. Это частично объясняло алогичность и причудливость сюжетов, но не меняло отношения девушки к картинам: они были слишком странными, а в компании с темными панелями и чучелами птиц еще и тревожными.
Люба быстро прошла на кухню. Паркет старался известить о ее присутствии глухих жильцов. Восьмикомнатный пансионат для престарелых пах сыростью и полиролем. В запертых помещениях что-то тихонько потрескивало.
Навороченный японский холодильник казался чужеродным элементом, белым пятном на сумрачной кухне. Особенно в сочетании с громоздкой плитой. Мойка была не меньше детской ванночки. Кран гнул над ней медный клювик.
Люба загремела посудой. Водрузила на конфорку сковороду. Подле поставила облупленные кастрюльки и вместительный чайник. Завтрак в пансионате состоял из яиц всмятку, гренок и овсянки. Для бабушки Нины — только овсянка. Обнаружив на холодильных полках банку огурцов, она внесла в меню нотку самодеятельности: смочила хлеб рассолом, так его жарила мама, так гораздо вкуснее.
Пока варилась каша, Люба оперлась о подоконник. Кухня выходила окнами в замкнутый двор. Четыре здания образовывали восьмиугольное пространство. Попасть в колодец можно было только через подъезды.
Прильнув к двойному стеклу, Люба увидела засыпанную прелой листвой песочницу, покривившуюся горку, по которой малыши съезжали бы точно в лужу, и качели. Ребятня редко пользовалась детской площадкой. По центру территории возвышалась хозяйственная постройка, ровесница дореволюционных зданий. Приземистая, двухэтажная. Три оконца внизу закупорены листами фанеры, а верхний ряд — вообще замурован. Штукатурка отслоилась, выставляя напоказ кирпич. Крыша в лишайнике и окурках. Подростки таки навещали изолированный двор: кладку украшали размашистые надписи «Психея» и «Алиса».
Чайник засвистел, возвращая в реальность. Люба загрузила на поднос тарелки и чашку и пошла к первой подопечной.
Бабушка Нина бодрствовала. Таращилась в потолок мутными блеклыми глазками и безмолвно шевелила губами. Не сопротивлялась, когда Люба аккуратно усадила ее, протиснув под сгорбленную спину подушку.
— Я — Люба, помните? Ваша внучка уехала ненадолго, я буду вас кормить.
Старушка смотрела мимо гостьи, на колышущиеся шторы.
— Вам не холодно?
Ноль реакции. Люба раскутала женщину, смазала кремом сыпь и переодела. Убедилась, что чай остыл, подала чашку и лекарства. Скрюченные артритом лапки не шелохнулись.
— Хорошо. Давайте я сама.
Она опустила на язык старухи таблетку. Влила немного чая. Проверила ротовую полость.
— Да вы лапушка. А теперь — за маму!
Люба присела на край кровати и принялась угощать старушку с ложечки. Отправляла в беззубый рот кашу, ждала, вытирала салфеткой подбородок. После десятой ложки Нина перестала жевать.
— Наелись? Ладно. Запейте.
Капли чая попали на бежевую сорочку. Отороченные седым пухом веки начали слипаться.
Кушать, спать и гадить. Разве бывает что-то хуже старости?
— Я пойду, — сказала Люба, укладывая Нину в прежнее положение. — Скоро на пары, а нужно еще покормить вашу родню.
Старушка проигнорировала ее, мирно посапывая.
* * *
Вечером квартира экстрасенса была неприветлива, как дед Ваня. Она голосила железными жилами, упакованными в кирпичную плоть, и половицами, и водостоками. Как раскашлявшийся доходяга на последней стадии издыхания. Тени окружали гостью. Люба вспомнила передачу о какой-то итальянской гробнице, где мертвецы были похоронены стоймя. Тени в анфиладе казались такими стоячими мертвяками; будешь идти мимо, и они зашепчут на ухо или схватят за косу.
Кто знает, что прячет яблоко на портрете? Свиной пятачок да клыки? А целующиеся влюбленные — зачем они напялили простыни? Им есть что скрывать?
Новенький холодильник урчал затравленно, словно говорил по-японски, что ему не место здесь, около допотопной мойки.
— Не впадай в детство, — велела себе Люба и закатала рукава. Начала, как и прежде, с Нины. Подгузники, таблетки, овсянка. Крем не помогал; сыпь расползлась по ноге, мелкие воспаленные язвочки издырявили кожу.
— Я спрошу в аптеке, как быть.
Потчуя подопечную, Люба размышляла вслух о трудностях переезда, о жизни в Северной Пальмире.
— Без друзей, конечно, одиноко, вы со мной согласитесь. И без мамы. Но главное — что? Главное — не падать духом. Завтра пятница. Я знаете куда намылилась? В клуб виртуальной реальности. Вы там были? Наташа говорит — офигенно. Хочу в «Стар Трек» поиграть. Играли в «Стар Трек»?
Прерывая болтовню, завибрировал телефон. На звонке стояла «Тема зеленого шершня» Эла Херта, и мелодия явно понравилась Нине: старушка замерла, прекратив чмокать, подобралась и будто бы принюхалась к музыке. Впервые она отреагировала на внешние раздражители.
— Это из «Убить Билла». — Люба не спешила отвечать на звонок, наблюдала за подопечной. — Квентин Тарантино, я его обожаю. А вы не такая глухая, да?
Старушка слушала, склонив голову к плечу.
— Простите, ваша внучка звонит. Я приду, чтобы вас уложить.
Она выскользнула в коридор и прижала телефон к уху:
— Да, извините, я как раз кормила бабушку Нину.
Люба представила Пименову, наслаждающуюся римским солнышком в открытом кафе, посасывающую вино.
«Везет же некоторым…»
— Нет-нет, отлично. Поела, да. Запираю. Днем накричал на меня, я поднос на тумбочке оставила и ушла. Не проверяла… Ага. Ага. Да, растолкла и добавила в чай. Хорошо, естественно.
Пименова отключилась, пожелав удачи.
— Я тебя слышу, тварь! — рявкнул дед Ваня из-за синей двери. Паркет выдал Любу траурным скрипом.
— Я к вам скоро зайду! — крикнула она и показала язык женщине с лицом-торсом.
Завершив свои дела у Нины, Люба наведалась к ее сестре. Ужин Марии Павловны был разнообразнее: куриная котлета, омлет, лапша.
— Катюша, солнышко, где ж ты пропадала?
— Училась, Марь Пална.
— Учеба — это же прекрасно! Ты в каком классе, деточка?
Она уже трижды отвечала на этот вопрос.
— Я — студентка.
— Боже мой, — восхитилась старушка, притискивая к щеке кулачок в пигментных пятнышках. — Ой, пахнет как вкусно.
«Точно — ребенок», — вздохнула Люба, переодевая женщину.
Мария Павловна самостоятельно проглотила таблетки и расправилась с едой. На аппетит она не жаловалась. Чтобы оттянуть поход к скверному деду Ване, Люба достала телефон и загуглила имя Зои Пименовой.
— Не сладкий, Катюш, — старушка отхлебнула чай.
— Три ложки сахара кинула, куда уж больше? Вы с конфеткой вприкуску, вон ириска.
— Твердая слишком! — Мария Павловна прищурилась. — Что это у тебя, Катюш, телевизор?
— Интернет.
— А что крутят?
Крутили эпизод «Экстрасенсов». Люба подсела к подопечной, и они вместе посмотрели, как Пименова лихо проходит испытание, показывая, в багажнике какого автомобиля лежит человек.
— «Потомственная ведьма», — повторила Люба слова ведущего и покосилась на Марию Павловну. Потомственная? Эта крошка-бабулька тоже колдунья?
Меньше всего пенсионерка напоминала человека с паранормальными способностями. У нее-то и обычные способности сводились к минимуму. Люба ухмыльнулась невесело.
— Ваша племянница — молодец. — сказала она.
— Не сладко, — прошамкала Мария Павловна.
* * *
В пятницу отменили первую пару, и, обслужив старушек, она прогулялась по квартире. В предоставленной ей связке были ключи от входного замка, магнитная таблетка для подъездных дверей и три помеченных цифрами ключика, чтобы отпирать спальни пенсионеров. Оставшиеся пять комнат были недоступны гостье, и она вообразила, что в них располагаются метлы, ступы, хрустальные шары для предсказания будущего, карты таро и прочее, чем пользуются в быту ведьмы.
Чучела птиц нахохлились в темноте коридора. Облупившиеся гармошки батарей булькали враждебно. Зеркало над раковиной оказалось с дефектом: в его зернистой поверхности лицо Любы делалось непропорциональным, как у Пименовой.
Подивившись ваннам на львиных ножках, Люба вновь притопала к плите.
«Он же голодный», — устыдила она себя за черствость.
Вооружилась подносом и поскрипела в коридорный тупик.
— Легка на помине, тварь.
Старик прислонился к стене, желтый на фоне желтых обоев. Дряблая грудь поросла завитками седых волос.
Дважды Люба оставляла ему еду, и дважды тарелки были опустошены. Заметив, что она смотрит на вчерашний поднос, старик покраснел и разозлился пуще прежнего.
— Иди отсюда, сука, на…
Обида кольнула сердце, но Люба напомнила себе, что дядя Ваня нездоров и вряд ли соображает, что говорит. В его позе, в том, как он скрестил на животе худые руки, было больше растерянности и страха, чем настоящей ярости. Умирая, прабабушка твердила, что внучка, Любина мама, ворует у нее масло. Старость разжижает мозг, увы.
Не обращая внимания на ругань, Люба проверила стоявший под столом горшок. В нем плескалась моча, но экскрементов, как и вчера, не было.
— Дед Вань, у вас что-нибудь болит? Давайте я вам порошок дам для стула. Ну, чтоб оправляться и…
Старик целился в Любу, но плевок повис на изножье кровати.
— Я вас услышала.
Она забрала грязные тарелки и выставила на стол завтрак. Прихватила горшок.
— Как ваше отчество? — спросила, помешкав на пороге.
— Не твое собачье, дура!
«Сам ты дурак», — ворчала она, спускаясь по лестнице, поигрывая ключами. Пальцы сжали магнитный кружок. Она подумала о виде, открывающемся из кухни Пименовой, и непреодолимая сила потащила вдруг в противоположную от парадного входа сторону. Колодцы дворов привлекали ее задолго до переезда. Символ Питера, стакан дождевой воды с окнами по вогнутым стенкам…
За парадной лестницей хоронилась служебная. На рифленых ступеньках вытравлено название завода, лившего чугун. С ятями, как надо.
Черный ход, которым пользовалась прислуга столетье тому назад, закрывала железная дверь. Замок пискнул, повинуясь прикосновению таблетки, и выпустил во дворик. Небо не моросило, но свинцовые тучи кочевали над черепицей. Люба так долго стояла с запрокинутой головой, что картинка поплыла перед глазами. Пришлось массировать веки.
До лекции оставался час. Она присела на доску качели — цепи ржаво ойкнули.
Тень буро-рыжей постройки падала на детскую площадку. От домишки веяло мрачной древностью. Явилась нелепая мысль: именно из-за тени здесь не играют дети.
«Вздор», — отмахнулась она.
И присмотрелась к хибаре. Снизу ей стали видны кривые водостоки и двери в кирпичном торце, заколоченные крест-накрест досками. По фасаду ветвилась трещина, расщеплявшая букву «я» в надписи «Психея».
Запищало запорное устройство двери. Люба встрепенулась.
— Не помешаю?
Из подъезда Пименовой вышел брюнет в дождевике, тот самый, что сопровождал лысую девочку вчера утром. Он смолил сигаретой и с любопытством разглядывал Любу.
— Вы что же, к нам переехали?
— Нет. — Люба спрыгнула на рыхлую землю. — Я ухаживаю за стариками из девятой квартиры.
— А, экстрасенс, — покивал брюнет, — у нас тут одно селебрити обитает. Поэты, телеперсоны. Даже художник жил.
— Художник? — Люба подумала о картинах в коридоре. — Он рисовал непонятные портреты, как Дали?
— Да нет, — пыхнул дымком мужчина, — иллюстрации рисовал к сказкам народов мира.
— А вы — из селебрити?
— Я? — Мужчина расхохотался. — Вот уж нет. Я следователь.
— Круто.
Люба зашагала к подъезду. Под козырьком она, поколебавшись, спросила:
— Что это за здание во дворе?
— О, — вблизи брюнет оказался весьма симпатичным, — раньше там был мерзлотник.
— Кто?
— Ледник. А моя покойная бабка упорно говорила: мерзлотник. Я внутри никогда не был. Но вроде как там лестница и холодная комната под землей. До революции в ней лед хранили и скоропортящиеся продукты. Потом склад был, при Хруще — бункер.
— При ком? — заморгала Люба.
— Не важно, — улыбнулся брюнет. — Мерзлотник, как видите, заколочен давно. А это знаете что?
Он струсил пепел и ткнул сигаретой в полуметровое каменное яйцо, примостившееся на углу хибары. По овалу шли зазубрины, отчего издалека он напоминал кактус.
— Какое-то дизайнерское украшение?
— И да, и нет. Это отбойник для телег. В прежние времена его устанавливали, чтобы повозки не отбивали домам углы.
— Прикольно, — сказала из вежливости Люба. И собралась было уходить, но внезапная мысль вынудила снова обернуться.
— Повозки? Какие повозки?
Брюнет, явно довольный ее проницательностью, окинул жестом сплошные стены двора-колодца:
— Дома-то построили вокруг мерзлотника. А он старше них. Ему вообще неизвестно сколько лет.
* * *
Нина перестала жевать и наблюдала за действиями девушки. Овсянка прилипла к дрожащим губам.
Люба подмигнула и провела рукой по кассетному магнитофону, будто гладила кота.
— Одолжила у своей хозяйки, — пояснила она, — все равно пылится в шкафу.
Она вставила штепсель в розетку и занесла палец над клавишей:
— Чтобы оно заработало, вы должны проглотить кашу.
Старушка безропотно сглотнула.
— Абракадабра…
Люба щелкнула кнопкой, и из динамиков полилась музыка. Саксофон, контрабас, труба…
Нина замурчала изумленно. Артритные лапки копошились по постели. Увлажнившиеся глаза взирали на источник мелодии, как на волшебство.
— Эта станция без перерывов крутит джаз, — сказала Люба. — Я оставлю радио включенным до вечера.
Нина не слушала, ее внимание было приковано к магнитофону.
— Вот и здорово, — подытожила Люба.
Для Марии Павловны у нее тоже имелся подарок.
— Что это, Катюш? — оживилась женщина.
— Бульварное чтиво. — Люба торжественно выгрузила на кровать стопку глянцевых журналов. Скандалы, сплетни, сенсации, всё, что вы хотели и не хотели прочесть о российском шоу-бизнесе. Журналами была завалена кладовка съемной квартиры. Бегло полистав их, Люба вырвала страницы с полуголыми барышнями.
— Правда, они за две тысячи девятый год, но…
Мария Павловна уже подхватила номер, на обложке которого красовался Дима Билан, и открыла с почти религиозным трепетом. Подушечки пальцев заскользили по ярким фотографиям.
— Картинки, — выговорила счастливая старушка.
— А где ваши очки? — спросила Люба. Так прекрасно она себя давно не чувствовала.
— Катюша отобрала, — буркнула Мария Павловна и вновь углубилась в личную жизнь знаменитостей.
«А теперь самое сложное», — подумала Люба.
Дед Ваня лежал лицом к стене, притворяясь спящим.
— Иван… не знаю, как ваше отчество… мы же с вами практически коллеги. Я в педагогическом учусь. Нам Шекспира задали, а времени нет. Вы не будете против, если я здесь почитаю, вслух?
Старик молчал. Ждал. Лопатки топорщились под майкой.
— Вы простите, я чтец — не очень. — Она распахнула взятую в библиотеке книгу на первой попавшейся странице и прочистила горло. — «Я разгадал тебя: ты самозванец. Тайком пробрался ты на этот остров, чтоб у меня отнять мои владенья. Фердинанд: О нет, клянусь!»
Люба посмотрела на дядю Ваню и прикусила щеки, чтобы не улыбаться.
— «Миранда: В таком прекрасном храме злой дух не может обитать. Иначе где ж обитало бы добро?»
Старик перевернулся на спину. Его синие глаза оттаивали. Люба представила стену, которая рушится под напором шекспировских строк. Не вспугнуть бы…
— «Просперо — Фердинанду: Идем! Миранде: А ты не заступайся — он обманщик. Фердинанду: Идем! Тебя я в цепи закую, ты будешь пить одну морскую воду, ты будешь есть ракушки, да коренья, да скорлупу от желудей. Ступай!»
— «Буря», — прошептал дед Ваня, кривясь, словно от болезненных воспоминаний. И продекламировал, смежив веки: — «Кто эти существа? Живые куклы. Теперь и я поверю в чудеса: в единорогов, в царственную птицу, что Фениксом зовется и живет в Аравии… кто эти существа?»
К десяти часам Люба узнала, что отчество деда Вани — Терентьевич.
* * *
— Как там дом с привидениями? — спросила Наташа, поглощая чипсы.
— Честно, мне даже не хочется, чтобы хозяйка возвращалась.
— Прикипела к старичкам?
— Они классные. Бабушка Нина вовсе не глухая. Не позволяет мне магнитофон выключать. Сразу начинает хныкать. Я ей на ночь оставила радио, пускай слушает. Под джаз спится хорошо.
— А тот, с синдромом Туретта?
— Нет у него никакого синдрома. Излечила. Иван Терентьевич главами Шекспира шпарит. Я собираюсь электрическую бритву достать, побрить его. Мария Павловна сегодня гренки попросила. Говорит: «Вкусные поджарь, чтоб огурчиками пахли». Запомнила, что я ей гренки в рассоле готовила на прошлой неделе.
— Они тебе скоро сниться будут.
— Лучше они, чем то, что мне снится.
— Кошмары?
— Ага. Словно мне сороки на грудь садятся и выклевывают язык.
* * *
Недоумевающая Люба опустилась на корточки. Кассетник валялся возле батареи, отворив деку, как черный ротик. Притихшая Нина затравленно смотрела на девушку. Точно пыталась что-то сообщить. Вчера магнитофон стоял у кровати, насыщая комнату негромким джазом. Утром он лежал в трех метрах от тумбы, будто некто разъяренный швырнул технику через всю комнату. Выдранная с корнем розетка свисала из гнезда.
«Некто?» — переспросила Люба.
Межкомнатные двери она, как оговорено, запирала. Нина была единственным подозреваемым.
Но Нина не прихлопнула бы и комара…
Дождь барабанил по карнизу. Тени расплодились, бесформенные и неистребимые. Они толпились в изголовье кровати ордой призраков. Маленькая старушка лежала среди перин, испуганная, словно осведомленная, что над ней склоняются черные души этого мрачного дома.
«Не умри мне здесь до приезда Пименовой», — подумала Люба и сказала мягко:
— Все хорошо. Магнитофон упал.
За окном, заштрихованный нудной моросью, рыжел мерзлотник. Дождь топтался по его замшелой крыше. Люба вообразила винтовую лестницу, уходящую вниз, в холодные недра, в сердцевину Санкт-Петербурга.
— Все хорошо, — произнесла она.
* * *
Вечером дождь усилился до полновесного ливня. В чехлах каналов бурлили реки, вода изрыгалась из труб, и в ливневках похоронно стонали жители канализаций. У метро «Лиговский проспект» сумасшедшая старуха кричала, царапая ногтями скальп.
Дом скрипел, привечая раскаты грома, а тени злорадно перешептывались, танцуя по квартире. Люба жарила котлеты, периодически поглядывая в коридор. Память тасовала ошметки снов, в которых над Колизеем парили огромные, величиной с чаек, сороки, а Люба металась по арене, ища укрытие.
Вешалка у входных дверей прикидывалась сутулым незнакомцем. Скрипели половицы, отвечая на чьи-то передвижения. И три старика в сумеречных комнатах ждали еду и добрые слова…
Фармацевтическое меню Пименовой четко указывало, какие лекарства, кому и когда давать. Люба вытряхнула таблетки из бумажного пакета с надписью: «Дядя Ваня, понедельник перед сном».
«Интересно, от чего это?» — подумала она, орудуя пестом, превращая таблетки в порошок, чтобы позже добавить в чай. Подло, но что поделаешь?
Прежде чем накормить Нину, она закрыла форточку. Плевать, что там рекомендовала Пименова — экстрасенс вообще не в курсе, что ее бабушка чудесно слышит.
— Так будет теплее.
Мария Павловна наслаждалась глянцевым бытом эстрадных див. Зрение не позволяло ей читать текст, потому она изучала фотографии, любовно трогая страницы. Но прервалась, чтобы сменить подгузник и слопать ужин. На животе Марии Павловны обнаружилась такая же сыпь, как у ее сестры, с багровыми вулканчиками нарывов.
— Не болит, Катюш, — сказала старушка, отхлебывая чай.
— Марь Пална, а вы хотели бы мужа увидеть?
— Мужа? — переспросила женщина. — Умер мой муж, лапушка. Царствие небесное.
— Никуда не уходите.
Иван Терентьевич весь вытянулся при появлении гостьи.
— Соскучились?
— Опять котлетами развонялась, — проворчал беззлобно старик.
— Да погодите вы со своими котлетами, обжора. — Люба поставила поднос на стол и подбоченилась: — Вы умеете секреты хранить?
— Что? Какие секреты?
— Я собираюсь вам устроить небольшое свидание с женой. По-моему, вам пойдет на пользу. Готовы?
— Д-да. — Старик напрягся, рябые щеки зардели. Он дышал тяжело, и Люба затревожилась, правильно ли она поступает. Но ретироваться было поздно. Взяв Ивана Терентьевича под локоть, она повела его к порогу. Бывший учитель ковылял, с трудом переставляя ноги. Взгляд рыскал по коридору. Пальцы вцепились в девичье плечо.
«Будут синяки», — вздохнула мысленно Люба.
— Секунду. — Она отклеилась от старика, проследив, чтобы он не упал, и зазвенела ключами. — Учтите, у Марии Павловны склероз, и она…
Картина с головой-торсом рубанула Любу по затылку. Угол рамы рассек кожу. Она вскрикнула от боли и от обиды.
— Хватит! — рявкнул старик, сбросивший, как маску, притворную немощь. Он ударил наотмашь; рама стукнула в висок. Люба прислонилась к стене, изумленно моргая. Выставила перед собой руки. В розовом мареве, заполнившем коридор, она потеряла полоумного пенсионера из вида, но справа доносилось яростное: «Хватит! Хватит! Хватит!»
Заскрипел паркет. Старик хромал обратно. Люба оттолкнулась от дверного косяка и пошла вперед. Затылок пульсировал, и висок саднило.
«За что?»
Шаги зачастили, половицы скрипнули совсем рядом, и клешня, схватив девушку, развернула на сто восемьдесят градусов. Перекошенное лицо в седой щетине затмило кругозор. Пахнуло несвежим дыханием и кислым потом. Старик намотал ее волосы на кулак и дергал лихорадочно.
— Кис-кис-кис! — шипел он.
Что-то теплое оплескало платье. Кровь? Нет, чай!
В свободной руке Иван Терентьевич держал чашку с цветочным орнаментом.
— Пожалуйста, не нужно, — прошептала Люба.
— Открой ротик, — сказал старик, ухмыляясь. — Здесь у меня есть что-то — оно развяжет тебе язык, киска. Открой рот. Поверь моему слову, это снадобье стряхнет с тебя твою трясучку; ручаюсь — стряхнет. Ты не понимаешь, кто тебе друг, а кто враг. Ну же, открой пасть еще разок.
Чашка прижалась к губам. Глотая чай, Люба подумала с ужасом, что старик цитирует Шекспира. Он вынудил ее выпить до дна, и на зубах захрустел нерастаявший порошок вперемешку с сахаром.
— Да, — сказал старик устало. Вспышка агрессии отняла у него силы. Он отпихнул заплакавшую девушку и побрел по коридору. Трусы болтались на костлявых ягодицах.
— Не уходите! — сказала Люба вслед. — Это опасно.
Но он, конечно, ушел. Грохнула входная дверь, громыхнуло снаружи, и дом завибрировал. Упираясь в стену, Люба сделала осторожный шажок. Черепную коробку словно напичкали ватой и тьмой, сознание гасло, отдаваясь шустрым щупальцам мрака. Люба встала на колени, потом неповоротливо улеглась среди кусков рамы, свернулась калачиком.
Ей снилось, что картины ожили. На холодильнике сидели, болтая ногами, люди-рыбы. Их морды с толстогубыми ртами были задраны к потолку, но глаза косились на Любу. Джентльмен в котелке вылепился из коридорных теней, и она увидела, что яблоко — зеленая опухоль, присосавшаяся к переносице. Плутая по бесконечным лабиринтам, Люба напоролась на целующуюся парочку. Ткань медленно стекала с их соприкоснувшихся голов. Тела конвульсивно подергивались. В мужчине Люба узнала Ивана Терентьевича. Женщиной была Зоя Пименова. Нити слюны повисли, соединяя мокрые рты.
— Ах… — Люба шевельнулась на полу.
Память восстанавливалась кусками. Иван Терентьевич… чай…
— Боже. — Она рывком села. Сплюнула горькую слюну. Дезориентированная, уязвимая. Темнота скрадывала коридор, прятала холсты и межкомнатные двери. Единственным источником света была люстра, горевшая в спальне старика.
Ночь наступила. Люба потерла ссадину на затылке и поморщилась.
«Как долго я была в отключке?»
Разрядившийся телефон не давал ответов. Она выпрямилась, убедившись, что разум очистился от тумана.
Судя по звукам, дождь унялся. Паркет пел свои паркетьи песни. Тени кружили хоровод.
Но ей было не до теней. Старик сбежал. Шляется сейчас по ночному городу. Читает сфинксам Шекспира.
Что она скажет нанимательнице?
Как ей быть?
«Бежать к соседям, — подсказал голос в ноющем черепе, — к тому симпатичному следователю! Вызвать полицию!»
Но сперва проверить подопечных. Она, хоть убей, не могла вспомнить, отперла ли спальню Марии Павловны перед тем, как экс-учитель ударил ее.
В пустых комнатах поскрипывал пол.
Дверь была заперта. Ключ торчал в замке, и Люба провернула его.
«Но двоих старичков я таки доглядела…»
Она нащупала выключатель. Лампочка расцвела в пыльном плафоне. Мария Павловна лежала на боку, лицом к Любе. Глазные яблоки двигались под морщинистыми веками. На старухе восседала красная сколопендра величиной с овчарку. Толстое тело из блестящих в электрическом свете сегментов протянулось по ребрам и бедру женщины. У многоножки были длинные паучьи лапы, которыми она перебирала, словно месила тесто. Обрамленный жвалами ротик ерзал, зарываясь в седые букли. Омерзительный гибрид паука и сколопендры питался, прижав брюхо к сухой плоти.
Когда Люба завизжала, тварь вздыбилась, выгнулась дугой, и под брюхом раскрылась вертикальная щель, вся утыканная отростками-нитями. Алый язык выпал из гноящейся пасти на животе и слизал с покрасневшей кожи росу. Там, где существо касалось старухи, образовались мелкие дырочки, десятки едва заметных ранок.
Сколопендра грациозно соскользнула с кровати и ринулась к батарее, заползла на подоконник, вытекла на окно, орудуя лапами. Занавеска колыхалась, и Люба кричала, не слыша собственного крика.
Тварь споро просочилась в форточку, ее долгое тело проползло с другой стороны стекла.
Тук-тук-тук — форточка била по трубе отопления.
Мария Павловна почмокала губами во сне.
Люба опрометью выскочила из спальни. Мозг вымаливал рациональное объяснение и подобрал самое простое: чудовище, жуткий паразит, был химерой, созданной лекарствами деда Вани.
Галлюцинацией.
Хрупкая версия рассыпалась на гранулы порошка.
Люба застыла, различив силуэт. В коридорной тьме кто-то стоял.
Ошеломленная, она представила человека с наростом в форме яблока. Или человека с рыбьей мордой и плавниками. Или…
— Привет, — сказал темноволосый следователь, ступая в полосу света, и Люба расплакалась от радости.
* * *
В живую темноту
За Асмодеем пойду
А тебя найду,
Раба божьего … найду.
Зоя Пименова вела автомобиль по Аптекарскому острову, зорким взглядом перебирая редких прохожих. Навигатором служили огоньки, мигающие в голове. Маячки, которые ее ни разу не подводили.
Пешеходы, как потерянные души, слонялись под фонарями. Нева спорила с дождем.
Иногда в этом грозном городе пропадали люди. Иногда их находили… не те, кто искал из любви.
Пименова знала, что случится в ее квартире, задолго до того, как это случилось. Услышав джаз, струившийся прямо из пористых терм Каракаллы, она забронировала билет и первым же рейсом примчалась домой.
Она знала заранее, потому что бабушка, настоящая бабушка, заключила договор кое с кем, обитающим внизу. Прячась от немецких бомб в осажденном, шатающемся от голода Ленинграде, молодая бабушка попросила, и тьма откликнулась. Тьма приказала присягнуть ей; из мерзлотника бабушка вышла совсем другой. Теперь у нее была власть. И дар. И компаньон.
Автомобильные фары ввинчивались в дождь.
«Ты один, — шептали губы Пименовой, — никто не видит тебя, никто к тебе не подходит…»
Бабуля говорила, что за всё необходимо платить. Компаньон был расплатой за волшебство. Он требовал еды. И бабушка кормила его. А потом его кормила мама. А потом — Зоя.
У всякой ведьмы есть фамильяр. Черный кот, жаба, сова или сорока.
В детстве Зоя спрашивала:
— А если Жучок рассердится, он нас съест? Как съел дедулю и папу?
— Чего бы ему сердиться? — хмурилась бабуля. — Он сыт, и пусть будет сыт всегда.
Еще бабуля учила, что должники лучше друзей. Не забывала взыскивать с тех, кто задолжал ей. Люди, чьих детей, жен, родителей она вырывала из когтей смерти, готовы были пожертвовать жизнью ради Пименовых.
Огоньки ослепительно полыхнули в сознании.
А через минуту Зоя сбавила скорость. Одинокий старик стоял у Гренадерского моста, глядя в воду Большой Невки, цепляясь ослабевшими руками за ограду. Сиреневый — женский — плащ трепетал вокруг его голых мосластых ног. Белые, до голеней, носки почернели.
Невидимый купол покуда уберегал старика от чужих глаз. И людей не было на набережной, люди предпочли уйти от того, чего не понимали.
Крепкий купол. Напитавшийся Жучок.
Зоя припарковала машину, вышла под морось. Никому не нужный старик, загнанный, испуганный, ссутулился, и шестеренки скрежетали в его черепушке, надсадно пытаясь ответить на вопрос: что творится и что стало с миром.
Зоя выставила перед собой ладонь, шагнула к старику. Рука уперлась в тощую спину.
Реки тоже надо кормить.
* * *
Люба очнулась с диковинной мыслью: «Я ела насекомых».
Да, ела, извлекала из паутины мертвых мотыльков и алчно совала в рот, работала челюстями, смачивая слюной сухие крылышки, превращая их в кашицу, и за всем этим угрюмо наблюдали сороки с перекрученных ветвей.
Язык словно лакал пыль.
Люба попробовала закашлять, но мышцы не повиновались. Максимум, что она смогла, разлепить веки.
Вечерело. Тени стояли в углах, как колонны, или как статуи острова Пасхи, или как исполинские куклы.
Люба догадывалась, что еще больше теней сгрудилось над изголовьем, но повернуть шею не получалось. Шея предала ее заодно с конечностями. Пальцы ног сжались слабо, это всё, на что она была способна теперь.
Скосив глаза, Люба рассмотрела стол в полутьме, и пахнущую травами миску, и что-то вроде крупногабаритного шприца. За запертыми межкомнатными дверями (таковы правила) заговорила Пименова. Зоя похолодела отчего-то. Наверное, потому, что ей придется объясняться перед нанимательницей, куда девался Иван Терентьевич и почему она, Люба, лежит в его кровати, как девочка из сказки, залезшая в логово медведей.
Но когда она услышала мужской голос, боязнь испарилась.
Брюнет. Следователь. Хороший человек и, кажется, хороший отец.
За стеной Пименова и ее сосед вели беседу, но смысл ускользал от Любы. Что-то про болтливую дурочку, про Печоры, про «помни свои обязательства, Миша».
«Миша, — про себя улыбнулась она. — Славное русское имя».
— Не волнуйся, — сказал издали брюнет, — я всё устрою. Здесь ее не станут искать.
«Надежный», — подумала Люба мечтательно.
Паркет заскрипел.
Она уже проваливалась в сон, в паутину, полную мумифицированных мотыльков и алчных сорок. Сквозь щелочки глаз она видела Пименову, зыбкую и размытую; женщина пересекла комнату, чтобы отворить форточку, пустить в это пристанище тьмы струю свежего воздуха.
Люба уснула безмятежно, а тени ожили.
Одновременно начался дождь. Капли падали в колодец двора и стучали по крыше кирпичной постройки, словно пробуждали кого-то.