Мне очень хочется верить в то, что воспоминания о произошедшем в далёком девяносто шестом году ложны, что лишь моё высокопродуктивное детское воображение породило содержание кошмаров, мучающих меня в течение бесконечно долгих лет. Но даже в таком случае остаётся липкий страх осознания того, что всё это время мой разум скользит по краю бездны.
Бабушка вела меня за руку через сквер с убелёнными снегом елями; смотря на них, я предвкушал огромную пушистую красавицу, богато убранную, переливающуюся разноцветными огнями и так маняще пахнущую хвоей, что, кажется, это просачивается воздух из далёкого и волшебного новогоднего мира. Ах, если бы я знал, что этот мир будет так ужасен…
В вестибюле заводского дворца культуры, оглашаемом радостным детским гомоном, витала сладковатая мраморная пряность, наводившая на мысли о пирожных и кофе. С огромным трудом расстегнув тугие пуговицы суконного пальто и сунув шапку в рукав, я застыл, не зная, что делать дальше. Вокруг суетились мальчики и девочки, маленькие и, по моим тогдашним меркам шестилетки, большие. Все были нарядными, у многих маски на лицах. Один мальчик важно вышагивал в гусарском костюме. Все смеялись, бегали друг за другом, разодетые во что-то блестящее тётки прикрикивали на них, немногочисленные дядьки смотрели на всё это со скучающим благодушием.
«Ну что стоишь! Давай пальто!» — как всегда громко, сказала бабушка. На её голос обернулись несколько детей, после с насмешкой посмотрев на меня. Пока новая волна стеснения вгоняла меня в ступор, а бабушка возилась с верхней одеждой, по лестнице спустилась почти такая же старая, как и бабушка, женщина и объявила, что родителей на ёлку не пустят. «Ну ёб твою мать!» — выругалась бабушка и почему-то стала похожа на черепаху Тортиллу. «Так, Артём, — наклонилась она ко мне, — сейчас ты пойдёшь один, не бойся, нужно уже быть самостоятельным. Держись каких-нибудь ребят и не иди туда, где пусто, понял? — Я серьёзно кивнул. — Даже если они идут не к выходу, иди с ними. Я буду сидеть тут и, пока идёт представление, получу подарки. Ну всё, уже заходят. Будь осторожен!» Я робко подошёл к кучке ребят, сутулясь и стараясь на них не смотреть, особенно на тех, кто обращал на меня тёмные дырки маски. В боковом коридоре промелькнула Снегурочка, обмотанная дождиками и нервно их дёргающая, следом за ней быстро прошёл мужчина в узорчатом свитере, как у папы. «Если бы папа пошёл со мной, было бы веселее, — мысленно приуныл я. — Поговорили бы о машинах, о зимней рыбалке, а так скучно». Подошла высокая тётка, на которой, помимо кофты с красноватыми искрами, блестела мишура, повязанная как боа. Несмотря на весёлый и праздничный вид, она была зла и постоянно кричала на этих детей. Может, была их учительницей. Послав угрозы каким-то Гринченко и Пасечнюку, она обратилась ко мне: «А ты что здесь делаешь? Ты не из моего класса! — в толпе школьников послышались смешки, прерванные неприятно громким голосом этой женщины: — Так, строимся по двое и заходим в зал!» В одно мгновение я увидел у неё в ноздре что-то блестящее, колебавшееся при её деланно разочарованных вздохах, и понял, что буквально секунду назад такие же отблески подмигивали мне из отверстий картонных масок. Один из мальчиков закашлял странным и долгим жужжащим кашлем, на него с удивлением воззрились некоторые товарищи, а учительница раздражённо дала ему подзатыльник. Мальчик извинился и отвернулся к стоявшей на задрапированном табурете небольшой сосне. Пока дети строились, я увидел, как он тянет изо рта какую-то длинную полоску. Захотелось держаться подальше от этого противного мальчика. «А вдруг он окажется рядом в хороводе или на представлении и начнёт кашлять?» — подумалось мне.
Отойдя от уходящего класса, я встретился с суровым взглядом бабушки и понял, что бесполезно просить вернуться домой или немного подождать в вестибюле. Рассеянно глядя вглубь коридора, за одной из дверей которого исчезли снегурочка и дядька в свитере, и откуда доносился странный гул, я дождался очередной колонны детей и вместе с ними, стараясь идти ближе к стене, двинул в зал. Вам известно чувство, когда события будто начинают вас тащить? В одном штатовском мультике я видел зловещий конвейер, неотвратимо влекущий к разрезалке, и этот образ всплывал у меня в голове всякий раз, когда реальность больше не зависела от моих желаний и устремлений.
В середине светлого и просторного помещения, однако, высилась она — пышная и красивая ёлка. Едва не скребущая о высокий потолок звезда изливала бледно-рубиновый свет; игрушки были самые разные: и стеклянные шары, и фигурки животных и космонавтов, и домик Бабы Яги, который висел и на моей домашней ёлке; гирлянды разных фонариков задорно перемигивались, — вот только серый заоконный свет точно заставлял всё это робеть, как нависшая над шаловливым ребёнком строгая воспитательница. Мне стало грустно: вокруг одни чужие и неприятные лица, всё не так ярко и красочно, как я мечтал, да ещё вспомнил, как мама утром накричала за то, что я бегал по квартире. Послышался зычный голос той учительницы, ругавший забияк, и взгляд мой тут же выцепил среди игрушек и гирлянд блестящие дождики и мишуру. А также маски. Кому пришло в голову пропустить дождики через глаза мышей, белочек, лис? Выпростав развевающиеся блестящие ленточки, они словно плакали или пытались что-то нащупать своим недлинным бахромчатым взором. Меня удивило, что вокруг ёлки стоят одетые в яркие костюмы взрослые и не двигаются, и поняв, что это манекены, я невольно поёжился. Учительницы и воспитательницы смотрели на них с плохо скрываемой тревогой. Я заметил, что дети в картонных масках на какое-то время застывали, как эти манекены, словно их выключали, а одноклассники без масок пытались их растормошить. Снова послышался надсадный жужжащий кашель.
— Ребята! — рявкнули большие колонки, и из-за ёлки показалась ведущая. — Вот и Новый год на носу! — проходя мимо манекенов, она недовольно нахмурила брови, но тотчас же натянула сценическую улыбку и продолжила: — И вот, стоя на пороге сказки, мы с замиранием сердца думаем, исполнятся ли наши заветные желания? Принесёт ли нам Дедушка Мороз подарки, о которых мы так долго мечтали?
Среди радостного галдения снова раздалось приступообразное жужжание. Волочась по полу, провод микрофона вытащил из-под ёлки осколки красного шарика с росписью. Ведущая подошла к манекену в неполном костюме волка и, зажав под мышкой свой электроакустический прибор, с удивлением сняла с него голову и всмотрелась в пустые глаза.
— Но ведь Дедушка Мороз может принести не только подарки, — не менее удивлённо сказала женщина, обводя уместившейся в руке пластиковой головой публику, как будто давая той рассмотреть присутствующих. Повисла пауза, заполненная гудением в колонках. Ведущая задумалась.
— Закройте-ка глаза! — неожиданно выпалила она. Лишь немногие дети послушались, остальные с любопытством смотрели на чудаковатую тётку с головой в руках, а педагоги недоверчиво морщились.
— Нет, давайте все прикроем глазки! Учителя и воспитатели тоже! — потребовала ведущая. На этот раз я и все повиновались, со смущённой улыбкой зажмурились даже взрослые.
— Вот, — сказала женщина. — Так-то лучше! А теперь представьте, что вы просыпаетесь, пытаетесь открыть глазки, а темнота не исчезает. Вы боитесь темноты?
«Да…» — нестройным хором отозвалась ребячья толпа. «Что за сценарий?» — причитали некоторые учительницы. Зажужжал знакомый кашель. Приоткрыв один глаз, я обнаружил, что некоторые ребята для усиления эффекта прижали к лицам ладони, и последовал их примеру. Тьма стала гуще, и сквозь неё доносился голос ведущей:
— Темнота не исчезает, вы протираете глазки, думаете, что проснулись среди ночи, и никак не можете поверить в то, что темнота теперь навсегда. Правда страшно, ребята? — На этот раз никто не ответил. Справа от меня послышалось дрожащее сопение. — И вы уже ничего не сможете сделать, не сможете позвать учительницу, воспитательницу, друзей своих. Вы совершенно одни в этой темноте, и это вовсе не тёмная комната у вас дома, откуда вы стремглав выбегаете к свету, к маме и папе, — это бесконечная, беспросветная тьма. Где бы вы ни оказались, везде будет только она, и ничего, и никого вокруг! Однажды вы даже не сможете прикоснуться к лицу, не сможете больше идти, потому что у вас больше не станет ни лица, ни рук, ни ног. Они просто растворятся в этой абсолютной черноте, вслед за ними растворятся и ваши мысли. Растворятся во тьме последние кусочки времени, на которых простиралось ваше безвыходное страдание. И останется только она. Она. Только темнота. Темнота и холод…
Последние слова замерли и утонули в тихом электрическом гудении. Страх и отчаяние сменились сознанием того, что это обязательно случится и что так нужно. Мои руки опустились сами собой, открылись слезящиеся глаза. Ведущей завладела странная оторопь, она тупо смотрела в пластиковые глаза манекена. Из полумрака под ёлкой, скрипя колёсиками, выехала машинка. Взрослые до сих пор стояли, прикрыв глаза, а дети в масках не двигались уже всё время. Но никому из нас не было до этого дела: мы были вымотаны мучительным чувством бесконечности, представившейся нам в рассказе этой странной тётки с микрофоном, сжимаемым её побелевшими пальцами. Мокрые от слёз взгляды пересекались, встречая друг в друге молчаливое понимание чего-то огромного и вместе с тем очень маленького, безумно далёкого и такого близкого, чьим зовом показался вновь раздавшийся жужжащий кашель. Он вывел взрослых из оцепенения, и пока они отдувались и вытирали пот и слёзы с лиц, ведущая как ни в чём не бывало радостно объявила: «А сейчас возьмёмся за ручки и будем водить хоровод!»
Заиграла «Ёлочка», и мы начали ходить по кругу, иногда задевая стоявших как вкопанные детей в масках, про которых взрослые словно забыли. Проходя мимо высоких окон зала и уворачиваясь от столкновения с неподвижным мальчиком в маске мыши с металлическим блеском в глазницах, я посмотрел на панораму города и ужаснулся: на горизонте шевелилось что-то похожее на далёкий лес. Едва различимые массивы деревьев то поднимались, то уходили вниз. Лес катился на город, словно щетинистый валик. На втором круге зрелище скрыла вовремя подоспевшая метель. На первом этаже, в вестибюле, сидела бабушка. Видела ли она этот лес? Знала ли она о бесконечной тьме, растворяющей вещи и время? Что за подарки она получила?
Меня и остальных ребят пугали неподвижные дети и манекены. По ощущениям, угроза исходила не столько от них самих, сколько от того, чем они были окружены. Незримое нечто не было одушевлённым, не ощущалось оно и как описанная тьма. Оно было похожим на поворот. Не могу сказать, что точно передаю то ощущение, но детское впечатление было именно таким. Взгляд на истуканов — это взгляд на поворот, за которым может быть что угодно, и появиться из-за него может что угодно.
Кружили в хороводе мы достаточно долго, за это время взрослые успели несколько раз оцепенеть и встрепенуться от странного кашля, мучившего, оказывается, нескольких мальчиков. К «поворотам» около застывших детей никто не решался приблизиться. Музыка давно стихла, динамики заняло аппаратное гудение; стремительно надвинулись сумерки, и было жутко от мысли, что где-то в этой темнеющей синей мгле катится что-то похожее на лес. Мои руки, крепко сцепленные с руками двух ребят, сильно потели, казалось, что наш хоровод роняет капли, очерчивая свой путь. Из-за закрытых дверей в коридоры и другие помещения слышалась ругань, в некоторые настойчиво стучали, что не привлекало к себе ни малейшего внимания присутствующих. Царившее в праздничном зале равнодушие наконец сообщилось атакующим входы, и поток брани иссяк. Басовито шуршал в безмолвии разнобой наших шагов, глаза педагогов и ведущей бессмысленно и неспешно вращались, и не видно было этому моменту конца, как вдруг в больших колонках что-то протяжно и тоскливо заскрежетало. «Голос Америки!» — с наивным испугом произнесла девочка лет десяти.
— А теперь, ребята, вас ждёт волшебная сказка! — весело прокричала в микрофон обретшая подвижность женщина, кто-то с другой стороны открыл двери, и, разомкнув круг, мы начали выходить, оставляя в зале застывших детей в масках.
Толкаясь между рядами складных кресел, дети ссорились из-за лучших мест, а взрослые медленно и задумчиво прохаживались по пологим спускам партера. В одном из наклонных проходов пронеслась жестяная машинка. Под креслом, в которое я хотел сесть, лежала маска льва, я с неприязнью её отфутболил и откинул сиденье. О начале представления известили опускающиеся тяжёлые кулисы из чёрного дерматина. «Так, все садимся!» — бодро заголосили педагоги. К тому времени я имел достаточный опыт, чтобы понять, что эти шторы не должны висеть в самом зале, а ещё недавно спокойное осознание тьмы из рассказа чудаковатой ведущей сменилось неизбывной тревогой. Кулисы с резким запахом пыльной чернотой отделили наш ряд от других, застлали боковые проходы и отразили звуки беспокойного дыхания и тихого лепета. Погасли тусклые лампы, превратив полумрак в темноту. Неприятный холод сползал с тяжёлого занавеса за спиной и забирался под воротник моей рубашки, переднее полотно холодило лицо. «Что сейчас будет?» — забеспокоился кто-то. «Нас сейчас Терминатор похитит!» — пошутил другой. «Или темнота заберёт», — предположил третий, тут же окороченный всеобщим суеверным «Заткнись!» Из-за кулис доносились обрывки таких же разговоров, значит, они огородили каждый ряд.
Откуда-то с потолка, нарастая, раздавался знакомый заунывный скрежет. «Радио у кого-то сломалось», — предположил голос шутника. «Просто не настроили», — пытаясь казаться умным, возразил ему какой-то мальчик. «Это Голос Америки!» — издалека прокричала та девочка, и зрительный зал постепенно затих. Сидя в темноте, все напряжённо прислушивались к жуткому звуку из невидимых динамиков. В какой-то момент начало казаться, что за нами кто-то пристально наблюдает. Строгое и непонятное нечто во множестве перемещалось по рядам, явственно давая это почувствовать. «Оно здесь!» — в ужасе прошептал мой сосед, и через несколько мгновений у меня заложило уши, а страх был раздавлен неизбывной тоской. Пульсирующее журчание занимало всю голову, безумно хотелось чего-то невыразимо сложного, чего не описать словами, но что отражалось хаотическими, обрывочными образами во всех чувствах. Мне представилась искажённая белая кошка, трущаяся о длинный золотой цилиндр, какой-то неправильный и разомкнутый, и быстро сменившаяся какой-то серой стальной хвоей, при этом пахло чем-то вроде корицы с марганцовкой, а моя левая рука будто была заведена невозможно далеко за спину и сильно чесалась, и озвучивала это всё закольцованная гитарная струна. Мучительно хотелось идти, бежать туда, где есть второй конец этого, я знал, я чувствовал, что легко и быстро его найду и узнаю, что нужно делать. Но вот нечто миновало, и о пережитом я вспомнил позже, а тогда, напрочь забыв о странном воздействии, лишь с ужасом вслушивался в испуганные крики и тихий шёпот в кромешной тьме, звучавшей монотонным скрежетом. Постепенно звук стал сходить на нет, общая тревога вновь становилась молчаливой и выжидательной. По междурядным проходам кто-то бегал, с громким шорохом задевая кулисы. «Кто это там?» — в разных вариантах звучал из детских уст вопрос. «Дедушка Мороз – Красный Нос, — с наигранной интонацией пропел противный голос, — подари-ка мне свою шубу!» — «Плохо ты себя вёл, Серый! Без подарка останешься!» — отрезал густой бас. Многие повставали с кресел и на ощупь продвигались к говорившим. Темнота по-прежнему была абсолютной. «Дедушка! — немного жалобно проговорила женщина по другую сторону рядов. — Зачем же тебе шуба, если сам ты холодный?» — «Чтобы держать меня, внученька! — нежно ответил Дед Мороз откуда-то сзади. — Чтобы последнюю доброту мою ветрами зимними не выдуло!» Слепые дети метались к источникам реплик. Снова топот ног, на этот раз их было много. Зашуршала и захлопала кулиса, уже из-за неё послышалось чьё-то неуверенное «По-моему, тут никого нет!», и воцарилась тишина, изредка тревожимая жужжащим кашлем. Включился свет, и очнувшиеся педагоги хаотичным многоголосьем бодро объявили: «Это всё! Выходим, ребята!»
Кулисы никто не поднял, и, пачкаясь пылью, мы пошли к выходу. Дерматиновый лабиринт выглядел очень мрачно, тусклое жёлтое освещение поблёскивало на занавесях гнойными пятнами. Меня накрыло новой волной тревоги: по моим ощущениям после долгих блужданий, ходы, огороженные кулисами, простирались далеко за стены зала. Остальные дети тоже были в замешательстве.
— А куда идти? — робко спросил мальчик в тёмно-синем костюме.
— Иди! — кивнула учительница вперёд.
— Но там нет двери! — остановившись у поворота, растерянно возразил школьник.
— Пошли! — обратилась педагог к остальным подопечным и догнала паренька.
Помня строгий наказ бабушки, я вынужден был идти с ними. Мы бродили по узким коридорам, много раз поворачивали, но так и не вышли из зрительного зала. То тут, то там попадались сгруппированные и одиноко стоящие ряды кресел. У некоторых была изрезана обивка, иные были обуглены и издавали резкий запах гари.
— Что же такое! — иногда поднимала брови учительница, усталая женщина средних лет, затем её разум снова помрачался призрачной уверенностью, и мы брели дальше. На очередном повороте я, ещё двое мальчиков и девочка отстали от группы.
— Ирина Анатольевна! — крикнул черноволосый мальчик. Ответа не последовало.
— И куда теперь? — понурила кудрявую голову девочка. — Мы тут одни?
— Да брось! Тут много народу! — решительно сказал черноволосый. — Полезли под шторы!
Сколько мы ни проползали под кулисами, больше никого не встречали. На привалах перезнакомились.
— Так! Вы ждите здесь, я проверю там! — подражая героям боевиков, распорядился тёмный Рома. — Артём! Ты в другую сторону!
Я пошёл по узкому проходу. Через некоторое время впереди раздалось приступообразное жужжание. Предвидя неприятную встречу с противным мальчиком, я всё же устремился туда. В тупике кулисного коридора был Дед Мороз. Стоя боком ко мне, он игнорировал моё присутствие и, распахнув шубу, казалось, рылся у себя в штанах, иногда покашливая. Перед ним была куча мокрых дождиков, под которыми растекалась вонючая лужа. Он энергично работал руками, и за полами шубы слышалось громкое шуршание. «Да что за ёб твою?!» — тихо рыдая, причитал он. На пол повалили дождики и мишура. «Блядь!» — протяжно, с дрожью в голосе, прошептал Дед. Когда блестящая куча стала достаточно большой, его вырвало. Вытягивая изо рта длинные металлизированные ленты, он согнулся ещё сильнее, попытался выпрямиться, но не смог и упал на бок. Я смотрел на него в оцепенении. Мужчина наконец посмотрел на меня, борода скособочилась. «Парень, помоги! — немощно произнёс он, шурша чем-то внутри при глубоком дыхании. — Запихни это на место… вместе запихнём, так быстрее…» — он кивнул на несколько куч рядом, затем перевернулся на спину и приподнялся на локтях. Поднятый свитер и расстёгнутая рубашка явили моему взору неплотно уложенную мишуру. Я попятился назад, резко развернулся и побежал. «Вот пиздюк трусливый!» — отчаянно бросил мне вслед мужчина. Коридоры и повороты бессмысленно мелькали перед глазами, не разбирающими дороги, несколько раз я проползал в соседние ходы, неосознанно стремясь запутать след. В итоге, выбившись из сил и усевшись на обшарпанное кресло, я заснул.
Мне снилась бесконечная тьма, пронизанная лабиринтом из кусков зрительного зала, по которому ползли дождики, мишура, где у каждого поворота недвижно стояли дети в масках, рассохшихся и облезших. От них исходила ранее прочувствованная угроза незакрытого проёма, в который со скрежетом стремилось что-то чудовищное и неживое, бывшее доселе бок о бок с нами. Проснувшись и обнаружив себя в кулисном лабиринте, я сильно расстроился, думая о ждущей бабушке. Горячие слёзы текли по щекам, горло сводило. «Где все? — тихонько произнёс я. — Как отсюда выйти? Я хочу домой!» Плач пришлось подавить, как только до моих ушей донёсся чавкающий звук. Аккуратно встав, на цыпочках я пошёл прочь, едва не вскрикнув, когда встретил за поворотом учительницу с откушенным боком: нутро пожилой женщины было из папье-маше. С пустотой во взгляде она куда-то брела. Неожиданно попалась капитальная стена, в которой была дверь с ручкой точь-в-точь как на двери в бабушкину спальню. Робко обрадовавшись, я потянул дверь на себя и ошарашенно вошёл в нашу гостиную. Папа сидел на табурете перед телевизором и тяжко вздыхал. По экрану шли странные помехи из разноцветных ромбиков, а динамик изливал жалобный скрежещущий стон.
— Вот, сынок, как бывает… — смерив меня потухшим взглядом, тихо произнёс отец, посмотрев затем куда-то вправо и вверх. Оно, плывшее по рядам на представлении, незримо витало здесь, у нас дома!
— Папа, оно здесь, да? — испуганно спросил я, вытирая с новой силой хлынувшие слёзы.
— Кто ж мог знать… — он медленно и с шумом выпустил воздух из лёгких, — оно повсюду. Боже, что теперь делать? — папа, всегда решительный и весёлый, беспомощно схватился за лицо и засопел в ладони.
Из кухни пришла мама и поставила на стол сгоревший до черноты пирог. Она тоже была мрачна как никогда. Лишённым интонации голосом мама сообщила, что кошка Муся снова рыгает дождиками. В углу хмурая бабушка крутила ручку швейной машины, из которой лезла прямая чёрная полоса, стелющаяся по стене и потолку, готовая отделить дальнюю часть зала.
— Тёма, — монотонно сказала мама, — иди налей себе чаю и принеси тарелки.
Всхлипывая, я вышел на кухню, где было такое же невидимое нечто, словно подкрепляемое стоном из громкоговорителя на стене. Увидев у холодильника безобразно раздувшуюся мёртвую Мусю, изо рта, ушей, ноздрей, из-под хвоста и из глаз которой медленно струились дождики, я не выдержал и громко зарыдал. «Что происходит?» — постоянно спрашивал я, а мама с бабушкой, вместо того чтобы меня успокаивать, равнодушно наблюдали, после чего бабушка вынесла вердикт: «Привыкнет ещё», — и вернулась к чёрному шитью.
Сидя за скромным новогодним столом, я пытался утолить голод хрустящими углями. Домашние медленно жевали; у бабушки изо рта свисали кусочки горелого теста, нанизанные на блестящую узкую ленточку; папа всё время вздыхал. «Зима вполне может не кончиться», — опустив глаза, тихо сказала мама. Отец повернулся к телевизору. «Голос Америки всё никак не замолчит, — заметила бабушка. — Пока все соки из нас не выжмут, не успокоятся». Порождение этого голоса медленно плавало по комнате, при приближении всякий раз вызывая тоску и напоминая о чём-то непонятном в изломанных мыслях и ощущениях. Вздохнув особо тяжко, папа начал странно оседать. «Лена! Началось!» — вскочила бабушка, а мать безучастно наблюдала, как он теряет форму, как спадаются руки и ноги, как складывается голова, как мнётся одежда. «Папа! Папа!» — прижав руки к груди, завизжал я. Казалось, в таком же ужасе метались силуэты в окнах дома напротив. Бабушка взяла меня за шиворот и втолкнула в спальню.
Я снова оказался в тускло освещённом лабиринте. «Р-р-р-р-р!» — столкнувшись со мной, со скучным видом произнёс мужчина в костюме медведя. Его окровавленный рот кусал, словно яблоко, большую ёлочную игрушку. Мы разошлись в разные стороны. «Надо искать двери! — твёрдо решил я. — Любые двери!» Отвратительный вкус горелого пирога время от времени вызывал тошноту. Лабиринт бесконечно ветвился.
Двустворчатая дверь была прямо на узком простенке гибкого дерматина, она колыхалась при каждом прикосновении, оставаясь при этом деревянной. Боясь, что она исчезнет, я открыл и вошёл.
— Рыжков! Опять опаздываем? — строго спросила математичка. Седьмой «Б» приглушённо захихикал. — Мало записей в дневнике? Могу ещё один автограф дать!
— Извините, Наталья Владимировна! — неуклюжим ломающимся голосом промямлил я и занял своё место за третьей партой.
— Итак, «а» плюс «бэ в кубе» равно «а в кубе» плюс три «а квадрат бэ» плюс три «а бэ квадрат» плюс «бэ в кубе». Постарайтесь запомнить, хотя… Этот Голос Америки всё равно пропечёт ваши мозги, я сама уже плохо соображаю, если честно.
— Так чо там американцы? — любопытно спросил Колька, мой сосед по парте, впереди сидящего Олега.
— Ты чо, дебил? — неожиданно произнёс я. — Они тут вообще ни при чём, у них эта хрень тоже вещает!
— Может, это ЦРУ, — важно бросил повернувшийся Олег.
— Ты что, горелое жрал? — удивлённо спросил Колька. Смутившись, я не нашёл, что ответить и уставился на доску.
По окончании урока вместо звонка для учителя заскрежетал Голос Америки для всех. С некоторой тревогой класс проводил взглядом что-то неощутимое, скользнувшее в угол между книжным шкафом и окном и отразившееся в мыслях кипящими скрепками с привкусом лимона и бурчанием в животе. Выйдя вразвалку, как ходят обычно крутые, я уткнулся в податливую стену лабиринта.
Мимо выхода из моего коридора не спеша прошла ведущая, тащившая по полу микрофон. «Эй, шлюха! — выйдя, крикнул я детским фальцетом ей вслед. — Поводим хоровод в темноте?» Пыльная женщина молча скрылась за поворотом. Имея немалый опыт, получения которого не помнил, я быстро обошёл все ходы в радиусе примерно двадцати ширин проходов и в итоге нашёл. На толстой колонне различалась обшарпанная подъездная дверь. Цинично толкнув её ногой, я оказался во дворе соседнего с моим дома. Здесь мне было лет семь-восемь. Из-за угла медленно появился мальчик в маске и издалека пристально на меня смотрел. Зимние сумерки начали вступать в свои права. Заунывный скрежет донёсся от пролетавшего самолёта, и что-то (по ощущениям подобное наждачной бумаге, благоухающей нашатырём в ослепительном зелёном свете, когда ноги побиваются кирпичами) словно увязло в голых ветвях тополя у края двора. Подойдя к толпившейся у откопанной из-под снега песочницы малышне, я предложил: «А давайте поиграем в ёлку!» — и протянул руку. Крайний мальчик ответил было взаимностью, но оробел. «Да не ссы, малой!» — невольно вырвалась часть моей недавней пубертатной натуры.
— Так нехорошо говорить! — сказал другой мальчик.
— Много ты знаешь, что можно, а что нельзя! — парировал я.
Постепенно преодолевая недоверие, дети всё же подошли.
— А где ёлку возьмём? — спросил мальчик в цветастой куртке.
— Так вон она! — уверенно указал я на открытый люк, чугунная крышка которого, возможно, была кем-то сдана на металлолом.
— Ой, и правда! — заголосили мои примерные ровесники.
Окружив чёрный провал, мы взялись за руки. Водя хоровод, я взглядывал на истукана в маске, как бы ища одобрения. Окутанный «поворотом» был безучастен. На одном из кругов я освободил левую руку, и цепь из детей превратилась в спираль, стремящуюся в круглую черноту. Отпустив последнего ребёнка и дождавшись, пока он исчезнет в люке, я, весьма довольный собой, пошёл домой. Мама напекла вкусных рулетов с орехами и маком.
Когда я засыпал в тёплой постели, лабиринт исподволь сам надвинулся на меня. Его постигли разительные перемены: дерматин, местами оборванный, местами осыпавшийся, обнажал желтоватую ткань основы; то тут, то там лежали разломанные люди с реечными каркасами, расслоившимся папье-маше, осыпавшейся гуашью и потёкшим пластилином; дверные полотна разных размеров часто валялись на полу или были прислонены к рядам ветхих кресел. «Радиус придётся увеличивать», — мрачно подумал я и, заметив шевеление вдалеке, замер. По проходу прихрамывая шёл маленький гусар с перебинтованной ногой. Увидев меня, он прибавил неуклюжий шаг и остановился, когда я от него шарахнулся. Из-под повязки торчали окровавленные дождики, щека его была сера и помята, как картон. Он попытался что-то сказать, но глухо закашлял, и металлизированные ленточки затрепетали на его губах. Мучительный кашель буквально складывал беднягу пополам, перемежаемый длинным шипящим вдохом. Сделав ещё несколько неудачных попыток заговорить, прерванных судорожными вздрагиваниями груди, он потащил дождики руками. Рот оказался слишком узок для такого сплетения, и мальчик, поколебавшись, оторвал картонную часть своей щеки. Кивер съехал на лоб. Он всё тянул и тянул из себя разноцветный тугой жгут, пока тот не перестал поддаваться. Ещё раз безуспешно дёрнув, мальчик громко застонал и, совершенно забыв про меня, развернулся и ушёл, волоча за собой плотный пушистый канат. В отличие от Деда Мороза, это зрелище уже никак меня не напугало. Я сосредоточился на поиске выхода.
Через несколько часов при взгляде под ноги я вдруг понял, что иду по мраморному коридору дворца. И правда, этот проход был много шире тех, что были в лабиринте. Подойдя к дерматиновой завесе, я убедился, что под ней находится твёрдая стена. За поворотом чёрная кулиса кончилась, обнажив крашеную стену дворцового коридора, и постепенно из темноты опустился потолок с красивыми люстрами. Внезапная радость окрылила меня, и детские ноги понесли к лестнице. Спустившись в вестибюль, я обнаружил бабушку растерянной. «Рано вы закончили! Почему один идёшь? — строго спросила она, затем, показав кулёк, пожала плечами: — Смотри, какие подарки! Совсем с ума посходили!» Вместо конфет в полиэтиленовом мешке лежали радиолампы, некоторые из которых пронзали электродами прозрачную оболочку. «Наверное, чтобы лучше слышать Голос Америки», — машинально ответил я и осёкся, увидев в бабушкиных глазах настоящий ужас. «Пошли отсюда!» — стараясь побыстрее напялить на меня пальто, сказала она. Рука моя наткнулась на шапку и выдавила её на пол. Матерясь, бабушка подняла головной убор и резко мне нахлобучила. «Быстрее! Застегнёшься на улице! — поторопила она, озираясь на приближавшихся тёток в мишуре. — А подарочек тут оставим, пусть подавятся!» Мы спешно покинули дворец и почти побежали по аллее сквера, углубляясь в метель. Отойдя подальше, мы остановились, бабушка комично перекрестила снег на еловой лапе, загребла его и растёрла по моему лицу. «Господи, спаси и помилуй!» — причитала она. Я обернулся на грохот: стёкла и отделку дворца охаживали кувалдами дюжие мужики. «Не смотри туда! — прошипела бабушка. — Скорее идём!» Вместо широкого проспекта, на который выходил сквер, протянулась дикая лесополоса. «Отче наш! Иже еси на небеси…» — пролепетала бабушка и потащила меня вбок. Почти вслепую, блуждая окольными путями в метели, мы дошли до дома, опасливо сторонясь тёмных силуэтов женщин, искавших своих сгинувших чад. Мы едва не угодили в люк, в очередной раз открытый местной сумасшедшей. Возле дыры стояла тарелка давно остывших пирожков, долженствовавших указать путь пропавшему в подземелье сыну.
В какой-то момент бабушки рядом не оказалось, а метель усилилась. Дома быстро перемигивались окнами. Между бетонными столбами вместо проводов были натянуты разноцветные гирлянды. На скамейках во дворе сидели занесённые снегом окоченевшие старушки. К лицам некоторых примёрзли картонные маски. Расстёгивая драповые пальто и поднимая кофты, я вытаскивал из них мишуру и дождики, складывал в небольшие кучки и, чтобы их не развеяло, придавливал снежными комьями. Метель, бросавшая в лицо колючую ледяную крупу, придавала бодрости. Приблизилась высокая тень. «Мальчик! — обратился ко мне серый силуэт. — Ты не видел Антошку? В такой яркой курточке. — Я пожал плечами. — Он вчера вышел гулять, и так и не пришёл домой». Не дождавшись от меня ответа, силуэт удалился. Из-под маски очередной старухи торчал подбородок: видимо, был открыт рот. Мне стало интересно, и, сорвав неаккуратными клочьями мёрзлый картон, я узнал свою бабушку. Вместо зубов у неё были крохотные радиолампы, испачканные заледеневшими кровоподтёками. «Это для Голоса Америки», — подумал я и привычным движением расстегнул её пальто.
Дойдя до ряда кресел, я наконец смог присесть и отдохнуть. Перекусив припрятанным в кармане «Мишкой косолапым», я отметил, что лабиринт обрёл свой первозданный вид. Где-то рядом невидимо плавало аттестующее себя как яблочное повидло с битым стеклом и звуком электропилы. Вспомнилось, как над одним из ближних домов воспарил красный огонёк фейерверка. Может, это была просьба о помощи или сигнал своим, мол, я здесь, идите ко мне? В следующий раз нужно пойти и проверить. Да и самому неплохо бы разжиться ракетой: вдруг кто-то да придёт, и вместе будет немного веселее. Голод так и не был утолён, и нужно было искать другой выход. Хотелось надеяться, что там будет что-нибудь съедобное.
Дерматин в одном из тупиков смыкался на автобусной двери с невероятно пыльными стёклами. Гармошка поддалась с большим для ребёнка трудом. Передо мной раскинулся утопающий в заснеженной зелени посёлок. Зима так никогда и не закончилась, но это не мешало цвести яблоням и грушам в садах. Ледяной, но вкусный майский ветерок напоминал о фруктовом мороженом. Ярик приехал на день раньше и встретил меня у калитки, кутаясь в пуховик, делавший его похожим на гусеницу.
— Классные будут выходные! — поприветствовав меня, невесело предрёк одногруппник. — Пиваса ящик достал, скоро девки подъедут!
— А салют пускать будем? — спросил я, покосившись на набитый мишурой почтовый ящик.
— Купаться будем, — куда мрачнее произнёс друг и, напрягшись, громко добавил: — Будем!
— Салют или купаться? — попытался уточнить я.
— Всё будем! И к чёрту этот холод! — злобно выпалил Ярик.
В доме топилась печка, возле которой на большой куче дождиков лежали кривые поленья. «Это от бабушки», — поймав мой взгляд, со вздохом пояснил друг. Я включил стоящую на столе магнитолу, и из динамика полился жалобный скрежет. Вращение ручки настройки ничего не дало: тоскливо-неприятный звук был на всех частотах. «Да бесполезно, — махнул рукой Ярик. — На селе другого не поймаешь. Поставь лучше кассету». Мой выбор пал на «Депеш Мод» в исцарапанном футляре. «Тут, кстати, бабки часто врубают радио и на эту непонятную хрень молятся, — насмешливо сказал одногруппник. — Думают, что это ангелы, дуры! И некоторые на блестящее говно исходятся», — с этими словами он покосился на кучу около печки. Пока играла подборка, мы наскоро перекусили.
Приехали девчонки, двое из нашей группы, одна с другого факультета. Веселье было натужным и скучным, не помог даже алкоголь. Ярик повёл в спальню рыжеватую Свету.
— Так это бабушка Ярика? — указала рукой с банкой пива Оксана, наша уверенная хорошистка, на кучу мишуры.
— Говорит, что да, — пожал плечами я.
— Они ведь не умирают. Моя то застывала, то двигалась, правда, такую хуйню иногда вытворяла! Папа, кстати, завёз её куда-то. А некоторых потрошат. У нас на районе даже банда такая была. Собирались они после школы, выискивали набитых людей и потрошили.
Не самое приятное воспоминание заставило меня сглотнуть.
— А у тебя кто-нибудь набивался? — поинтересовалась она.
— Тоже бабушка… Пропала потом.
— А папа твой где? Я слышала, что у тебя только мама.
— Ушёл от нас в девяносто шестом, прямо под Новый год.
— Жесть! Вот подарочек! — вознегодовала Оксана.
Из комнаты доносились звуки возни, потом недовольные голоса. «Убери руки! Извращенец!» — крикнула Света и через некоторое время вышла, одёргивая одежду.
— Ну, так бы и сказала, — виновато сказал Ярик, выходя за ней следом.
Немногословная Яна, молчавшая всё это время, встала с дивана, подошла к нему и что-то прошептала на ухо. Ярик ожил, и они пошли в другую комнату.
— Свет, что там было? — поинтересовалась Оксана.
— Ничего! Привязать меня хотел, засранец!
— Капец! Тёма, а ты не такой?
Я помотал головой. На этот раз заголосил Ярик. «Блядь, что за хуйня! Я же тебя давно знаю!» — резко выкрикивал он сквозь громкое шуршание. Выскочив в гостиную и застёгивая штаны, голый по пояс одногруппник возмущённо сказал:
— У неё там мишура, даже не влезть, а сама там — дерматиновая! Фу, блядь, фу, на хуй!
Девушки побледнели и заёрзали. Вечер был безнадёжно испорчен.
— Я на речку, — твёрдо сказал Ярик. — Тёмыч, ты со мной, или с этими чучелами остаёшься?
— Козёл! — поморщившись, сказала Оксана.
— Сама дура! Вообще, пиздуйте отсюда, суррогаты!
— Мы не суррогаты, в нас мишуры нет! — возразила Света.
— Яна, небось, тоже так думала, — усмехнулся Ярик.
Я встал и предложил запустить салют. Все недоуменно уставились на меня. Я выглядел как дурак, но мне нужны были ракеты.
— Яр, ну перестань истерить! — уже на улице попыталась вразумить одногруппника Оксана. — И что на речке тебе делать в холодрыгу?
— Я купаться хочу! И я, сука, искупаюсь!
Мы молча стояли на берегу, а Ярик, разгоняя шугу, плавал и пел. В один момент он резко замолчал, лицо его исказилось страданием, и он пошёл ко дну. Когда мы вытащили друга из воды, он был уже мёртв. «Наверное, инфаркт», — заключила Оксана. Небо нахмурилось и сыпало снег.
Уже в лабиринте я внезапно вспомнил, что папа где-то прятал хлопушки и фейерверк для Нового года. Детская глотка отрыгивала пивом. Мне нужно было снова попасть домой.
Одиннадцати лет от роду, я сбежал с уроков и теперь рылся в шкафах и кладовой. Мамы не было дома. Наткнувшись на что-то желтовато-серое, я оторопел. Несколько лет назад, когда предмет мелькнул перед моими глазами, бабушка пояснила, что это отрез телячьей кожи, оставшийся от покойного деда-обувщика. Но сейчас я отчётливо увидел, что тряпки, перемежавшие засохшие складки, были узорчатым папиным свитером, который так и не сняли с его пустой оболочки. Времени предаваться сантиментам не было: скоро должна была прийти мама. Задвинув остатки папы на место, я продолжил поиски пиротехники. Коробка с хлопушками и небольшими ракетами была на верхней полке стеллажа кладовой. Завладев фейерверком, я собрался было выходить, но услышал, как открывается ключом дверь. Жужжащий мамин кашель огласил квартиру, заскрипел её фанерный скелет. Я тихо закрыл дверь и принялся ждать. Когда мать ушла в дальнюю комнату, я вышел, разумеется, в лабиринт.
Бредя среди дерматиновых кулис, я до конца не понимал, на что надеюсь. Может, если встречу там, вне лабиринта, кого-нибудь с той ёлки во дворце культуры, мы придумаем, как всё это прекратить. Может, тогда, когда я потрошил бабушек, я был безумно близко от кого-то из них, но был слишком занят. Теперь моя очередь сигналить.
Выйдя из заброшенного гаража, я достал ракету и запустил её в ночное небо. Тотчас же весь небосвод заполонили сотни разноцветных огней, а из рупора на столбе протяжным скрежетом забили куранты. Спускался сверху запах селитры, пропитывая собой морозный воздух. Я понял, что многое меняется, когда у меня в руках сигнальная пиротехника. Кругом отмечали Новый год, наступление очередного года бесконечной зимы, окружившей со всех сторон такой же бесконечный лабиринт в зрительном зале давно снесённого ДК. Не так уж и важно, была ли эта ночь с тридцать первого декабря на первое января — в тот момент я видел на деревьях заиндевевшие листья, — важно было то, что люди отмечали этот праздник и запускали салют, и стремление их, скорее всего, диктовалось извне. Чтобы мы, идущие в лабиринте кулис, никогда не встретились друг с другом.
Автор: Митрофан Хроч
26.12.2020