На площадках намело целые сугробы. Направо и налево, впереди и назади, куда ни взглянешь, расстилалась однообразная картина страшной, беспросветной вьюги, какая бывает только в степи. На локомотиве не было видно ни машиниста, ни его помощника. Тендер весь занесло.
Застряли в снежном заносе в пяти верстах от станции часа в четыре дня. Кое-как дали знать на станцию. Говорили, что начальство распорядилось разослать депеши по линии о вызове рабочих для расчистки пути, но что ответы получились неутешительные. Завтра — Рождество, и крестьяне соседних деревень ни за какие деньги не шли на расчистку пути.
Было уже часов одиннадцать ночи. В вагоне второго класса было только два пассажира. Оба они сидели у окна друг против друга.
В это окно была видна только мутная, исчезавшая во мраке снежная даль, а в окно, что напротив, неистово стучал мерзлый дождь. Обоим было грустно и досадно: обоих ждали дома семьи. Спать не хотелось; при тусклом освещении читать было нельзя.
— Давайте хоть покурим, Лука Егорович, чтобы дома без нас не скучали, — сказал один из них, подавая товарищу портсигар.
— Как же, не заскучают! — ответил тот угрюмо. — У моей Анны Михайловны теперь ни одного гроша дома нет. Уезжая третьего дня из дому в Харьков, я оставил ей денег всего только до Рождества. Завтра придут священники со крестом, а ей и дать им нечего. Хорошо еще, если догадается замок у письменного стола сломать, — в среднем ящике есть деньги. Только где ей теперь… Она после этого глупого летнего происшествия ходит совсем как потерянная.
— Ах, кстати, Лука Егорович, — встрепенулся собеседник. — Если это не тяжело вам, расскажите, пожалуйста, какое такое происшествие? У нас в Харькове ходят чудовищные слухи. Такие небылицы рассказывают, что даже и слушать не хочется.
— Что же, собственно, сочиняют у вас в Харькове?
— Всякую всячину. Говорят, будто ваша покойная дочь воскресла, и много разного чудесного.
— Вздор все это, — сказал Лука Егорович, вздохнув и затем закуривая папиросу. — Пустая молва. Нина моя не воскресала и, конечно, не воскреснет. Спустя шесть лет после смерти из гробов не встают. А вот мы с Анной Михайловной, кажется, раньше времени в могилу сойдем. Всякому — вы сами знаете — тяжело терять детей, каковы бы они ни были, а мы ведь потеряли двух — одну за другою. Прежде всего мы схоронили, как вам известно, младшую дочь Соню. На жену уже и эта смерть подействовала сильно. Она стала нервна и болезненна, а тут, не прошло и года, как Нина заболела скарлатиной, потом у нее сделался отек легкого — и финал. Анна Михайловна моя совсем после этого расшаталась. Да иначе и быть не могло: в пятнадцать лет дочь становится уже помощницей матери, а тут между матерью и Ниной какая-то особенная дружба была. К слову сказать, Нина в гробу долго не разлагалась, и похоронили мы ее уже тогда, когда доктора единогласно и безусловно уверили нас в ее несомненной смерти. Тем не менее у Анны Михайловны и до сих пор сохранилось убеждение, что Нина похоронена заживо. Это, конечно, нелепость, продукт сильно развинченных нервов и болезненное состояние; но это-то обстоятельство и послужило основой для всего позднейшего. Жена потеряла надолго сон и аппетит, а при таких условиях, как вам известно, и до черт знает чего додуматься можно, а особенно ночью. Примерещится ей вдруг, что Нина в могиле очнулась, а больное воображение сейчас же и рисует ужасные картины — как она бьется об крышку, как ей тесно, как она кричит, ворочается и, наконец, задыхается… Анна Михайловна с холодным потом вскакивает с постели и мечется в тоске: и сама, бедная, не спит, и мне не дает. Я лично — человек без предрассудков, но месяца через два такой жизни и сам начал ловить себя на том, что то кошка мне дорогу перебежала, то поп встретился и прочее. Но время взяло свое. Прошел год, другой, и острая печаль стала улегаться и затихать. Только у Анны Михайловны нервы были по-прежнему плохи. И вот теперь уже прошло шесть лет, а она все еще думает иногда, что Нина опущена в могилу живою. Высказывать этого вслух она не решается, но думать — все-таки думает.
Перехожу теперь к самому происшествию. Нынешним летом в наших местах была холера и население было и напугано, и возбуждено. Кто только мог, выезжал из города подальше, на дачу. Жили и мы на даче. Рядом с нами жил с семьею прокурор суда Иващенко. Жили мы так, что по нескольку раз в день то Иващенко у нас, то мы у них. И так все лето.
Ну-с, в один прекрасный полдень сидят на балконе у Иващенко моя Анна Михайловна и хозяйка — Марья Дмитриевна. Сам Иващенко был у себя в кабинете, а я в это время ездил в город. Погода стояла прекрасная. Нужно вам сказать, что Марья Дмитриевна — большая охотница до цветов; у них перед балконом всегда разбит роскошный цветник, за которым смотрит садовник.
Так вот, сидят на балконе дамы, что-то такое не то шьют, не то вяжут и болтают между собою. В это время моя Анна Михайловна поднимает голову и с удивлением спрашивает хозяйку:
— Маня, что это за женщина?
— Где? — спрашивает хозяйка.
— А вот в цветах.
— Ах, и в самом деле.
Начинают обе присматриваться. Шагах в десяти или пятнадцати от них действительно между кустами роз и клумбами стоит женщина и поминутно наклоняется, точно ищет чего-то на земле. Дамы остолбенели. В особенности их поразил странный костюм незнакомки: кажется, что на ней много юбок и кофт — и все это сшито из лоскутков и пестрит лентами, а лицо покрыто густой вуалью.
— Кто ты? Чего тебе здесь нужно? — крикнула хозяйка с балкона.
Незнакомка не откликнулась и продолжала искать чего-то между цветами.
Дамы заволновались, особенно моя Анна Михайловна. Начали звать женщину обе в два голоса сразу, но та не обращает на них никакого внимания, точно не видит и не слышит.
— Что бы это значило? — спрашивают смущенные барыни друг у друга и начинают звать еще громче, но результат — тот же.
Незнакомка точно издевается над ними и наклоняется то к одному кусту, то к другому. Дам начинает разбирать уже чувство, несколько похожее на страх. Моей половине почудилось, что перед нею стоит что-то вроде привидения. Обе стали звать садовника:
— Григорий!
Григорий явился.
Начинается допрос, но незнакомка ведет себя так, как будто бы перед нею вместо дюжего Григория — пустое пространство.
— Подойди к ней ближе, возьми ее за руку и выведи.
Григорий не двигается с места.
— Что же ты?
— Да я боюсь, — отвечает садовник. — Может, она — холера.
Он крикнул человек шесть рабочих; все они остановились и смотрят на женщину. А та по-прежнему ноль внимания на окружающее.
Григорий, чувствуя за собою подкрепление из шести человек, набрался храбрости, подошел к ней, схватил за руку повыше локтя и потряс:
— Эй, слушай, что тебе нужно?
Почувствовав грубое прикосновение Григория, женщина выпрямилась и, все еще продолжая смотреть не на людей, а в сторону, проговорила:
— Больно. Пусти!..
Затем произошло нечто странное.
Все шесть мужиков ни с того ни с сего бросились на беззащитную женщину и давай ее колотить, кто как мог и по чем попало. Жесток бывает иногда русский человек…
Впрочем, повторяю, это было как раз во время эпидемии, когда умы были напуганы и возбуждены…
Жена моя, конечно, сейчас же в обморок, а Марья Дмитриевна завизжала таким неестественным голосом, что из кабинета выскочил в испуге ее муж, Иващенко.
— Что такое?
Марья Дмитриевна могла только слабо указать ему рукою на группу мужиков, колотивших женщину. Он сейчас же вмешался, закричал, пустил в ход кулаки и отнял бабу. Та, рыдая и со стонами, вышла из сада и скоро скрылась на дороге.
Иващенко накинулся на Григория:
— Как ты смел бить женщину? Я тебя отдам под суд… — и т. д.
Но тот заявил, что эта баба, вероятно, жена какого-нибудь вора или разбойника и что приходила она высмотреть местность днем для того, чтобы лучше обворовать ночью.
Тем дело и закончилось. Дамы успокоились. К обеду приехал из города и я, и мне, конечно, рассказали всю историю в таком виде, как я ее сейчас вам передал. Пообедали мы у Иващенко, затем в свое время напились чаю и собирались засесть в винт.
Стемнело. Подали лампы. Входит горничная Иващенковых и начинает шептать хозяйке что-то на ухо. Марья Дмитриевна слегка изменилась в лице.
— Что такое? — обратились к ней все разом.
— Да вот Федосья рассказывает, будто недалеко отсюда лежит эта самая женщина посреди дороги и стонет.
— Где же, где? — посыпалось со всех сторон.
— Как раз против дачи Афанасенко, — сказала горничная. — И, говорят, стонет, бедная, Боже мой, как стонет.
Ну, конечно, переполох… На беду, извозчик, на котором я приехал из города, остался кормить лошадь и не успел еще уехать. Через минуту моя Анна Михайловна, Марья Дмитриевна и даже восьмилетняя дочурка моя Зина сидели уже в пролетке. Как мы с Иващенко ни отговаривали их остаться дома — не вышло ничего. Они уехали вперед и велели извозчику гнать во всю прыть.
Иващенко пришлось идти пешком вслед за ними. Я рассудил, что мне идти незачем, и остался дома. Ночь, нужно вам сказать, была безлунная, темная.
Что там у них было, не видел ни я, ни Иващенко, который поспел пешком уже на конец всей истории. Но только сцена была потрясающая. Едут наши дамы, конечно, взволнованные, и гонят, как на пожар. Тут, знаете, и участие, и любопытство, и всякая всячина. Вдруг лошадь так шарахнулась в сторону, что седоки едва удержались в пролетке. Посреди дороги лежало распростертое тело.
Дамы сейчас же соскочили с извозчика и побежали ближе. Это действительно оказалась та самая женщина, которая была утром в саду. Она лежала и стонала. Лицо было по-прежнему закрыто вуалью. Ее приподняли и посадили на землю. Оправившись немного, она откинула вуаль, открыла лицо и стала пристально всматриваться в Анну Михайловну и Зину. Те тоже смотрят ей в лицо и стараются разглядеть получше. Вдруг она нервно подалась всем корпусом к жене и Зине, протянула к ним руки и простонала:
— Мама!.. Сестра!..
Анна Михайловна, точно под влиянием какого-то магнетизма, нагнулась к женщине, сдернула с нее вуаль и вдруг вскрикнула:
— Нина!.. Это покойница Нина!..
Зина тоже стала вглядываться в нее. Что за процесс происходил в это время в ее голове, я рассказать не берусь, но только через минуту и она вскричала:
— Мама, это Нина!.. Это сестра!..
Сомнений больше не осталось никаких. Это была та самая дочь наша Нина, которую мы похоронили шесть лет тому назад. Какие сцены происходили между ними дальше — рассказать невозможно. Нина целовала руки у матери и у сестры, Анна Михайловна прижимала ее к сердцу и осыпала ласками. Ей помогли встать на ноги, причем она жаловалась на сильную боль в боку, и водворили ее в первой же ближайшей даче.
Уложив там больную, они на том же извозчике во весь дух примчались домой. Я как увидел Анну Михайловну и Зину, так и обомлел. На них лица не было.
— Это наша Нина! Это Нина! Поезжай туда скорее! — ворвалась в комнату жена. — Ее надо скорее перевезти к нам домой.
— Господь с тобою, — начал я. — Нина уже шесть лет лежит в могиле. Должно быть, уже и следов ее не осталось.
— Нет, нет, нет, она жива. Ее живой похоронили, потом откопали… Это она…
Я вижу, что баба одурела совсем. Обращаюсь к дочери, к Зине:
— Зина, голубчик, что такое? Что случилось?
— Папочка, это Нина. Как две капли воды — она…
Марья Дмитриевна была тоже так взволнована, что от нее слова не добьешься. Грешный человек, на одну минуту, зараженный общим волнением, поколебался и я. В голове мелькнула мысль: чем черт не шутит, чего на свете не бывает?
Делать нечего, уселись опять на том же злосчастном извозчике и погнали и в хвост и в гриву.
Приезжаем. Вошли. Около больной суетятся добрые люди. Я взял лампу, поднес ближе к ее лицу и в первую минуту отшатнулся. Сходство с покойной дочерью было поразительное. Я готов был тоже броситься к ней на шею, но, по счастью, это желание продолжалось только несколько секунд. Меня, прежде всего, поразило какое-то странное выражение глаз этой женщины. Взгляд был точно стеклянный. Ну а потом оказалось, что этой женщине лет тридцать с порядочным хвостиком. А Нине всего ведь пошел бы только двадцать первый год. Нашей дочерью она быть ни в каком случае не могла. Это уже потом признала и сама Анна Михайловна. Их всех обманула ночная темнота на дороге и затем слова: «мама» и «сестра».
Анну Михайловну я привез назад на дачу почти успокоенной. Вот вам и все это нелепое, но грустное происшествие… Особенного в нем, как видите, нет ничего, но на расшатанные нервы Анны Михайловны, да и на мои тоже, оно подействовало сильно.
Лука Егорович умолк и стал смотреть в окно вагона на темную даль и бушевавшую вьюгу.
— Удивительное происшествие, — вставил собеседник. — Но как же потом такая простая и правдивая история разрослась в нелепый, чудовищный слух, который взволновал многих даже в Харькове?
— Очень просто. Всю эту историю Иващенко на другой день рассказал в окружном суде товарищам по службе. А оттуда уж, само собой, маленькая снежинка и разрослась в огромный снежный ком.
— А кто же была эта загадочная женщина?
— Бедная сумасшедшая, жена одного мещанина. Она содержалась в городской больнице, в отделении для психических больных, и ей удалось как-то ускользнуть от надзора и уйти из заведения. В сад она попала случайно и, как сумасшедшая, до того увлеклась цветами, что не слышала зова. Вы ее можете и теперь видеть иногда у нас в городе на улицах. Муж пользуется ее убожеством и эксплуатирует ее, заставляя просить милостыню. Но сходство с Ниной, знаете, поразительное.
Оба собеседника замолчали и задумались.
За тонкими стенами вагона выла вьюга и заносила рельсовый путь все глубже и выше, и ей не предвиделось конца. По временам оконные стекла издавали такой звук, как будто в них снаружи бросали горстями крупный песок. Печка в углу потухла, и в вагоне становилось холодно. Пассажиры закутались поплотнее в шубы. Скоро вместе с воем бури стали доноситься и глухие, мерные, отдаленные звуки. Собеседники прислушались, сняли шапки и перекрестились. Ветер доносил из соседнего села благовест к заутрени. Посмотрели на часы — было два.
— Ну, вот и Рождество настало. С праздником… Что-то там дома наши поделывают?
— Верно, нас поджидают. А придется, видно, разговляться здесь. Давайте-ка спать. Спокойной вам ночи…
— Приятного сна. Загадайте-ка на ночь, как скоро нас с вами из этой снежной неволи вызволят на свободу?..
Собеседник вместо ответа только крякнул и безнадежно махнул рукою…
Автор: Александр Чехов
1895 г.