Сижу на кухне у Серёги, мы пьем что-то мерзкое из пузатой бутылки с надписью «Горькая» и закусываем холодными пельменями из кастрюли. Время где-то около восьми вечера, всё ещё впереди. Телевизор бубнит из соседней комнаты, Путин ещё не говорил.

И вот под эту уютную, почти трогательную картинку, Серёга — мой старый товарищ, тоже врач — спрашивает:

— А чё ты прошлой зимой на Ямал мотался? Ты ж вроде по инфекциям, не по психам.

Ну и как тут не рассказать. Не выговаривал это всё ещё ни разу. Не в рапорте, не в протоколах. Ни в голове. Так что вот. Раз пошла такая пьянка — слушай, Серёга.

— Маленькое село на берегу замерзшей реки, в сорока километрах от Салехарда, если верить координатам. На деле — жопа мира. Никакого интернета. Только спутниковая связь, и та через раз.

Нас отправили туда по тревоге: три смерти за неделю, непонятная картина — вроде бы симптомы ОРВИ, но анализы не подтверждают ничего. Всё, что пришло из райцентра, — «неспецифические поражения печени, внутренних органов, признаки сильного воспаления ЖКТ, возможный аутоиммунный фактор». Пиздец что, если по-честному.

Я, санитарка Тоня, фельдшер Миша. Маленькая бригада, стандартная для таких выездов. Нас разместили в здании старой школы, в одном из кабинетов сделали койку и провели свет. Печка буржуйка, туалет — на улице. Чистая романтика.

Сначала всё было скучно. Два дня опросов, сбор анамнеза. Народ — угрюмый, говорить не любит. Почти все — селькупы или ненцы. Изредка — русские. Все, как один, отводят глаза, если спрашивать про «болезнь». Говорят, мол, был ветер. Потом человек слёг.

— Ветер? Какой ветер?

— С тундры. Когда Кызы сердится.

Ну ёб твою мать, ну началось. Шаманизм. Демоны. Стихии. Я, конечно, уважаю этнографию, но я тут по медицине.

Тела умерших к тому моменту были уже похоронены — без вскрытия, как водится. Поговорил с участковым — мужик с глазами, как у сторожевой собаки. Сказал:

— Первый, сука, сгорел за ночь как сухой мох. Температура под сорок два, трясёт, глаза белеют, а потом как попёрло из ушей — кровь, густая, с хлопьями, как будто мозги тают. Нашли его с пальцами, вывернутыми в кулак, будто что-то держал. Только в руках — пусто.

Второй — встал утром, сел на кровать и как начал блевать — чёрная жижа, воняла, как тухлое мясо и пластик вместе. Говорит, «он внутри», и гаснет. Просто вот так — глаза открытые, а души уже нет. И ещё губы у него треснули в кровь. Как будто изнутри кто-то рвался наружу, понял?

Третий, по его словам, был «тихий», просто перестал вставать, перестал есть, а потом лег и умер. Все трое — до этого почти здоровые.

Я думал об отравлении. Грибы, кишечная инфекция, может, бешенство. Но кровь чистая, бакпосев — ноль. Ткани при вскрытии — воспалены, но некротизации нет. А органы… будто «высверлены» изнутри. Как червь поработал, но без червей.

Мы с Мишей решили навестить бабку, которую местные называли Улло. Она была что-то вроде хранительницы — не шаман, но «знающая». Она нас встретила в чуме. Внутри — полумрак, от костра шёл густой дым, висевший в воздухе как ткань. Запах костра, смолы и мха въедался в ноздри, а стены были завешаны пучками сухих трав, шкурами и кусками дерева с выжженными знаками. Всё пространство будто дышало чем-то старым, первобытным, и каждая тень напоминала силуэт животного или человека с дырой в груди. Она глянула на меня и сказала:

— Ты пустой. Пока. Но если дует — найдёт тебя.

— Кто?

Она кивнула на стены. Там висели кости. Плоские, светлые. Нарисованные углём знаки. Примитивные, но точные. Один — похож на червя. Другой — как будто человек, с дырой в груди.

— Он входит с ветром. Проходит через рот, нос, уши. Сначала зудит. Потом живёт. А потом точит. Бог зла, Кызы, даёт им силу. А ты что, не чувствуешь?

Честно? Я тогда действительно чувствовал — будто внутри живота что-то почесывается.

Тоня заболела. У неё поднялась температура, началась бессонница, а потом она сказала, что не может есть. Она жаловалась, что пища «становится песком» во рту, а желудок отказывается принимать что-либо, как будто там уже кто-то живёт. Тоня стонала по ночам, выгибалась, держась за живот, будто изнутри что-то грызло её. Говорит, «запах внутри меня».

Мы положили её, вкололи жаропонижающее, антибиотики — ноль эффекта. На третью ночь я проснулся от того, что она разговаривала сама с собой. Точнее, как будто не своим голосом. Бурчала по-селькупски. Голос был сиплый, низкий.

Я не понял ни слова. Подумал сначала — горячечный бред, ну бывает, температура, воспаление мозга, всё такое. Но голос... он был не её. Совсем.

А потом она вскрикнула. И затихла. Долго. Мы с Мишей боялись подойти. Когда подошли — она смотрела в потолок и улыбалась. Губы треснули от сухости, на зубах — налёт, а глаза были стеклянные, как лёд, и совсем нечеловеческие, будто она уже где-то далеко, но тело ещё не в курсе.

На следующее утро я понял, что и сам накрылся. Я заболел.

Сначала — зуд. Не просто «почесалось» — а так, будто в венах кто-то шарит иголками, ковыряет изнутри. Ладони вспотели, даже ногти начали казаться чужими. Я сидел и ловил себя на мысли, что хочу выдрать кожу с живота.

А потом — сны. Всё одно и то же: тундра. Пустая, глухая, как выдох. Ветер дует, но не шумит — он шепчет. Там, посреди снега, стоит силуэт. Высокий, будто вытянутый. Тело, как из рваных кусков. Лицо — никакое. Только три чёрные дыры: глаза и пасть. Из них течёт тьма. Она как пар, только холодный. Липкий. Он молчит, но в голове всё гудит, будто кто-то натянул струну и дёргает её.

Каждую ночь он подходил ближе. Я просыпался с холодным потом, и не от страха — от ощущения, что он уже знает меня изнутри.

Каждую ночь он подходил ближе. Я начал слышать слова, как шепот под костью. «Ты тёплый. Ты мягкий. Будем есть тебя.»

Я записывал свои симптомы, но не отправлял. Боялся, что меня эвакуируют и закроют всё. А я должен был понять. Узнать. Против кого я вообще воюю.

На следующее утро Улло пришла сама. Я не звал. Просто сидел у стены, считал удары пульса, и вдруг — она уже стояла в дверях. Принесла пучок мха, кость и банку с жиром. Сказала:

— Если хочешь жить, слушай. Ты должен его выманить. Он живёт в тебе, пока ты молчишь. Скажи ему: я вижу тебя. Назови его. И тогда — отдай другого.

Я в ахуе. Отдать? Кого? Мишу?

Но выбора не было.

Я провёл утро, день, а затем и ночь с зажжённым костром в чуме. Нарисовал символы. Сказал слух то, что слышал во сне:

«Кызы, уйди. Возьми другого. Я не твой. Я — ветер тоже.»

Я не знаю, что именно сработало. Но когда я проснулся, тело было моё. Глаза не звенели. Зуда не было. А в животе — тишина.

Утром сообщили, что в селе умер пёс. Старый, бездомный. Его нашли с вывернутыми внутренностями.

Мы уехали. Больше никто не умер. Никто и не выздоровел. Просто… стало тихо. Местные сказали: Кызы насытился.

— Ну, Серега, такие пироги. Теперь на выезды в кислодрищенски не отправляюсь..