І
Вы видели эту комнату. Когда после долгого дня, раскалённого интенсивностями, житейской яростью и звуком, Вы погружались в муторную дрёму, наполненную неразличимыми опасениями. Вы то проваливались куда-то промеж мелькающих на поверхности сценок, то вздрагивали, без причин открывали глаза и слушали как накатывают по телу волны и шум приносящего их ветра нарастает в ушах. Вот тут, стоя под звёздами на этом утёсе у непроницаемо тёмного океана, Вы, пусть и на ускользающий миг, провалились сквозь прорехи в полночных болезных видениях. То будто ветхий сруб – ни то припоминанье о какой-то нехорошей квартирке, в которую вы, когда были совсем ещё малы, случайно могли заглянуть через приоткрытую дверь. Стоит там скрипучая пружинная кровать. На ней — пропитанный испариной матрац, под нею – чьи-то тапочки, над ней – окно. За деревянной сиплой рамой – склон оврага и кривляющийся на ветру кустарник. То что мы теперь в овраге, это ничего – усадка дома. Кто–то говорил, что так бывает и даже непременно однажды случается с всяким. Выше, над склоном, – угольная краюха. И если мы выкарабкаемся из оврага, вымазав себе все штаны в рыхлой влажной земле, то увидим как угольное полотно протянулось и дальше, до самого горизонта. А на нём звёзды. Продолговатые и рваные как сколы. Тусклый, разодранный свет их ложится на поле, густо покрытое всевозможными сорняками, которые раскачиваются на слабом, но промозглом ветру, а в воздухе смутно отдаёт сыростью. (Но скорее вернёмся с продуваемого сквозняком пустыря обратно в дом и запрём окно, насколько то позволяет перекошенная рама). В комнате, освещаемые неверным светом звёзд, мерно отрываются от пола пепельные хлопья пыли и, ударясь о потолок, следуют назад в своём противоестественном и богомерзком цикле. Но чу! Вон там дверь, видите? Вон там — левее. За нею, в узком коридоре, на грани слышимости проявил себя какой-то скрип, а значит – прочь! Скорее!
Сердце шумно трепыхается в груди и вы вскочили – будто в прихожей грянул гром. Всё хорошо, вы дома. Твердь под вами всё так же движется сквозь чьё–то небо и немножно подпроваливает нас в себя, даруя верх и низ в привычном нашем нечто, самозародившемся в безвременном ничто. Вам уже нужно спать, ведь завтра снова будет изнурительный рабочий день. И всё же... Вы видели эту комнату.
Именно в этой комнате сегодня проснулся Алексей Батькович Сажелёхин. Вокруг мерцала меблировка, гранями своими уползая в густую тень. Она, насыщенная и неразличимо подвижная, переполняемая немыми роеяниями, шебуршащая и страдальчески кряхтящая, принимала в себя вещи как почва, в которую они уходили корнями и через которую насыщались соками существования. Вот шкаф и стол, чудесным образом нагромождённые сами в себе бессмысленной конструкцией излишеств. А посреди комнаты руки и ноги, почки, трохея, кишечник, ритмичные пульсы, стекающий пот, бранящийся мёртвый дед (отчего-то в никогда им не ношенной шляпе с пером), и скользкие ущелья мозга, и раскидистое нервное дерево, и проступающий сквозь серебристую дымку кустарник из давнего сна, место вон то на бедре и уродливая злость, засосанный до крови край нижней губы и какое–то важное дело, сцепившись под раскалённою кожей, лежали на той самой скрипучей кровати. Лёша смотрел в потолок и практически не двигал глазами. Если проникнуть под тяжелое пожелтевшее одеяло и внимательно присмотреться, можно заметить как оно едва–едва содрогается от пульсации вверху живота лежащего под одеялом человека, перекликаясь с бледным виском. Очнувшись ото сна уже вполне, он стал шумно посасывать и прикусывать нижнюю губу. Его пытались отучить от этого в детстве, но он делал так всякий раз, как челюсть начинала дрожать от нервного истощения. Лицо Алексея Батьковича начинает казаться мне даже каким-то сосредоточенным. Действительно, вся эта ситуация выглядит как-то, знаете, неприятно. И надо ведь что-то делать. Надо хорошенько всё обдумать. Продумать по пунктам – вот, допустим, пункт один, потом сообразить какой-то пункт два и только затем пункт три. Нужно посоветоваться с семьёй, с доверенными лицами, списаться кое с кем, порыться в литературе, свериться с банковскими счетами. Это вполне естественно.
Но Алексей Батькович вдруг порывается вскочить с кровати. Обтянутая истончившейся мозолистой кожей рука срывает одеяло и теперь всё явление сжимается от холода. Подняться ему оказалось не так то просто, но всё же потихоньку выходит. Ступни отыскивают тапочки. Очень приятные и ворсистые. Даже издевательски. Я имею в виду, что навеваемый ими уют можно принять за отвратительное издевательство в той неприятной ситуации, в которой он оказался. Ситуация эта наверняка не могла быть частью разворачивающегося закона причинности, но могла же наверное как-бы вдруг оказаться достаточным его основанием. Хотя тут, я, конечно, ничего доподлинно не знаю и разобраться вряд–ли получится, так что опустим. Могу только сказать то, в чём уверен – вся эта ситуация ни на чём не основывалась и в каждый момент стремительно падала посреди пропасти, лишённой верха и низа, а потому и складывалось такое ощущение, будто она развёртывается тем или иным образом.
За ухом больно стрельнуло и под кожей начал нарастать писк. Это подал голос и как бы затрепыхался за ухом (вросший по недоразумению или вшитый злою рукой?) комарик. А может и никакой он там вовсе не вшитый. Может это ночью прилетел какой-то большой комар и отложил личинку в опрометчиво высунутую из-под одеяла голову. Лёша дёрнулся, яростно надавил на комара и оглянулся на дверь. За нею явно столпились какие-то друзья и родственники – хотят разведать, как здоровье, как погода, всего ли дома хватает и может нужно что-то ещё докупить. Стоят там и ломятся, каждый чего-то старается шепнуть, просунуть хоть самый кончик языка под дверь. Друзья уже давно не заходили и он был не совсем уверен, что мог бы теперь сам до них дойти. Но у Лёши была некоторая обязанность. Лучше даже сказать – определённая, пусть и не вполне уяснённая, необходимость. Нужно сейчас, по-быстренькому. Который уже час? Неизвестно. Наверное, пора. Чем раньше – тем лучше. Там много работы. Вот один раз бывало такое – пропустил, что-то не сделал как надо, и вот – усадка дома. Или это случилось ещё до того? Не суть. Нужно было идти – по-быстренькому всё сладить. Может быть, именно сегодня удастся расспросить толком о девочке – не нужна ли ей какая помощь и если она собирается прийти, то когда. Лучше бы конечно она сегодня пришла, но для этого стоит проявить определённую долю старания.
Алексей Батькович Сажелёхин медленно, на цыпочках направился к двери. Он задержался и начал слушать. Внимательно. Ещё. Эти бубнящие и пульсирующие друзья, родные, нерождённые дети и неупокоенные старухи, как всегда, только захоти ты схватить их за грудки и разъяснить всё касательно самочувствия, втянулись в полости стен и затихли. Жилы в руке натянулись и сцепили пальцы на ручке двери. Он тихонько проник в неподвижную полутень коридора, а затем, дав привыкнуть глазам, в дребезжащую кухню.
ІІ
По множеству старых труб уже чавкали потоки. На трубах – вентили: они могут срезать, дозировать и направлять. В промежутки втиснуты котёл, станок, сосуды и конструкция нарезки с предустановленною формой номер пять. По центру, закреплённый стальными болтами на подгнивающем дощатом полу, ожидал руку труженика рычаг, чтобы сцепиться в процесс. Алексей встал рядом с ним и принялся дёргать. Потоки лились, мысли заглушал гул поршней и вращение разных всяких штучек. Тут надо уже внимательнее быть. Алексей Батькович подбегал и присматривался, прислушивался к всхлипам, наблюдал за лезвием, перерезающим идущий по конвейеру поток гущицы, и дёргал рычаг. Ещё раз – вот сейчас. Тут уже, знаете, думать надо. Иногда продувать трубочку или какие-то вроде как пазухи. По трубам текло и срезалось ножами, части субстанции сплёвывались. Крючок на леске что-то подцеплял и сам ходил вверх-вниз (в другие дни его сильнее мотало в лево-право, но сегодня радовал более твёрдым ходом). Хлюпало металлом о жижу и молоточек выстукивал какие-то ритмтческие имена – можно было поклясться что всё это напоминает о старых соседях, пыльном ковре или даже о неестественном для такого холодного времени года возбуждении. Сажелёхин Алексей Батькович всё более суетился, посматривал, подбегал к вентилю и крутил в разные стороны, пока звук струящихся потоков не начинал казаться ему благозвучнее. Можно было постучать вилкой по некоторым болтам или замерить примерную температуру помещения. В работе машины то и дело появлялось некоторое ощущение поломки, выраженное в перемене характера гула или всевозможных пощёлкиваний и потрескиваний. Не то чтоб у Алексея был какой-либо метод отладки машины, но и не то чтоб она прям уж ломалась или хотя бы сбивалась с нужного строя. Надо только следить повнимательнее и проверять. Дергать рычаг – самое важное.
Пружины щёлкают, растягиваются, больно натягивают своим лязгом что-то в животе и, резко отскакивая, вызывают неудовлетворённость и лёгкое обезвоживание. Иногда кто–то просыпается, входит в кухню и они вместе с Алексеем Батьковичем осматривают дребезжащий аппарат. Визитёр обычно бранится, зачитывает какие-то строки из общественно значимого документа или нахальные стихи собственного сочинения. Потом посетитель уходит, оставляя после себя неоднозначный намёк. Лицо его и манера держаться ещё на некоторое время повисают в воздухе. Они, бывает, начинают кривляться, пробуждая в покрытом волдырями мозгу сильнейшую ярость. После такого требуется некоторое время, чтоб успокоиться и продолжить внимательно следить и прислушиваться. Надо ведь только сейчас сделать всё быстренько. Может быть, машину установили в квартире в одну из ночей незадолго до усадки дома или сразу после него. Может быть, её привезла с собой та старая женщина с документами на особое право пользования жилплощадью? Старый пруссак, отставной штабс–капитан говорил что-то об этом. Прусской армии нужны пушки, а я, к своей неудаче, остался стоять на посту в этой продуваемой всеми ветрами башне и был приставлен к делу – думал так Алексей. Хотя он, наверное, никогда на самом то деле тут и не жил, а только по нелепой случайности или халатности третьих лиц провалился в дырочку у порога своей квартиры. Выходит, он оказался в совершенно чужом доме, где ему не место. Вот эта-то квартира и усела, но не его собственная. Могло получиться и так, что его опоила какая-то незнакомая девушка, а потом переместила сюда, или установила машину и выдала той женщине бумагу, которая, значит, не имеет законной силы. Но какая тогда девочка всё никак не дойдёт к нему в гости и скрывает свой голос в плеске проточной воды? Та же самая или другая? Нужно это в первую очередь обстоятельно выяснить и тогда, видимо, начинать готовиться к свадьбе. Но за стеною ведь точно кто-то проскальзывает, от чего я и просыпаюсь. Скорее всего, это и есть та змейка. Она дочь этой пожилой женщины, значит рано или поздно всё-же зайдёт в гости. А меня, как справного работника, ей и отрекомендуют как следует. Пусть бы достигнуть хоть устной договорённости. Надо просто сейчас быстренько всё доделать. Вот, наконец, что-то увесисто капнуло, в этот момент заглушив гул машин. Из трубы, выведенной над столом, выползла ещё одна крупная капля и шумно плюхнулась в заранее подставленную тарелку. Алексей Батькович опустился на табурет, взял ложку и облизнулся. По вкусу вышло не как всегда не очень вкусно, но по сути – вкусно. Вкусно, что дело сделано.
Из коридора появился чвякающий и довольный, соединяющий булькающую хрипотцу с неторопливой озорной визгливостью, голосок:
– Ох какой ты молодец! Всё уж ты сделал!
Алексей от этого звука вздрогнул и сильно сгорбился.
– Лакомишься?
– Да, я кушаю. — ответил Лёша ровным тихим голосом, смотря в тарелку. Он, собственно-то говоря, ещё не успел притронуться к пище, а теперь положил кулак с ложкой внутри у тарелки и вжал его в стол.
– Ну лакомься, лакомься. Устал, небось, вспотел – голос выдержал паузу, в которой проявились сдавленные похрюкивания. – Пальчики, небось, замарал. Под ноготочки грязи нагнал. Труженик.
– Простите, я перед тем как за стол сесть, руки слюнкой сполоснул.
В кухню влетела, навалившись на помещение всею своей массой, какая–то тётка, представлявшаяся ещё вроде как опарыш или что–то духовно ко всему этому близкое и родственное, а может и просто в некотором символическом смысле рядоположенное. Плотное, какое-то даже мощное в своей сморщенной корявости тело, укрытое сарафаном в крупный горошек. Оно мелко пощёлкивало парочкой зубиков и звук этот удивительным образом врезался в общий гомон машин, разносясь по комнате многократным эхом. Тётка непомерно сильными пальцами ухватила Лёшину руку и потянула к себе, разглядывая его стёсанные ногти.
– Ты не шути так, дружок! От такого баловства все болезни, весь разгул нравов и смута. Надо блюсти и отдавать должное! Всегда так было, это народная ценность! Вот ты говоришь, а тут же гляди какая мякотка у тебя собралась!
Тётка ухватила Алексея Батьковича одною рукой за кисть, а другой схватила покрепче палец и потянула поближе ко рту. Сажелёхин начал пытаться отпихнуть толстую тётку, даже сильно лягнул её прямо в живот, от чего табуретка под ним опрокинулась. Но всё это больше от какого-то чувства неправильности и потаённой несправедливости. Тётка же не обращала на его ужимки никакого внимания. Хваткой сознающего свою грядущую обездоленность мертвеца прижимала она его пальцы к своему рту, перехватывая их по очереди, а он оказался почти подвешенным над полом. Только ноги его трепыхались в ритме танца, который порой овладевает теми, кому музыка уже скоро станет совсем безразлична. А оно, вот это явление, что-то опарышево–тётушное, проникало под ногти Сажелёхина языком, тщательно выбирая оттуда все комочки грязи, образовавшиеся там после их с рычагом работёнки. Тётка чавкала и посмеивалась чему-то своему. Эти слюнявые чавки гармонично переходили в слова и фразы – Верно! – Какие ваши годы, Марья Константиновна! – Поддержим наших парней! – Закисло! – Костюмчик! – Мендельсон!
Под этим гомоном пролегал ещё один телесный плеск – Алексей Батькович уж было до крови рассосал свою нижнюю губу. Но тут он как-то даже и задумался – а может быть действительно стоило поддержать наших парней? Они ведь, раз свои, наверняка и ради него, Алексея, стараются. А он им что? Если не им, то вот хотя бы вот этой женщине? Может быть ей это действительно нужно. Лягаться во всяком случае нельзя, что бы там ни было.
Его прервало внезапно возникшее чувство свободы и он слегка приложился об пол – это тётка закончила с его пальцами и отпустила. Теперь же она повалилась навзничь и, перекатываясь с боку на бок, довольно повизгивала и похрюкивала. Алексей терпеливо подождал некоторое время и, когда опарыш стал утихать, негромко к нему обратился: – Простите, а та девочка, которая вроде как Вам дочка, придёт сегодня?
Тётка постепенно истощила конвульсивное блаженство и, обмякнув, ещё некоторое время полежала на полу, после чего неторопливо поднялась и потопала прочь из кухни.
– Простите, а придёт сегодня Ваша дочка? Может быть, ей нужна какая-то помощь? Я слышал как она ёрзает и скребётся, но где именно – не знаю. Может быть, она сегодня придёт и Вы нас познакомите?
Всё ещё обмякшая и довольная тётушка отвечала, уже исчезая в дверном проёме:
– Ишь… Ишь! — Проговаривала она с интонацией, похожей на прежнюю, но куда тише и с некоторой одышкой, смазывая окончания. – Конечно придёт. Ты давай там заканчивай, записывать будешь.
ІІІ
Алексей Батькович поднял табурет и уселся перед тарелкой с кушаньем, которое он только что самолично себе приготовил. Зачерпнув ложкой, он попробовал эдакую кашу и сказал вот что:
– По существу, если не принимать некоторые незначительные детали слишком уж близко к сердцу, вполне вкусно получилось. А по поводу того, что видеть могли Вы перед этим, то позвольте мне объясниться. Я вообще с дядей тут жил. Не совсем, наверное, тут, ну да ладно. Мы с ним, скажем так, потомственные работники. Он всю жизнь трудился на корзиноплётной фабрике. Сам о его трудах знаю мало, ведь переехал к нему пару только лет назад или раньше, не помню. Он и меня на ту фабрику, кстати, пристроил. Дядька-то неплохой работник, старательный. Любил именно что с чувством, с толком сидеть да плести. Каждый прутик с усердием укладывал на своё место, в каждом переплетении свой порядок усматривал, свою даже ситуацию. Бывало смех на него находил, когда в конструкции какой–то конфуз замечал или скверное положение дел, а пальцы его как бы там самые важные господа – спущенные сверху начальники над всеми. Только медлительный был он до ужаса, при том что тридцать лет проработал. Никакие наставления его не брали. А как на пенсию вышел, то стал, как у нас иногда говорят, залипать. Я домой прихожу, а он на кухне сидит, на раму оконную облокотился, в руке кружка чая и он на неё помаленечку дует да куда–то в угол поглядывает. Вот так кружку один раз у него из рук взял, а она уже не то что остыла – холодная совсем. Он вот так пару секунд с согнутой рукой посидел, вздохнул и медленно опустил её на колено, а сам разве что с угла под ноги себе взглядом переметнулся. Ну я то его особо не тормошил, всё ж на заслуженном отдыхе человек. Можно сказать, трудовой долг перед родиной выполнил. Пусть теперь наслаждается, как ему вздумается. Было у него, ну, ещё одно увлечение. Любил он в тетрадочку всякое писывать. Бывало, вот так насидится (сиживал он, как правило, на кухне), а потом идёт к себе, усаживается в кресло, достаёт тетрадочку из её всегдашнего места и давай там что-то чирикать. Вроде по многим часам за этим делом засиживался, а тетрадка у него и через год вроде всё та же была. Лаконичный, думалось мне, человек. Краткость, понимаете. Я туда к нему никогда даже и не заглядывал. Так мы и поживали. Только одного раза прихожу я со смены, разуваюсь, вешаю куртку на крючок, иду в кухню, а он там вот как сидел себе под ноги уткнувшись, так и свалился головою вперёд и прям сложился, как будто хотел рыбкой нырнуть, не вставая со стула. Его потом едва распрямили, чтоб в гроб по-человечески уложить. А спустя время мне под руку попалась вон та вот тетрадка его. И там была, ну… Как сказать то… Шляпа какая–то. Какие-то абзацы в пару предложений, схемки простые. Там не было ничего. Не видел ничего более абстрактного, такого типа – ни о чём. Но вместе с тем было в них что-то и предельно конкретное, всеобщее. Обо всём именно потому что ни о чём обособленном. (Вообще, конечно, это отдельный вопрос – кто из нас с ним на самом деле мыслит абстрактно.) То, как эта абсолютная пустота превращается в самую предельную, реальную конкретность, как плоть смысла отрывается от человеческого тела с оглушающим треском костей и чавканьем разрываемых тканей и прирастает одним концом к пульсирующему безразмерному великому внешнему нечто, этому безграничному султану, а другим концом своим всё ещё извивается у нас в руках, так что можно проследить в какой момент наш взгляд беспомощно теряет её из виду, вызывало во мне ужасную дурноту. Но этой неразумной, наивной тошноте пришлось бы вывернуть всего меня наизнанку, будь она только способна понять то, что в те мгновения чудилось мне. А потом… Не помню уж сколько времени прошло, но однажды вечером я как как обычно вернулся с работы и, оступившись на пороге, провалился в трещинку. Хотя, может быть, всё началось с того, что в дверь постучала вот эта вот женщина с документом, заявив об особых правах на квартиру. Или, скорее, пруссак–офицер предъявил бумагу, дающую ему право квартироваться у меня. Да и всё это не принципиально. Главное что теперь мы сработались, трудимся вместе ради общего блага. И, говоря между нами, у меня есть хорошие перспективы. Нужно только дождаться, когда явится наконец та юная сударыня, которая кем-то приходится вон той женщине, и меня наверняка на ней женят.
IV
– Пиши! — слюняво взрычало нечто тёткообразное, рассевшись на маленьком стульчике, удерживающем её одной лишь своей функцией — быть сиденьем. Но Алексей Батькович снова засмотрелся на то, как солёная капля, из сердцевинки которой во все стороны завивалась краснота, медленно утекала по древесным прожилкам за край стола.
Оно, эта опарышевая тётушка, то начинало горестно завывать и всхлипывать, наговаривая с тем всякие старушачьи визгливые мерзости, то бормотать о каких-то деньгах (которые ей положены в связи с некоторыми обстоятельствами), старой курточке из натуральной кожи и пользе сахарной свеклы в качестве полдника. Говорило оно и о бездне, этой causa sui, покоящейся на пульсирующих в самой её глубине полях чистых свойств; о кружащих в небесах мириадах пылающих титанов, которые продавливают своей массой реальность и каждый миг своего существования обрушивают собственную мощь на самих себя; о вечно жующем султане демонов — безглазом, безгласом, безразличном и неразличимом, восседающим одесную безграничных пустот между звёздами; о несчётных мирах-пустынях, орошаемых раскалённым свинцом и о бесконечно проносящихся мимо вещах, вековечно толкающих и теснящих друг друга – наполненные хаосом и пустотой, не могут они, гонимые по причине, провалиться, пока не примет обратно в утробу их мать. До той поры они в своей вечной борьбе становятся, переходят и снова обретаются через другое. Лишь только мыслящему духу предназначена смерть. Рассказала она и том как там бездна своей безрассудной рукой из себя породила уши себе и глаза, миллиарды умов своих родила, чтобы взглянуть на себя и содрогнуться в страхе и трепете перед собой, на лету, в падении, жадно воздух хватая, а с ним и какие-то деньги, которые ей положены в связи с некоторыми обстоятельствами, старую курточку из натуральной кожи и сахарную свеклу, которая так полезна в качестве полдника. Эти куртки, деньги и свёклы бешено мерцают вверх ногами, проносятся сквозь, цепляются за руки и ноги, режут глаза и зовут ночью по имени, накинут вместо голов какие-то тряпки с глазами, пытаются закрепиться на раскалённой коже полого яйца вместе со ртами и лучезарными золотыми анусами, которые срезают их бесконечные потоки. И всё это, вопреки всеобщему заблуждению, непрерывно проваливается сквозь полости мира.
А Алексей Батькович Сажелёхин всё пишет и пишет, пока сам не проваливается от усталости в тягучую трясину сна.
V
Жужжат машины и на шестерёнки налипают раздражающие катышки, напоминающие лица, а Алексей Батькович носится меж них, замеряет, подчищает, потеет. Так было и третьего дня, как и всегда было, есть и будет, пока жив человек. Вот наконец густая, напитанная капля бахнулась в тарелку и можно приниматься за еду. Сажелёхин сидит на стуле, постукивая ложкой по краю тарелки – он знает что каждый раз, будто повинуясь неведомому инстинкту, в этот момент объявляется старуха, которая до того момента совершенно бесшумно пребывала у себя.
– Умаялся поди, работник? — с чавкающей лаской спросил опарыш, протискиваясь в дверь. – Вспотел и загрязнился ты, дружок!
– Не надо. — сцедил слова тихонько Алексей. – Не надо меня пожалуйста облизывать.
– Что ты такое говоришь? Кто собирался?
– Вы. Вы делаете так каждый раз. Это ужасно, я больше не могу.
– Да ты дуришь, малец! Никто не трогает тебя, я просто помогу. Ты – вольный труженик, ты – соль земли! А я тебя благодарю. – тётушка уж ближе проскользила, за плечи обняла.
– Так нету выбора ведь у меня! Не знаю почему, зачем и как я каждый день кручу машину! А если прекращу, то видимо тут же и с голоду умру! — он оттолкнул распухшую старуху. – То был в своей квартире, а теперь вот тут! Я думал, может, девочка в конце концов придёт, я думал, у нас будут гости! Теперь же понимаю — она не Ваша дочь! Никто вообще не собирался приходить! Что тут за ужас происходит! Вы кто вообще?!
– Вот уж не на шутку притомился! Бредишь, друг! Я позволяла многое тебе! Не забывай — ты сыт трудом моей машины! Но ничего. Ты просто, мальчик мой, с усталости дуреешь. Дай своей матушке тебя утешить. – старуха потянула Лёшу на себя, пытаясь приподнять его одежду, хватает руки и к грязным пальцам тянет язычок.
– Отцепись от меня, ты, сука! – Алексей пнул тётушку в живот, так что аж сам слетел со стула. Он пополз к стене, желая встать, но ноги от непосильного труда уж его не держали.
– Сохраняйте благоразумие, мужчина! Разве так можно с пожилыми?! Где воспитание?! Сплошная дурость в голове! – и тётка ухватила за руки его, притянула к себе так что он почти повис над землёй, и начала шумно всасывать грязь под его пальцами и вылизывать пот всюду, куда могла дотянуться своим огромным языком, пока он брыкался и пытался кулаком нащупать её челюсть.
Наконец, когда Сажелёхин совсем обессилел и опарыш сделал своё дело, старуха под своему обыкновению плюхнулась на жирную спину, начав довольно причмокивать и по-детски радостно хохотать.
– У тебя был просто стресс, ты молодец, ты справный парень! Впредь не наглей и держись добрых нравов. Сейчас как раз и гости подойдут. Придёт та девочка, красавица и моя дочь – вы обязательно понравитесь друг другу! – прохрюкала старуха, измождённо оправляясь от экстаза. – Покушай кашку, отдохни и приходи записывать за мной – тебя уж скоро я всем тайнам мира обучу!
Тётушкообразная субстанция вышла, а Алексей Батькович Сажелёхин остался сидеть на полу, заботливо прислонённый к стене.
Вдруг, из маленькой дырочки в углу, выполз маленький тараканчик и забрался на стол. Алексей Батькович, как только увидал это, кинулся к нему и, упав на колени, возмолился:
– Братец таракашек, помоги мне! Научи как избавиться от трудов старухиных! Что хочешь взамен дам тебе! Может, хочешь ты кашки моей отведать?
Отвечал на то таракан:
– Так уж и быть, горю твоему я помогу. Только каши не надо мне. Лучше в следующий раз, как трудиться закончишь, не давайся старухе ты, а мне из-под ногтей дай покушать. Тогда я тебя к своей матери отведу — княжне тараканьей.
На том они и договорились.
VI
На следующий день, когда капля наконец капнула в тарелку, Алексей Батькович всеми силами противился тому ощущению, которое во все предыдущие разы едва мог в себе различить. Краткими вспышками появлялось у него чувство, будто в этот раз приготовляемая им каша будет иметь привкус каких-то желанных и сочных блюд. Даже во время еды чудилось ему как вот-вот различит он в ней кусочки хорошо прожаренной на огне говядины или будто бы каша со следующей ложкой станет слаще и попадётся какой-то сухофрукт или словно тут и там в ложке мелькали кусочки мелко нарезанного банана, которые только по недоразумению ускользали от языка. И вот этой вот дурманящей галлюцинации противился Сажелёхин с помощью того, что можно назвать силой воли. Это неуловимое напряжение душевных сил, противополагаемое желанию как самому глубокому и искреннему импульсу жизни, благодаря явленному этим напряжением духа сопротивления (такого же вечного, глубокого и искреннего импульса, но заявляющего в хаосе интенсивностей нас самих) устанавливаем мы волю всегда на почтенной возвышенности, под которой разливается утренний туман, через который восторженно смотрим мы на неё, не в состоянии даже разглядеть как неестественно огромные ноги её уходят глубоко в рыхлую почву той самой вершины. И всё-таки каждый раз, когда протягивает она к нам могучие, налитые кровью руки свои, кажется будто она вот-вот дотянется, подхватит нас за подмышки и перенесёт на гору свою. Будь всё это, сказанное сейчас о воле, истинно так, то всё пропало и канатоходцу следовало бы тут же самому броситься вниз головой, желательно ещё и метя прямиком в наблюдающего за ним Заратустру. Но Сажелёхин не думал, он просто старался изо всех сил, а потому он и смог удержаться.
Он подошел к той трещинке, откуда выполз вчера таракан и застыл. Алексей Батькович не знал — будит ли старуху звук самой капли, затухание гула механизмов или скрежет придвигаемого к столу стула. Никогда не нарушал он той сакральной последовательности производства и потребления, а потому всё вокруг затаилось.
– Братец таракашек, приди и горю моему помоги. – проговорил Алексей, едва смыкая голосовые связки.
Тут зашумела, загудела за дверью старуха и в ритме её зашлась вся квартира. В кухню начали ломиться всяческие господа. Одни, совсем уж до неприличия уважаемые, просили его опомниться и не совершать аморальных поступков, обещали скорейшее разрешение всех бюрократических вопросов, передачу документов на квартиру и незамедлительное явление обещанной девочки. Другие совали во все щели свои искажённые праведным гневом морды, корчились, бились в припадках и протискивали будто прямо под нос свои огромные богобоязненные кулаки, а покойнички-родители слёзно призывали сыночка в свои любящие объятия. Из трещинки в стене показался вчерашний прусак и потянул усики свои к Лёше.
– Вот и обещанное угощенье! — Сажелёхин сунул таракашику свои пальцы, под ногтями которых каждый раз после трудового дня скапливалась куча грязи, которую так экстатически поедала старуха.
А вот, кстати, уж слышно стало как вырвалась она из своей комнаты и неслась по коридору, чтобы взять то, что было положено ей сообразно так называемому естественному положению дел и собственной предприимчивости. С неистовым рёвом и пыхтением ковыляла она по коридору, в то время как таракан уже, обнюхав предварительно представленное ему кушанье, выел всё до последнего комочка.
– За мной, друг, полезай! — вымолвил прусак и скрылся в трещинке.
Алексей Батькович Сажелёхин глядел на крохотный ход, в который сам таракан только что с трудом пролез. Ясно было, что дело лезть следом абсолютно гиблое и даже невозможное.
– Негодник! Тунеядец! Всё ему за так подавай! — взревел тёткообразный опарыш, как только морда его протиснулась в кухню.
Делать было нечего и Алексей Батькович поднял руки, сложил их вверху и, взяв шажок для разбега, прыгнул в трещинку вперёд головой что твоя рыбка.
VII
Тяжело было наверняка узнать — проснулся он или нет, но ощущения переменились, так что, видимо да. Алексей протянул руку вперёд, в непроглядную темноту. Она быстро упёрлась в шершавое и слегка влажное, а на лицо посыпалась бетонная крошка и Сажелёхин снова ощутил как лежит на спине, снова начали появляться верх и низ. Нельзя было сообразить, сколько уже длится его путь – просто иногда, посреди кромешной темноты тараканьего лаза, обнаруживал он в себе странное ощущение телесной тяжести и сорванной мысли. Алексей лежал и прислушивался. Только на самой границе слуха разносился гул, проникающий через поры в бетоне. Хотя вот! Донёсся наконец шорох тараканьих лапок! А значит, снова пора в путь! И Сажелёхин встал на четвереньки и пополз в сторону своей головы. Цикличность движения его суставов и тихого шороха лапок напоминала о времени. Каждый шлепок ладони, каждое болезненное приземление колена на цемент представляло из себя некоторое изменение в протяженной субстанции и взаиморасположении частей отдельного чувственного тела, происходящее по причине. Рука Алексея была тут, а стала вот тут, исходя из некоторых обстоятельств, и его не покидала мысль о том, что сущность времени составляет только фиксацию становления, потому что со взятыми вместе частями этого становления не вышло бы ничего путного. Может быть, он уже дополз (если этот лаз вообще куда-то ведёт), уже умер от старческих болезней или упал без сил за следующим поворотом, всё ещё сидит вчера на старухиной кухне. Может быть, всё это составляет плотнейшую, без мельчайших просветов, субстанцию, по которой он движется даже не вперёд, а, скажем, влево и немного вверх. Ну уж нет! Он ведь — вот! Он вот это место и время, а за ним всё уж погибло. Ничего из того что оставил он позади уже не существует и всё там стало другим, пусть сохраняя какое-то общее свойство своё, по которому мы признаём за ним право родства с тем, чего уже нет. Скоро, быть может, не станет и его, Алексея Батьковича, как такового. А значит, неотвратимо приближается он к апокалипсису, к безграничной бездне, в которую провалится не только он сам, а и весь мир перестанет существовать. Не просто перестанет он быть, а словно ничего никогда и не было, не возникало что-то где-то. Посмертие мыслящего духа ничем не отличается от такого положения дел, при котором универсум невозможен и дух одного только чистого отрицания витает над водами. Однако же он не просто оказался возможным, а есть. Более того, это «есть» – то единственное, что можем мы без колебаний о нём заявить (хоть бы и только исходя из аргумента великого сновидца). Так что Алексей Сажелёхин продолжает ползти, опираясь на своё бытие, своё здесь и сейчас.
Тем временем почудилось ему, будто шорох тараканьих лапок впереди умножился и стал слышаться чуточку громче. Чем дальше он полз, тем более нарастал этот шорох. К нему прибавлялись ещё какие-то звуки, постепенно переросшие в настоящий гомон. Совсем скоро он почувствовал, как затхлый влажный воздух стал будто чуть свежее. Разрозненный хор шуршащих лапок и усиков доносился уже со всех сторон. Звуки наполнили темноту, их кружение заставило его вновь почувствовать себя парящим в полости мироздания без верха и низа, права и лева. Он ощутил тело и мыслящий дух свой как массу, покоящуюся в этом моменте только благодаря тому, что продавливает собой ямку на натянутой простыне пространства. Простыня эта сплетена из мириад ниток, которые даже не имеют свойства находиться в пространстве, потому что только само их сплетение даёт возможность чему-то находиться где-то. А вокруг этого неопределённого провисания сгущается шуршание. Тогда Алексей пополз изо всех сил. Не потому что хотел скорее попасть неведомо куда, а из внутренней судорожной необходимости, которая временами охватывает каждого из нас. В лёгкой, бытовой форме эта безотчётная необходимость, прорываясь из заполняющего нас без остатка внутреннего мельтешения в единичное общественное сознание, пульсирующей судорогой смыкает наши пальцы на всём многообразии подручного. Она беспрестанно метаморфизируется в некое важное дело, всплывает сцеплением лиц‐явлений и погоняет бёдра и голени плетью. Но в той безразмерной пустоте, посреди которой обнаружил себя Алексей Батькович Сажелёхин, эта пронзающая всё слепая и бессмысленная необходимость яростно барахталась у своих собственных ног.
Вдруг, рука, не обнаружив твёрдого основания в положенном месте, шлёпнулась чуть ниже и всё тело вслед за ней накренилось вперёд. Алексей понял, что выполз к какому-то спуску. Он перевернулся, сел на сырой цемент, сзади опёрся на руки и начал спускаться ногами вперёд. Вдалеке внизу замерцала точка, освещённая одним единственным крохотным лучиком, исходящим откуда-то сверху. Лучиком таким длинным и острым, что стало понятно – Сажелёхин спускался в исполинскую пещеру, посреди которой головкой швейной булавки на конце луча восседало нечто.
VIII
Алексей, ощутив как поверхность под ним снова выровнялась, поднялся на ноги и побрёл, шаркая ногами, в ту сторону где заканчивался свет. Вокруг, сперва затаившись, всё зашуршало и зачавкало с новой силой. Ему начало казаться, будто он может различить в скоплениях звуков некие ритмы. Часть из них даже напоминала темп речи старухи, когда она надиктовывала ему свои слюнявые причитания о курточках и кружащих титанах. Где-то шерохи, разросшиеся в эхе до оглушительного рёва, словно сгущались, где-то они сливались в причудливые, отличные от других, сочетания. Вскоре все они совокупились в особую, глубинную пунктуацию, лишенную, тем не менее, всякой предметности. Сами эти расположения, их связки, ритмы и тоны, прорываясь в утробу духа, рождали особую, проскальзывающую в пустотах между понятий, конкретность. Истина этой конкретности, как и всякая сущая истина, была тавтологична до лишенного малейших прорех, и от того добела раскалённого, предела.
Наконец, Сажелёхин предстал перед тем что впервые увиделось ему как булавочная головка. На огромном золотом троне, украшенном самоцветами, на человеческий манер восседала исполинская тараканиха, а на голове у неё покоилась удивительной красоты корона из переплетённых между собой золотых и серебряных прутиков. От шумного и тяжелого дыхания что-то в грузном теле её булькало и подрагивало под хитином.
– Вот и добрался ты, человече. Значит, сдержал обещаньице мой сын. Избавил тебя от старухиного ярма. Не пугайся же теперь ты гомона детей моих. – молвила человеческим голосом княжна тараканья.
– Я и не боюсь, Ваше величество. Он только кажется мне удивительным. Да и это я так, ни к чему.
– Доволен теперь ты?
– И Вам благодарен особо. Только тело моё трепещет всё и клокочет, но это просто что есть. А что есть оно и есть, больше ничего не остаётся.
– Правду ты говоришь. Мудростью великою напитался. Теперь же, раз признаёшь что исполнено обещание, попрошу и тебя об услуге. Стара стала я, скоро уж под стеной мне лежать, от неё не различно. Стань же мне мужем! А после и сам станешь править, сядешь на трон после того, как закончусь я вся.
Упал на колени и возопил тут Алексей:
– Да как же я Вам послужу, если нету во мне больше сил никаких! Всё за писаньем старухиным я оставил! Под кожею моей горячечной немощный сидит урод!
– Это пусть не трогает тебя. Будешь по первости ты мне как сын – грудью тебя сызнова я выкормлю, как немовля. Через то и напитаешь тело новой мощью. Теперь уж хватит разговоров, устала я, ведь тысячи мгновений уж не раскрывала рта. А теперь ты припади же к истине! Смелей!
Делать нечего. Вскарабкался Алексей Батькович по шершавому хитиновому брюху и припал к сосцам тараканьим. Через время он и правда напитался. Вся масса объектов под кожей бурлила. Что-то больно стягивалось и, когда хватка разжималась, темнота наполнялась мерцающей рябью. По телу, вместе с кровью, разносилась волнами тягучее тараканье молоко. Оно вторгалось в его внутреннюю алхимию телесных вод, больно толкалось в венах и расплывалось по мозгу. Мириады сценок и отзвуков жизни былой вырывались импульсами из-за того места, до которого только и может человек проследить всякую свою мысль и желание, прежде чем они не растворятся в собственной тавтологичности. Постепенно пульсирующий рой видений его затух и издох.
Сажелёхин не научился разбирать заполняющие пространство шорохи, он начал их попросту считать. Как и всё вокруг, что считалось. Всё что имело хоть какую-то цикличность и явно было отделено от иного. Пульс тараканьего брюха, которое было единственно тем, за что можно уцепиться посреди тьмы египетской, пробрался в его разодранные, часто вырванные нагло, с мясом, категории рассудка и наростами облепил сезоны, дни и годы. Алексей Батькович успел проскакать галопом тысячи сонных провалов, прежде чем исполнилось наконец обещанное. Сел тогда сам он на трон, освещаемый единым лучом, и десятки лапок из темноты водрузили на голову ему корону. И сего дня он слушает глухое шуршание мириадов лапок, дробь хитина и тихие монотонные всхлипы проклятых тараканьих флейт, под чей мерзкий грохот и протяжное дудение медленно, неуклюже и причудливо пляшет в своей спальне старуха.