Есть особая безнадёжность, если ты встречаешь свой тридцатый день рождения один, в арендованной потёртой квартирке где-то в гребенях Заводского района — а снаружи белая от снега февральская ночь и в ней такие же брежневки, как твоя, похожие на потерпевшие крушение серые айсберги. Вглядываясь в эту панораму спального района, потерявшего краски и жизнь, было сложно поверить, что здесь хоть что-то изменилось после 1984 года.
Многоэтажка, где я находился, была ничуть не лучше всех прочих. Снаружи мой дом был таким стандартным и убогим, как и эти громадины, когда-то девятиэтажные, а потом надстроенные ещё на три этажа. Его явно строили, чтобы отвязаться и не стали даже красить, — так что казалось, будто дом собран гигантским трёхлетним ребёнком из одинаковых серых кубиков. Внутри — едва заметный, но неустранимый холодок, который струился по полу, несмотря на полыхающие батареи. А блочные стены, пол и потолки сходились под такими непредсказуемыми углами, так что при должном таланте я смог бы описать быт простых жителей неевклидового города Р’льех.
Увы, в тот вечер у меня не работал даже интернет, не говоря о творческом воображении. Креативности мне хватило только на то, чтобы погасить свет и включить телевизор — в таком режиме, особенно зимой, любая передача покажется загадочной.
Я глотал пиво «Оливария Богемская». Пиво было лёгкое — и можно было поверить, что жизнь богемы такая же лёгкая. Я уже знал, что это не так. Поэтому пил всё больше, и больше.
Голова отяжелела. А по телевизору бегали помехи, которые поколение моих родителей называли «снегом» и изображение то и дело делалось чёрно-белым.
Неужели современные цифровые технологии не могут передавать всё нормально?
Видимо, не могут. А может, это ещё один артефакт из 1984 года.
Самым обидным было даже не то, что мой путь, который я считал особым, закончился в глухом тупике Заводского района. А в том, что мне теперь было ясно, что ничем другим он закончиться и не мог.
И что в моём безнадёжном пути не было ничего особенного.
Думать об этом было так противно, что я невольно начал прислушиваться к передаче.
Сперва я подумал, что это какие-то очередные говорящие головы. А кому ещё выступать ночью буднего дня.
Но внезапно оказалось, что это документальная передача. Пенсионер в тяжёлых роговых очках и полосатом свитере и отвечал на вопросы корреспондента. Иногда он так возбуждался, что казалось, будто кресло сейчас развалится. За спиной у пенсионера громоздились ещё советские полки, плотно набитые книгами.
— Это были исследования по управлению сознанием,— объяснял он,— превосходящие всё, что смогли сделать наши американские конкуренты. Да, у них были выдающиеся химики. Хоффман, Шульгин, Мандль… Настоящие сумасшедшие учёные, как из мультиков. Но у нас был более системный подход! Они просто вычисляли и экспериментировали. Мы — смотрели на вопрос с позиции Диалектического Материализма...
— Это что-то вроде технологии двадцать пятого кадра?— осведомилась корреспондентша. Бритая налысо, с тяжёлыми африканскими серьгами и едва заметной татуировкой над левой бровью — она определённо знала, какой имидж нужен, чтобы занять модное место в современных медиа.
Пенсионер взмахнул рукой и почти рассмеялся.
— Двадцать пятый кадр — глупость,— заявил он.— Глупы и те, кто надеется продемонстрировать парапсихологический эффект и выиграть миллион у этого Джеймса Рэнди. Остроумная затея, не скрою. Позволяет отсеивать мошенников и слишком явные случаи схизофрении. Но настоящее управление сознанием потому и работает, что его невозможно увидеть и продемонстрировать несведущему человеку. Людей невозможно бесконечно обманывать — они либо догадаются, либо окажутся слишком глупы, чтобы их можно было использовать для важных миссий. Допустим…
Я невольно задумался, в какую из двух категорий попадаю я. Видимо, в первую. Получается, я умнее тех, кто во второй… и это небольшая заслуга.
Потому что не смог достаточно долго обманывать даже самого себя.
Пиво закончилось. Я отбросил банку и начал шарить нетронутую. А пока я шарил, изображение на экране опять пошло снегом и переменилось — по правилам современного телевидения, чтобы не наскучить зрителю видом слишком учёного пенсионера.
Теперь показывали балерину — чёрно-сизую, из эпохи немого кино. Она вращалась, и в её вращении было что-то неестественное, почти пугающее. Видимо, потому, что её записывали на плёнку чаплинских времён, в которой было другое количество кадров, и на современном проекторе такие записи кажутся ускоренными (ещё одно из бессмысленных знаний, которыми я успел овладеть). И возможно, что это был монтаж — несколько поворотов, которые просто зациклены. Такое неестественное однообразие тоже навевает жуть.
Из-за этой неестественности я не сразу заметил самое главное.
Балерина была в маске. И это была маска кролика с длинными ушами.
Глухой укол узнавания пригвоздил меня к месту. Я так и сидел, с неоткрытой банкой «Оливарии», не в силах оторваться от вращения на экране.
Да, вот что испугало меня по-настоящему. Всё дело в том, что я уже видел эту запись именно с этой балериной. Даже цвета и скорости были те же.
Это было в детстве. Не только отец, но и дед были живы.
Сколько же мне было лет? Я помню четвёртый день рождения, значит где-то около четырёх. Дедушка повёл меня сначала в парк, где его ждал какой-то неизвестный дяденька в шляпе, смутно похожий на этого пенсионера из телевизора. Мы сели в незнакомый автобус и поехали куда-то за город, мимо песчаных карьеров и соснового леса.
Я не боялся. Думал, что наверное чем-то заболел и меня везут лечить. Чувствовал я себя хорошо. И потому решил для себя, что это одна из тех болезней, которую замечают только взрослые, а я ни при чём.
Автобус подвёз нас к большому непонятному зданию с бетонными дугами перед входом. Внутри оно и правда напоминало больницу.
Мне сделали какой-то укол, потом дали пить непонятный пахучий напиток. Меня чуть не стошнило. А потом я вдруг оказался в полутёмной комнате.
Я полулежал на кожаном кресле, вроде тех, что бывают у зубного врача. А передо мной на экране крутилась вот эта вот балерина.
Зрелище было так себе. Но я всё равно не мог перестать смотреть.
Наверное, из-за напитка.
Восстановить события по порядку очень сложно, ведь память о детстве — всё равно, что страницы рассыпавшегося блокнота. Ты можешь помнить, что написал на каждой, но всё равно никак не соберёшь по порядку.
Так вот, где-то уже после балерины мы с дедом шли через тёмную равнину. То тут, то там на равнине попадались приземистые пирамиды, подсвеченные глухим, красноватым, угрожающим светом. Наш путь был далёк и от него многое зависело. А бездонное ночное небо над нами было исчерчено полосками от взлетающих космических кораблей.
Это не было мультфильмом — мы с дедом шли там по-настоящему. Не было это и сном.
Я до сих пор не знаю, что это было. Логика перестала там действовать. Я не помню даже, как мы добрались домой.
Возможно, на одном одном из этих космических кораблей.
Но точно не на автобусе.
Балерина на экране телевизора пропала, перебитая рекламным блоком. Я бережно поставил нетронутую банку пива и зашаркал к балкону.
Я хотел смотреть на город, зиму и ночь. На что угодно, кроме рекламы из настоящего и чертовщины из детства.
Холод ударил меня по лицу на пороге балкона. И моим желаниям наступил конец.
Мой дом стоял как раз возле конечной троллейбусов — и сейчас, в ночи, лежбище рогатого транспорта напоминало свалку металлолома. А рядом был глухой торец дома 28 — такой же серый, как и вся ночь вокруг.
И на этом торце, словно отброшенная туда гигантским проектором, продолжала вращаться всё та же самая балерина.
— К сожалению, мы не смогли ответить на все вопросы,— продолжал за спиной голос учёного пенсионера,— и с началом реформ и переходом на хозрасчёт эксперименты были свёрнуты. Обнаруженные нами эффекты и правда сложно применить в народном хозяйстве. Но ведь и общая теория относительности долго не находила применения.
Что-то стукнуло меня по плечам. Я схватился за голову — и вдруг понял, что моё лицо превратилось в кроличью маску, и проклятые уши свисают по сторонам. И что маска дешёвая, по-советски хлипкая — но срывать её нельзя.
Потому что под ней — НИЧЕГО НЕТ…
И вот я стоял, на балконе брежневки на окраине Заводского района, схватившись за то, что теперь стало моим лицом, моей головой, посреди снега и ночи и вслушивался в морозную тьму.
Ведь не просто так это было. Не просто так работали учёные, не просто так шли испытания. Балерина — это только первый сигнал. Должны быть другие, и тогда всё получит смысл — и моя маска, и её дурацкие уши, и наше с дедом давнее путешествие по сумеречной равнине среди пирамид.
Но сигнала не было.
Сигнала нет до сих пор.