Я сошёл с электрички, ругая себя за то, что приехал так поздно. Пожирающий огонь заката к тому времени уже потух, и небо затянуло облаками. С некоторых пор стоял сезон белых ночей, которые обычно тянутся на севере примерно до конца июля. Здесь, в Петрозаводске, среди едкого тумана, мха и шхер, такие ночи были скучными, как будто ожидание у кабинета. И сейчас вокруг сочилась влагой именно одна из них.
Мне было тяжело тащить рюкзак, особенно когда я поднимался на железнодорожный мост; казалось, будто за спиной повисли камни. Оказавшись наверху, я расстегнул ношу и перебрал все вещи, что я мог бы выкинуть. Мой выбор пал на целлофановый пакет, где некогда лежали гостинцы. Сейчас в нём не было ни чая в бутылке, ни блинов с холодной курицей, что сделала мне мать. Она сказала отнести их дяде Феде — мол, совсем проголодался от своих болезней, только дядя отказался в телефонном разговоре, ещё когда я выезжал из Петербурга, и поэтому я съел блины, оставив только склизкий от сметаны хрящ. Я вытянул пакет и положил его к приличной горке мусора у края возле лестницы — там стояла пара банок из-под пива и валялась одинокая бахила в окружении бычков. Я застегнул рюкзак и осмотрелся.
Мост с путями находился на возвышенности. Кроны закрывали городские высотки с одной стороны. В паре мест единичные здания торчали из листьев и хвойных верхушек. С другой стороны был путь на загородную местность, тоже скрытый лесом, который сразу же редел и уступал пространство дачам. Ну а где-то между наивысшим пиком ёлок и границей стратосферы, судя по всему, висело то, чего я опасался. Или же скорей не опасался — просто не хотел смотреть на это. Как не хочется порою заходить в тот самый кабинет.
Я медленно спустился по побитому бетону и направился туда. Дядя жил близко, в одном из первых частных домов в конце просёлочной дороги. Спустя около получаса, на очередном вертикальном изгибе, что зарос травой, кустарником и мхом, я всё-таки взглянул куда-то в небо.
И светило из белого мяса столкнулось со мной взглядом.
Это был огромный шар, похожий на трёхмерную модель луны из видеоигр времён стыка тысячелетий, как будто «Маску Маджоры» без знания дела совместили с «Сайлент Хиллом» и портировали в жизнь. И этот здоровенный шар имел лицо, которое и отличало его от уменьшенной копии луны. У него были глаза, нос, рот, зачатки скул и даже что-то вроде человеческих мимических морщин, а также рябь из кратеров-рубцов, как будто после оспы. Я не мог понять, что выражает бледная физиономия светила, сколько ни смотрел в неё, и для себя решил, что это безразличие с оттенками уныния и злобы. Очевидно, почему мне поначалу было страшно на него смотреть. Однако съездив в Петрозаводск ещё три или четыре раза, я привык.
Я показал светилу средний палец. Я уже так делал пару раз, и это помогало избавиться от страха насовсем. Зрачки светила дрогнули и еле сдвинулись к бугристой переносице. Казалось, оно стало ближе, чем в прошлый мой визит. Мой нецензурный жест помог не полностью. Я отвернулся на дорогу и поплёлся дальше.
Я пришёл на дачу к дяде Федоту, когда мой телефон показывал около часа ночи. Никакая связь здесь не ловила. На крыльце валялись дрова, газеты, битые бутылки, жестяные банки, подпалённый ремень от старого ружья и пожранное молью шерстяное покрывало.
Я постучал, и оказалось, дверь открыта.
Я вошёл.
— Дядь Федь, ты тут?
— Бля… Уйди.
Утробный голос Федота ещё сильнее огрубел с тех пор, как мы последний раз встречались. Я запомнил, что в последний раз ему было за сорок. В этот раз он был, что характерно, пьян, либо уже начал трезветь.
— Я не могу сейчас уйти, — ответил я, почти что равнодушно.
— Почему не можешь?
— Да куда я ночью денусь? А уже ведь ночь.
— Серьёзно?
Я услышал копошение из комнаты. Большая дверь, которая много лет не закрывалась полностью, приотворилась. В комнате царила полутьма, слегка темнее, чем на беспорядочной веранде, на которой находился я. В проёме показался Федот. Он не вышел, и я видел лишь его землисто-бледное измятое лицо.
— А как тебя зовут, не помню, — произнёс мой дядя.
— Даня. Твой племянник.
— Точно, Даня, бля… Данила… А зачем сюда приехал?
— Мама послала.
— А, точно… На хуй к дьяволу тебя бы послала, и ты б, наверно, и туда поехал.
— Ну возможно. Говорила, типа, дядя тут один живёт и надо бы к нему приехать и проведать. Мы же и с тобой на эту тему говорили, помнишь? Ты сказал, мол, пусть приедет. Ну и я приехал.
— А-а-а…
— Ты как вообще тут?
— Знаешь, тяжело. Но в целом это дело не твоё, поэтому рассказывать не буду. Но хочу спросить… Так, что же я хотел…
Я был, что очевидно, без понятия, что от меня хотят другие люди, и поэтому стал ждать, когда он вспомнит. В ожидании я наконец-то снял рюкзак, поставив на один из стульев рядом со столов с изрезанной клеёнкой. Стол был косо сдвинут, и на нём покоилась опустошённая бутылка водки. Я заметил, что на лавке у стены чернела пара мелких вмятин — будто бы от пули. Второй стул был опрокинут. Вспомнилось, как я сидел на нём июньским утром лет четырнадцать назад, пытаясь проглотить комок овсяной каши с маслом.
— Голова болит пиздец. А ты таблетки-то принёс? — продолжил дядя.
У меня с собой был парацетамол, который отдала мне мать. Серебряные блистеры лежали где-то в рюкзаке. И я почти что сразу осознал, что выкинул их вместе с пакетом из-под съеденной еды.
— Ты понимаешь, ну… Я не особо думал, что они тебе нужны, а ты не говорил.
— Да в смысле — я не говорил? Довольно странно как-то… — В его голосе звучали боль с досадой. — Я б сказал, что ты тупой, но тут, похоже, это у меня уж голова совсем дырявая, раз я всё постоянно забываю. Ладно, не принёс — так не принёс. Иди отсюда.
— А куда идти?
— Вон, в комнату иди. Там, вроде как, давно постелено. Сейчас поспи — потом проваливай отсюда. Мне сейчас тут люди не нужны.
— Да без проблем.
Отправившись в назначенную комнату, я там расположился. Мне хотелось спать, но я не мог. Я снял ботинки с курткой, положил их в угол на пол и снова глянул в телефон. Здесь всё ещё отсутствовала связь. Я проклял МТС и лёг в одежде на кровать, накрывшись покрывалом.
Монотонный свет молочно-белой ночи из окна позволил рассмотреть нетронутые полки, где стояли потрёпанные книги советского издания, монохромная фотография в рамке, а также аккуратно склеенная модель военного корабля. Наверно, Федот не был в этой комнате довольно долго. Я всмотрелся в симметричные узоры на обоях и задумался.
К тому моменту я и сам хотел уехать и, желательно, забыть про родственника. Я не испытывал к нему каких-то тёплых чувств, наверно, никогда. Он просто был в моей семье и всё, как крупный гриб на дереве. Я даже мало знал о нём: я знал, в каком районе находилась его старая квартира в городе; я знал, что у него на даче есть ружьё, — а может, их и несколько, — с которым он охотился в лесу, и даже видел туши зайцев, уток и кабаньих поросят, которых он отстреливал; я знал, что он был старше моей матери примерно на пять лет и в детстве бил её, а может, делал что похуже; я читал его бредовые отрывистые письма, что он отправлял по почте. Я не знал лишь, что конкретно с ним не так. Однако мне не то чтобы охота было рыться в головах больных людей.
Я задремал, пока за стенкой что-то копошилось. Слышались отрывистые маты и кряхтение.
Внезапно звуки оборвались выстрелом. Оглушённый, я всем телом вздрогнул и остался так лежать на несколько минут, не понимая, что произошло. Потом я понял очевидное: то дядя Федот наконец-то вышиб себе мозг глаголющей устами мудрого младенца пулей.
Я поднялся с кровати и отправился в простреленную комнату. Теперь мне было реально страшно, и поэтому я вновь представил, будто я в компьютерной игре. Труп дяди находился стены в углу. В момент, когда он стрелял себе в рот, он сидел на полу, и теперь он застыл в той же позе. Я нажал на выключатель возле печки, и на потолке зажглась лампа в пыльном абажуре. Я подошёл к мёртвому телу и взглянул на стену.
Значительная часть стены, куда достали брызги крови и мозгов, стала тем самым белым мясом.