С недавних пор Фёдор Александрович полюбил городской парк. Раньше ноги заносили его под зелёную сень древес лишь в редких случаях одиноких похмельных прогулок — теперь же он сделался там завсегдатаем, в лучших традициях пенсионеров-шахматистов и молодых мамаш с безразмерными колясками самых вырвиглазных цветов.
Тёплыми летними вечерами Фёдор Александрович приходил в парк после работы, чувствуя, как в нём оживает озабоченный и робкий при том школяр. Он садился на любую свободную скамейку, разворачивал газету и принимался увлечённо изображать серьёзного занятого джентльмена. При этом ладони, сжимавшие тонкие бумажные страницы очень быстро начинали немилосердно потеть, а лысина, оккупировавшая макушку, должно быть, принималась немилосердно блестеть в лучах заходящего солнца.
Причина столь странного поведения Фёдора Александровича появлялась вскоре — спустя каких-то десять-пятнадцать минут. Причина эта имела стройную невысокую фигурку, бархатную загорелую кожу и ярко-рыжие кудри, заплетённые в пушистую высокую причёску. На вид причине было не больше двадцати лет, а ещё она всегда была облачена в одно и то же вечернее платье цвета ночи, едва доходящее до загорелых колен.
Девушка неизменно появлялась в парке перед самым закатом. Будь Фёдор Александрович хоть немного более поэтичен по своей натуре, то он мог бы сказать, что прекрасная незнакомка приносила с собой прохладу вечерних сумерек. Но он был чужд поэзии и, по сути, являлся воплощением стереотипного менеджера среднего звена, просиживая штаны в скучном офисе на скучной должности. При этом, мысль пожаловаться на скучное бытие хотя бы небу над головой никогда не возникала в чертогах разума Фёдора Александровича. Стабильная работа, стабильная зарплата и стабильно серая жизнь всегда устраивали его.
Но это лето изменило всё. Решив срезать путь до дома через парк, Фёдор Александрович впервые увидел Рыжую. Увидел — и пропал, с ужасом и восторгом ощутив, как его серые будни словно бы озарились изнутри яркими всполохами животворящего огня. Рыжая прошла мимо, как пели во времена его безвозвратно ушедшей молодости, летящей походкой — и словно бы даже не замечая никого вокруг. Её хрупкая фигурка очень быстро затерялась в вечерних сумерках, а Фёдор Александрович всё стоял и смотрел ей вслед, не чувствуя даже обнаглевших комаров, вонзивших свои хоботки в его массивную шею.
С той поры он начал искать этих встреч — встреч случайных, мимолётных, лёгких, как тополиный пух и столь же мучительных. От тополиной «перхоти» у Фёдора Александровича всегда немилосердно зудели глаза. От вида Рыжей было хуже — начинало зудеть сердце.
Дни шли, недели сменялись неделями. Вскоре Фёдор Александрович мог узнать Рыжую по походке, увидев её ещё в самом начале парковой аллеи. Хуже того, она начала являться к нему во сне. После таких снов он всегда просыпался в горячем поту и с давно забытым чувством ниже живота. Эти сны были сладкими, словно конфеты «Рафаэлло», терпкими, точно добрый шотландский скотч, манящими, будто табличка «Не влезай — убьёт!» на трансформаторной будке из детства. Его школьный приятель тогда всё же влез — и обугленный до черноты трупик позднее не раз всплывал воспоминанием в детских кошмарах. Теперь сны были совсем иного рода — но от этого не становилось легче.
Глядя на себя в зеркало, Фёдор Александрович неизменно видел высокого, но обрюзгшего мужчину средних лет — из тех, на котором девушки не то, что не задерживают взгляд, а просто не замечают, точно пролетающую мимо моль. Вариант познакомиться с Рыжей был для него страшнее, чем даже визит к стоматологу. Но сделать он с собой ничего не мог — и вечерами околачивался в парке, обуреваемый сложными чувствами и непониманием, зачем он вообще это делает.
Забавно, но и Рыжая всегда появлялась одна — Фёдор Александрович ни разу не видел с ней ни подружек, ни парней её возраста. Мысль проследить за её маршрутом всплывала не раз, но он всегда гнал от себя прочь постыдное стремление.
Той роковой ночью он задержался в парке допоздна — сначала решил было рискнуть и дождаться, когда же Рыжая пойдёт обратно, просто посмотреть на неё ещё раз. Небо в просветах ветвей сделалось совершенно чёрным, когда он понуро поплёлся в свою пустую квартиру — и тут далеко впереди, в свете фонарей, мелькнула рыжеволосая фигурка.
Фрустрация вонзила в душу Фёдора Александровича свои острые когти, и он ускорил шаг. Он решил: вот тот самый случай! Я догоню её, я расскажу ей всё — и будь, что будет! Одышка овладела им ещё быстрее решимости — со студенческих лет он не пытался бежать так быстро.
Он нагнал девушку в глубине парка, тихо позвал, коснулся дрожащими пальцами округлого плеча — и на него развернулось совсем другое, чужое лицо, совсем незнакомый рот распахнулся в крике, совсем другие глаза вытаращились с неподдельным, первобытным ужасом. Да и волосы незнакомки в свете фонаря оказались тусклыми явно крашеными.
Утром следующего дня Фёдор Александрович проснулся с похмельной тяжестью в голове. Осознание того, что он наделал, било в мозг истерическим набатом. В этот день он даже не сумел подготовить на работе с первой попытки важный отчёт, чего с ним не случалось вот уже примерно никогда. Придя в парк вечером, он привычно плюхнулся на первую попавшуюся скамейку и полез за телефоном, проверять соцсети.
Сразу в нескольких городских пабликах во всю трубили о совершённом в парке жестоком убийстве. На лицах нескольких молодых мамаш, протрусивших мимо за своими чадами, Фёдор Александрович заметил неподдельную тревогу и это отчего-то его весьма порадовало.
Наконец на горизонте появилась Рыжая. Глядя, как грациозно она проходит мимо, Фёдор Александрович привычно забыл, как дышать, сжав телефон до боли в непослушных пальцах. И тут произошло чудо — Рыжая бросила на него быстрый взгляд из-под густых ресниц. Всего лишь один взгляд — мгновенный, точно солнечный зайчик, острый, словно лезвие опасной бритвы.
Фёдор Александрович ещё долго сидел на скамейке, чувствуя, как прилипла к телу взмокшая рубашка, слушая, как ошеломлённо подрагивает сердечная мышца в груди. Она посмотрела. Она увидела. Она заметила. Домой он шёл нетвёрдой пьяной походкой.
Спустя неделю таких переглядок, Фёдор Александрович сорвался вновь. Снова принял за таинственную красавицу совсем другую, совсем не такую привлекательную и загадочную девушку. И вновь разочарование от ошибки оказалось слишком сильным — и несовместимым с жизнью ночной прохожей. А следующим вечером Рыжая задержала на его лице взгляд. Задержала — и сделала немыслимое: прикусила нижнюю губу.
Фёдор Александрович вспомнил, что такое поллюции. Он просыпался с бешено колотящимся сердцем, тяжело дыша и ещё осязая обрывки снов — бесстыжих, пошлых, сладострастных. Его Рыжая была там всякий раз — и ей не мешали глупые условности, вроде знакомства или одежды. А при свете заходящего солнца она вновь и вновь прожигала его взглядом, и жемчужные зубки вновь и вновь легонько впивались в припухшую губку, и в штанах становилось тесно, а маленькое чёрное платье хотелось сорвать, разорвать... И Рыжая вновь ускользала — чтобы снова прийти к нему во сне.
Третью девушку Фёдор Александрович убил уже целенаправленно. А нечего было на ночные пробежки в парк выходить! Он чувствовал, что это приблизит его к Рыжей ещё сильнее, он словно выполнял трудное, кровавое восхождение по карьерной лестнице, шагая не по головам, а по трупам — но и приз впереди мнился ему ещё желаннее, ещё вожделеннее, чем кресло начальника отдела.
Когда следующим вечером Рыжая, глядя прямо в глаза, заправила за ухо волосы и, облизнув губки, медленно провела кончиками тонких пальцев по стройной шее, Фёдор Александрович чуть не кончил прямо в брюки. Пересохшее горло свела невольная судорога. Он очень давно мечтал узнать, какова эта шейка на вкус.
На исходе месяца он совершил в парке новый обряд жертвоприношения — так он стал именовать про себя то, что приближало его к благосклонности Рыжей. Предложив романтически погулять под Луной своей некрасивой коллеге, Фёдор Александрович был даже слегка удивлён мгновенным, поспешным согласием. Неужели глупая баба и вправду была влюблена в него, как, подмигивая, говорили вездесущие айтишники в офисной курилке?.. Что ж, и чудненько — значит, он ещё может нравится женщинам, думал Фёдор Александрович, затаскивая бездыханное тело в кусты. Ещё один повод для радости — как и вороватость администрации парка, так и не удосужившейся оснастить территорию видеокамерами.
Следующий день тянулся немилосердно долго. «Паркового маньяка» обсуждали даже на работе. А вечером, застыв ознобным изваянием на скамейке, Фёдор Александрович считал секунды до появления Рыжей.
И она появилась — в этот раз немного позже, практически одновременно с подступающими сумерками. Она грациозно подошла к нему, слегка покачивая точёными бёдрами, обтянутыми в чёрный шёлк. Она положила руку ему на плечо, а пальцами второй провела по щеке. Прикосновение её было нежнее утренней росы, и заводило оно сильнее, чем вся порнография, которую Фёдор Александрович пересмотрел за всю свою жизнь.
— Я вижу, ты совсем созрел, — жарко шепнула она, и Фёдор Александрович почувствовал мурашки в паху. — Я тоже уже вся изголодалась.
Потом Рыжая взяла его за руку и повела вглубь парка — повела уверенно, и тепло её маленькой ладони обжигало, как тысячи солнц. Но солнце на небе давно не светило, и когда Рыжая привела Фёдора Александровича в самые нехоженые дебри, когда её тонкие руки сомкнулись у него за спиной лютой железной хваткой, когда сочные губки распахнулись в огромную, бездонную пасть, усеянную рядами острейших клыков — никто не услышал его отчаянный разочарованный крик.