— Моя бабушка была ведьма, мама — медиум, — сообщил я Фоксу. — А я стал художником. Лет с шести я знал, что это моё призвание. А когда в семь лет учитель не смог мне объяснить, как нарисовать столб, чтоб он был круглый, я разочаровался в европейской манере. Фотографию может сделать любой. Но только глаз художника способен разглядеть, что достойно фотографии.
— Ага, — ухмыльнулся мой одноклассник, — а у меня фамильное дерево до Родри Великого тянется. Когда-то всем Уэльсом правили. Но ты хорошо подобрал дорогу, художник. Пейзажик что надо.
Мы шли через лес, над головой медленно разгоралось алое закатное небо, лохматый серый туман полз по лощине, и голые ветви торчали, словно тонкие чёрные косточки. Всё вокруг напоминало именно английские истории ужасов. И Фоксу это ощутимо нравилось — а значит, ему было чуть-чуть, но страшно.
Помимо предков, полулегендарных королей Гвинеда, Фокс Кернунн страшно гордился своей фамилией. Он всем сообщал, в переводе с латыни она означает
Рогатый, почти как арабское прозвище Александра Македонского. Однажды в детстве Фокс так и сфотографировался: возле занавеса, с чучелом ворона на стуле и трофейными рогами на голове.
Впрочем, мои рисунки он ценил больше.
— Первая ступень — самая простая, — пояснял я. — Надо уметь с ходу разлагать на части и пропорции всё, что кажется примечательным. Корявую сосну, что проросла прямо сквозь скалу, необычно искажённый отблеск луны (в морской и речной воде они разные), трепет газового фонаря под дождём. Потом людей и пейзажи — аналогично.
— Ты про свою юдзиму?
— Юмэдзюцу. Искусство сновидений.
Фокс остановился. Подумал, усмехнулся, двинулся дальше.
— Чёртов джап! Так мы, что, во сне сейчас гуляем, получается? — он попытался рассмеяться. — Сукин ты сын, как здорово всё запутал. У меня и в мыслях не было... Кстати, долго ещё идти?
— Сложно сказать. Если честно, мне непонятно ваше представление о времени. Якобы сначала происходит одно, потом другое, и никак иначе. Но ведь мы сплошь и рядом видим сплетения между разными временами. Человек нашёл клад или в нём вдруг просыпается смертельная врождённая болезнь — и вот всеми забытое прошлое меняет настоящее до неузнаваемости. А ещё на людей влияет будущее, в которое они хотят. Я думаю, японский язык более логичен — в нём есть только прошлое, настоящее и желаемое время, и все события в мире связаны вдоль и поперёк, словно в драгоценной сети у Индры. А по-европейски линейное время годится только для расписания поездов — хотя и они, бывает, опаздывают.
— Думай на здоровье. Но помни, чьи кораблики по вашим морям плавают.
Я с самого начала понимал, что для белых варваров я всегда останусь ещё одним азиатом. Они не для того заполонили Индию, Малайзию, острова Пряностей и обгладывали Китай, чтобы признать нас себе подобными. Я учил их языки, но не обычаи, не переносил чай с молоком, и приходил к ним только по делу.
К примеру, первое, что сделал полковник, когда увидел меня — дал колоду карт и попросил вытащить семь штук, а потом, не переворачивая, положить в столбик. Когда он их вскрыл, то оказалась, что там не масти, а жуткие картинки. Полковник прочитал расклад и заявил, что меня ведут по жизни Луна с Белой Картой, — это означает обманщика божьей милостью. И, что примечательно, решил, будто теперь знает про меня всё.
— Вторая ступень — научиться отличать сон от яви, — продолжал я, — Это просто, если помнишь несколько закономерностей. Например, посмотреть вниз — ног во сне может и не оказаться. Обычные люди и наяву себе под ноги не смотрят. Кто овладеет — тот станет хозяином своих снов.
— А чей сон сейчас — твой или мой?
— Он один на двоих.
— Не дури, джап, этого не может быть. Если я здесь всем управляю — значит, я что-то вроде бога, верно? А как может быть два бога в одном месте?
— В нашей традиции всемогущих богов не бывает, — ответил я, — Патриархи дзэн учили, что у мира нет хозяина. Как нет и всеведущего бога, — даже во сне мы не знаем, кто только что вон там прошуршал. Не удивительно, что многие сновидцы останавливаются на этой ступени и быстро теряют вкус к юмэдзюцу. Они трясут сон, его картонные декорации, словно кукольный дом — и просыпаются разочарованные. А вот если сны рисовать....
Мама, как и подобает медиуму, была слишком занята с антрепренёром и поиском покровителей, так что я мог рисовать сколько угодно. Про отца я не знал ничего, и долго оставался уверен, что, когда матери исполнилось шестнадцать, я возник просто так, безо всякой посторонней помощи.
Моя комната пару раз попала в рисунки. Это была типичная каморка мальчика, которого не заставляют убираться. Частично раскуроченные игрушки, поломанные или изгрызенные карандаши, а посередине — измазанная тушью дощечка с листом дешёвой бумаги, на котором старательно штрихованный кот обнимает фруктовый сад с цветущими сливами или императрица Дзингу плывёт на завоевание Кореи.
— Здесь нужна уже третья ступень, — продолжил я, — постоянная бдительность. Ты становишься шпионом собственных сновидений. Ведь тот волшебный колодец, из которого падают сны, не перестаёт рождать новые и новые образы. Вся хитрость в том, чтобы не упустить главных деталей и спокойно скользить по поверхности сна, в любой момент готовый на удар. Тут нужны тренировки.
— Но я всё равно не понял, как мы вместе в один сон попали.
Мы миновали уже накрытой тенью мостик. Под ним журчала невидимая вода.
— А это уже четвёртая ступень.
Впервые я проник в чужой сон на Новый год, когда одноклассник из прошлой, ещё хиросимской школы Хиро затащил меня к Кимото-сенсею.
Сенсей был из крестьян и растил учеников ещё усердней, чем его предки растили рис. Всё в нём было чуть-чуть деревенским — и манеры, и мудрость, и дом без единой европейской вещицы и с навощенными до блеска полами, и даже дочка Фумико — грудастая, хозяйственная, и при этом по-простонародному низкая, и пухлощёкая, с крошечными чёрными глазками.
Гостей было так много, что я решил запоминать только тех, кого знал. И с ходу заметил, что серьёзный сын участкового полицейского Хиро совершенно теряет дар речи, если оказывается рядом с аккуратной Саори, чей талант отпускать нежные взгляды замечают все, кроме неё самой, а Фумико не сводит глаз с Юитиро — старшего брата Саори, которому было лет двадцать.
Кимото-сенсей был наслышан про мои картины, а некоторые даже повесил в школе. Как обычно, он очень беспокоился.
— Тебе нужно развивать свой талант, — говорил он, — с нормальными учителями. Твои родственники не справятся.
Было совсем нетрудно уговорить его оставить меня ночевать. Мама всё равно была на очередной вечеринке.
Я устроился на футоне, выждал первый час ночи, когда идёт прилив сновидений. Потом накрылся с головой — и нырнул в сон Фумико.
Оказался в той самой гостевой комнате — только футона в углу не было. Получается, приснившиеся помещения не пропадают, если из них выйти.
Для пробы решил заглянуть в её спальню и посмотреть книги. Конечно, во сне невозможно прочесть один и тот же текст дважды, но опытный сновидец запомнит всё и с первого раза.
Я переместился в её комнату (во сне это просто — как смена кадра в кинематографе), убедился, что здесь никого и склонился над полочкой. Увы — это была обычная беллетристика для девочек вроде
Истории на Солнечном Берегуили
Трёх подруг из Школы Весёлого Леса.
Немного разочарованный, я вернулся в гостевую комнату. Дом оставался тих и пуст, и только на кухне что-то двигалось.
Тут я заметил, что стол накрыт, за ним сидят Хиро и Саори в безукоризненных свадебных нарядах и совершенно неподвижные, отчего похожи на куклы. И у него, и у неё в животе по ножу и густая кровь растеклась вокруг босых ног.
Я кинулся на кухню — и застал там Фумико с Юитиро. Прямо на столе они вытворяли такое, что я покраснел — насколько это возможно во сне.
Моё возмущение было искренним. Нет, ну правда, Фумико-тян, — как не стыдно?
* * *
— Вот мы и пришли, — сообщил Фокс.
Под огненным закатным небом, разрезанном голыми ветками, словно витраж, поднимался Замок Ночной Кобылы. В европейском стиле, каменный, с башнями, растущими из башен, словно опята из трухлявого пня, он вздымался на краю скалы и было слышно, как внизу гремит море.
— Смотри у меня, джап. Если мне не понравится — я в военную комендатуру напишу. У тебя ведь папы-полковника пока не появилось?
Что верно, то верно — с замужеством у мамы опять ничего не вышло. Хотя надежда мелькнула. На той новогодней вечеринке она познакомилась с полковником-англичанином и через пару месяцев (мне как раз исполнилось пятнадцать) мы переехали в Сингапур.
Получив отставку, полковник с головой нырнул в тайны Востока. Поэтому, как выяснилось, в его особняке скопилась целая коллекция: индуска из какого-то зловещего культа, сычуанский даос с дочерью, филиппинка с братом, который называл себя киллером (или кулером?), и бирманка, моя ровесница. Все они считались слугами, но работу по дому делал кто придётся. Я не раз варил рис по-японски на всю ораву. Самой ленивой была бирманка — целыми днями она лежала на коврике и смотрела на птиц, словно небольшая, смуглая и сытая кошка.
А вот сам особняк нравился. Строгий, в английском стиле, а с южной стороны — небольшая открытая веранда с шахматным полом и оградой на миниатюрных пузатых колоннах. Там было удобно рисовать или пить чай (если кто-то заварит). На веранду вела стеклянная двустворчатая дверь из гостиной, а по бокам — две выложенные камнем ниши, устроенные, видимо, для симметрии. По другую сторону перил спускался по холму миниатюрный сад, запущенный на английский манер и с подлинной руиной возле колодца.
Надо сказать, что я соблюдал осторожность ещё начиная с погружения в сон Фумико. Это очевидно — раз я, в свои четырнадцать, настолько продвинулся в юмэдзюцу, хоть и был самоучкой, то на госслужбе могли состоять и подлинные мастера. Уверен, что японская полиция следит за неблагонадёжными даже во сне и негодяя, который оскорбит там императорскую семью, уже наутро запрут в клетку Кирилловского.
Ведь даже европейцы пытались постичь юмэдзюцу. Разве просто так один скандинавский отшельник говорил, что «уметь спать — высшая гениальность»?
Я снова начал ходить в школу и очень быстро освоился. Сперва случились забавные случаи — например, в первый день отправился кружным маршрутом, мимо большой красной фабрики, совершенно уверенный, что в нужный момент легко, как это много раз делал в сне, окажусь на школьном крыльце.
Новые одноклассники были в основном англичане, так что Киёаки Ёсида (последний в классном журнале) изрядно их забавлял. Но очень быстро я нашёл к ним ключ — и они тут же завалили меня заказами на выразительные изображения голых женщин. И анатомия, и веер европейских стилей (от гравюроподобного Таслицкого до кансайски-яркого Мухи) были теперь мне доступны, лица европейских актрис тоже вполне одинаковы. Не удивительно, что очень скоро одноклассники считали себя моими приятелями.
Что до рыжего, настырного Фокса Кернунна, то он заплатил мне совершенно невероятную сумму за три рисунка с его младшей сестрой.
Но всё равно главные тайны прятались от меня. И сколько я не бороздил внешние воды разума, величайшие сокровища оставались где-то ещё. А сны моих соседей по особняку я не понимал — они были на других языках.
Как-то ранним туманным утром я сидел на открытой веранде и рисовал по мотивам недавнего кошмара. И как только закончил кота, что повис на молитвенном колоколе, возле калитки задребезжал звонок.
Я продолжал рисовать, но звонок настаивал. Пришлось спуститься и отпереть.
Туман был густой и серый — точь-в-точь как тот, через который мы подходили к чёрной громадине замка. И в нём стоял низенький силуэт в фуражке и с газетами.
— Свежий Singapore Herald, — произнёс почтальон.
— А просто положить нельзя?
— Газеты сейчас часто воруют, — из-под форменной фуражки сверкнули чёрные глаза, — Международное положение, сам понимаешь.
И тут я заметил, что почтальон говорит по-японски. А приглядевшись получше, я вообще перестал что-то понимать.
— Хиро-семпай, что ты тут делаешь? Ты же в военное училище поступал!
— У меня каникулы. Подрабатываю.
— Но почему в Сингапуре?
— А ты всё рисуешь? — Хиро как ни в чём ни бывало отпихнул меня, и зашагал к веранде, — Покажешь новые?
Тут я удивился ещё больше. Хиро был прирождённый патриот и из живописи признавал только боевые корабли из полувоенных изданий.
Он посмотрел «Хищников» (новых) и «Лисицу с флейтой» и заявил, что мой теперешний стиль — это катастрофа. И если я хочу достичь подлинно японского мастерства, мне стоит заглянуть на курсы при консульстве. Иначе весь талант пойдёт ко дну, как русский флот под Цусимой.
* * *
Камни замка дышали холодом. Рядом горело окошко привратника, но Фокс даже не сбавил шаг. Он считал себя крутым, как и все англичане, настоящим романтиком, достойным потомков валлийских воителей, английских бардов и шотландских обозревателей. В воротах открыта небольшая дверца — и этого достаточно.
Правильный шестиугольный двор вымощен выпуклыми камнями. Из углов тянулись струи дыма, похожие на усы гороха, а прямо над головой нависала, закрывая солнце, высоченная башня-донжон, словно огромная чёрная полоса на багровом полотнище неба.
Страх был ощутим — как слышен сквозь ночь низкий протяжный гудок.
— Итак, начинаем искать.
— Искать не надо. Нужно просто следовать сну. Он сам приведёт, куда надо.
— А ты потом нарисуешь, что увидел?
— Только то, что пристойно повесить на стену, — с заговорщицкой улыбкой произнёс я.
Неделю назад была выставка и мою
Девушку на Букит-Тимахкупил японский консул. Девушку я рисовал с бирманки, а холм — по памяти. В короткой речи консул заявил, что таланты вроде Киёаки Ёсиды есть верный предвестник всемирного расцвета японской живописи и дополнительно вручил старомодный каллиграфический набор в тяжёлой шкатулке.
— Стой, джап, не беги. Первым иду я. Художники — в обозе. Понятно?
И пошёл через двор к арке. За аркой начиналась длинная галерея, а слева вздымалась наружная стена, отрезавшая полнеба.
Я бросил быстрый взгляд на его ноги — и в ту же секунду прыгнул в одну из комнат угловой башни.
* * *
Конечно, такой трюк непрост даже для опытного сновидца. Ведь я впервые оказался в Замке Ночной Кобылы. Несколько месяцев я изучал архитектуру английских замков, чтобы сходу разгадать все комнаты, переходы и ловушки.
Первая комната оказалась шестиугольной. Я немедленно прыгнул на этаж выше, даже не запоминая обстановки.
Здесь углов уже пять — значит, ловушки нет.
Справа и слева — по книжному шкафу, посередине — бойница во двор, там трепещет луна. Под окном — окованный железом сундук с замком в форме льва.
Быстро, на одном вдохе, хватаю с полки первую попавшуюся папку и распахиваю на середине. Что приятно в сновидческих архивах — здесь сразу найдёшь то, что искал.
Передо мной — план обороны Сингапура, все доты, казармы и минные поля. Я моментально запечатлеваю схему, мысленно расчертив её на квадраты координат.
Именно тут, за резными воротами сна, скрывались (даже от Фокса!) величайшие тайны Британской Империи. Сталин, Рузвельт, Муссолини и Гитлер делали всё возможное, чтобы завладеть ими в последние месяцы перед великой войной, но добыть удавалось лишь негодные прожекты и общеизвестную статистику. Критическая информация хранилась здесь, в замке, которой мог только присниться. А чтобы хранилище не рассыпалось, доверенные офицеры секретной службы, рассеянные по всему миру, поддерживали его целостность, передавая друг другу вахту.
Как наша военная разведка ухитрилась раскрыть сингапурскую базу, не полагалось знать даже мне. На курсах лишь сообщили, что архитектором проекта был главный маг британского Адмиралтейства — сэр Алистер Кроули.
И только когда папка опять ложится на полку, я отмечаю истошный, отчаянный вопль, взлетевший из двора, как ракета и покатившийся, пульсируя, по галереям. Это внизу, где колодец шестиугольного двора, рвут на части Фокса стражи замка, кошмарные псы Тиндала.
Я выждал последний, предсмертный всхлип — и ущипнул щёку. Укус боли — и выныриваю наружу, укрытый от псов алой мантией чужого предсмертного ужаса.
* * *
Очнулся в той же курильне. В руке так и не зажжённая трубка с опиумом. По соседству лежит, запрокинув голову и со сжатым в спазме лицом, Фокс. Дым от его трубки ползёт прочь, словно тень от души.
Приложил ухо к груди — тихо. Не каждый, кто умер во сне, умирает счастливым.
Осторожно выбрался в солёное и влажное сингапурское утро. Солнце оторвалось от горизонта, море сделалось нежно-розовым, а город ещё просыпался. Я люблю этот час. Кажется, что ты совсем один и весь мир у тебя на ладони.
Я шёл домой, в европейский квартал. Чтобы лучше проснуться, воображал себя со стороны. Вот он какой, молодой художник Киёаки — довольно опрятное чёрное пальто, и остриженная, как у монаха, голова с правильным носом и жадными глазами. Руки ещё покалывает, а череп будто чугунный. Это от быстрого пробуждения, а ещё от опиумного дыма (им в притоне пропитано всё).
Особняк спал. Я открыл калитку, перешагнул пса и поднялся на открытую веранду. Взял апельсин, выдавил в чайную чашку. Раскрыл альбом. Макнул кисть в апельсиновый сок и принялся набрасывать, квадрат за квадратом, акваторию Сингапура со смертоносным ожерельем минных заграждений.
Спустя полминуты сок уходил в бумагу. Но если лист потом нагреть на свече, тайный рисунок снова проступит — как проступил он под картиной, проданной японскому консулу.
Шаги послышались, когда засыхал последний мазок. Тут же хватаю карандаш и начинаю набрасывать на ещё влажной бумаге первое, что пришло на ум: низкие пузатые колонны ограды, кроны деревьев в саду, и самого себя, склонённого над альбомом.
Это полковник. Он всегда так шаркал, когда засиживался с гостями допоздна.
Я ему по-своему нравился, несмотря на Луну в луче. В первый учебный день он сам вынес мне сумку с книгами... И вот его небритое, отдающее табаком лицо склоняется над плечом.
— Уже рисуешь?
— Ага, — для верности я выпил остаток сока. — С утра светотени хорошие.
И только тут заметил, что с рисунком непорядок. Посередине он держался, а вот линии по краям то скручивались, то раскручивались водоворотами и спиралями.
Похоже, сэр Алистер Кроули не стал полагаться на одних псов Тиндала. Его демоническое искусство всё-таки затащило меня в ловушку. Я по-прежнему во сне — и не один. Так что все мои тайны видны, как на тарелке.
— Я ещё апельсин возьму, — максимально непринуждённо отложил карандаш, поднялся и подошёл к корзине. Очень хотелось хорошего японского чая. Я не помнил, оставил ли дарёную шкатулку на шахматном столике, но во сне это не имело значения. Когда я подошёл, она там уже была.
Мой неудавшийся отец обернулся, несколько озадаченный. Я поднял крышку, сделал ложный жест — а потом одним движением выхватил из шкатулки взведённый револьвер и всадил две пули в упор.
Полковник захрипел, схватился за грудь и повалился, медленно, как это бывает во сне и поворачиваясь вокруг оси, словно дерево. Брызги крови везде — на столе, рисунке, и даже на колоннах теперь красные точечки.
Особняк проснулся и загомонил. Топали ноги, хлопали двери, а в чулане, где бирманка, что-то звонко обрушилось. Оккультная компания высыпала в гостиную, а два заночевавших гостя в офицерской форме бежали через сад.
Можно уйти сразу. Но слишком уж удачная панорама.
— Да что вы мне сделаете? — заорал я. — Вы все — просто снитесь!
И ущипнул себя за щёку, уже готовый к бегству наяву...
...Но ничего не случилось.
И дом, и люди, и револьвер в моей руке остались на месте. Из-под тела полковника растекалась чёрная лужа.
Я бросился к нише, — через неё я проникал на курсы юмэдзюцу при консульстве. Но мои пальцы легли на холодные камни.
Пришлось обернуться. Офицеры рядом, через сад уже не уйти...
Всё — наяву. И некуда больше проснуться.