1
Я сидел на скамейке, на набережной. Рядом лежал отстегнутый поводок. Моя собака носилась у камышей.
Худощавый мужчина, в клетчатой рубашке и трениках, докрошил уткам хлеб, и подошел ко мне. Потянуло табаком.
— Огоньку не найдется? — спросил он.
Я протянул ему зажигалку.
— Вы б следили за барбосом, – произнес клетчатый, закуривая, — а то еще уведут, съедят.
— Как это съедят? Кто на такое способен вообще?
— Больной какой-нибудь, — незнакомец сел рядом. — В психбольнице, где меня держали, одному чахоточнику сказали, будто поедание собачьего мяса лечит от туберкулеза. Этот дурак стащил из столовой тупой нож и кусок селедки. Вышел во двор, на работы. Подманил рыбой дворняжку. Пока та уплетала рыбу, достал нож, и нанёс дворняге ударов двадцать. Содрал кожу с ребер, и жадно впился в собачатину. Пока ел, язык себе раскусил. Санитары его потом еле оттащили от распотрошенной дворняжки.
Спустя три дня у дурака пошла горлом кровь. Он умер до прихода врача.
— Хорошо, что этого сумасшедшего держали в дурке, — сказал я, подзывая собаку.
— Почему «сумасшедшего»? – спросил худощавый.
— Он убил и съел дворнягу. Нормальный человек так не поступит.
— Пытаться выжить – это не сумасшествие. Ты пойми, у него последняя надежда оставалась. Вот представь: у тебя туберкулёз, последняя стадия. Врачи помочь не могут, жить осталось меньше недели. И тут кто-то говорит тебе, что есть способ излечиться. Разве ты им не воспользуешься?
— Зависит от способа. Есть ведь какая-то грань.
— Ты не был в такой ситуации. Настоящее сумасшествие — ничего не делать для спасения от смерти.
— Тогда лучше я буду последним безумцем, но собаку есть не стану.
— Это ты сейчас так говоришь, — сказал незнакомец, выбрасывая окурок, — Тебя как зовут-то?
Я представился.
— Марк, — назвался худощавый.
— А как вы попали в психбольницу? – спросил я.
— Пил много. Угодил в психоневрологический интернат. Там подхватил туберкулез. Чахоточных у нас не держали, поэтому посадили меня в фургон, и направили в глухомань, где находилась психбольница с отделением для туберкулезников. В интернате эту больницу называли «скотомогильником».
Марк закурил новую сигарету и продолжил:
— В дороге меня лихорадило, душил кашель. До больницы, казалось, не доеду. Вдруг за окном я увидел радугу. Удивился, ведь дождя не было. До отъезда я прочел в библии, что радуга – это доброе знамение, завет между богом и человеком. «Раз она появилась, значит, Господь обо мне не забыл», — решил я. Оставшийся до больницы путь прошел легче.
А когда увидел, куда меня привезли, надежда сгинула. Почудилось, что на дворе тридцать седьмой год, и стою я у ворот исправительно-трудового лагеря.
Над бараками летали вороны. По периметру стационара возвышалась кирпичная стена. Вместо колючей проволоки, из цемента торчало битое стекло.
Меня проводили в курилку на обыск. Выискивая деньги или наркотики, раскололи иконку Николая Чудотворца. Ничему святому не место в «скотомогильнике».
После досмотра меня привели в палату. Вручили матрас и подушку, все в желто-коричневых пятнах. Показали койку. В нашем отделении было две палаты, по пятьдесят человек в каждой. Койки стояли очень близко друг к другу, и спинка к спинке.
В больнице жилось еще хуже, чем в интернате. Повсюду смрад: воняло хлоркой, мочой, дерьмом. Туалет – выгребная яма, куда ходили кормиться крысы величиной с крупного кота. Приходилось присаживаться голой задницей к дыре, где шуршали, пищали и чавкали.
Питались мы не намного лучше тех крыс.
Завтрак назывался «молочкой»: в тарелке забеленной молоком воды плавало несколько крупинок риса. На обед подавали борщ, наполненный огромными кусками смердящей, рубленой топором капусты. На ужин была пресная уха, с куском костлявой селедки.
Через месяц стационара я не отличался от узника концлагеря.
Ближайшим моим соседом по койке был Палыч. От него я узнал, что помощь санитарам в захоронении трупов оплачивают. Родственники усопшего приезжали на оформление документов и, чтоб не забирать тело, договаривались с главврачом. Покойника зарывали на местном кладбище, а благодарная семья передавала санитару сигареты и кулек с конфетами, для похоронной команды. Команда набиралась из пациентов.
Вскоре я вызвался на дело. В больнице не было недостатка в мертвецах, и для меня быстро нашлась работа.
Набрали еще троих бедолаг. Затылок в затылок нас ввели в морг, куда со вскрытия вернули очередной труп. Холодильник отсутствовал. От усыпанного дустом и хлоркой тела слезились глаза.
Мы уложили мертвеца в гроб, наскоро сколоченный, не обитый тканью. Доски не были подогнаны друг к другу. В зазоре виднелся ястребиный нос покойника.
Мы погрузили гроб и поехали на кладбище. У подножия большого холма машина остановилась.
— Дальше пешком, — сказал санитар. – Ну что вылупились, п*д*ры? Машина на гору не заедет. Хватайте ящик и вперед! У меня обед скоро.
Санитар закурил, а мы подняли гроб и понесли его вверх по дороге. Проклятый саркофаг все тяжелел, вдавливался в плечи. Болела спина. Пот заливал глаза. Мы хрипели и кашляли. По пути иногда отдыхали. У одного из носильщиков была припрятана сигарета. Усевшись на гроб, мы раскурили ее всего на четверых.
Наконец, пришли. Для мертвецов экскаватором была вырыта длинная траншея. Обессиленные, мы кое-как сбросили туда наш ящик. От удара треснула крышка, отлетело несколько досок.
В палату я вернулся после обеда. Причитающиеся нам конфеты и курево санитар не отдал.
Больше я на это дело не подписывался.
* * *
Марк выкинул пустую сигаретную пачку.
— Последняя улетела. Дорого, зараза, курить.
— Интересные рассказы у вас, — сказал я, дав ему несколько своих сигарет.
— Вот это щедрость! Ты приходи почаще. Я здесь по вечерам бываю, уток кормлю. Расскажу тебе ещё о психбольнице, если захочешь.
Я обещал прийти.
2
Скуривая сигарету за сигаретой, Марк подробнее описывал жизнь в стационаре.
— В «скотомогильнике», чтоб ты знал, сигареты и чай — главная валюта. Жменьку чая высыпали в рот, и запивали холодной водой. Кипятка больным не полагалось, в свободном доступе. Изредка мы резали простыни на полоски, поджигали их, и так кипятили воду в алюминиевых кружках. Заваривали чифир. Внешнее дно кружки мазали толстым слоем хозяйственного мыла, чтобы не оставалась копоть. На шухер ставили какого-нибудь доходягу. Если персонал замечал, то «поджигателю» кололи десять кубиков аминазина. Виновник на сутки выпадал из сознания. Пускал слюни, срался в штаны.
Глоток чифира стоил две сигареты, а за три можно было забрать чифирные нифеля.
Раз в неделю водили в баню. Большой чан топили дровами. Горячая вода строго под расчет – литр на человека. И мойся, как хочешь. После мытья выдавали чистое белье – обноски. Пациенты ходили в штанинах до колен, в штопаных рубахах с разными по длине рукавами. В тот же день нас брили.
Какой-нибудь чахоточный относил мешки с грязными вещами в прачечную. За это могли наградить сигаретой. Или не наградить. Но желающие находились, так как исключительно в прачечной можно было встретить пациенток. Возникали пары. «Влюбленные» дарили друг другу сигареты и сладости.
Откашлявшись, Марк продолжил:
Во время уборки больных выгоняли из палаты. Кроме меня. Мне ставили капельницу. Мылись полы, открывались окна. На улице бесновался декабрь. Помещение превращалось в холодильник. Я лежал с катетером в вене и дрожал. И думал, что умру там. Не обязательно от туберкулеза.
Хоть я и болел, очень хотелось курить. Не было ни сигарет, ни денег. Докуривать никто не оставлял. Кроме «кружевного» — самого полезного человека в психбольнице. «Кружевным» называли того, кто умел ладить с пациентами и персоналом. Тем и другим он предлагал свои услуги по хозяйству. Через санитаров мог достать для больных курево, чай. Полезный человек. Мне «кружевной» давал докурить. Но в долг. Я обязался втройне отплатить ему с начислением пенсии.
Через койку от меня лежал Исаев. За чай и пачку сигарет он мыл санитарам машины. Предложил работать вместо него, за часть платы. Пришлось согласиться. За пять сигарет и десять грамм чая я носил воду и намывал санитарские «лады». Исаев смотрел, комментировал, руководил. Как-то он рассказал о себе любопытную историю.
Тут Марк, прервавшись, спросил:
— А много ты знаешь об Афганской войне?
— Со школы кое-что помню, но плохо.
— Ну, скажи, с чего вдруг «Советы» пошли отстреливать моджахедов?
— Поддержка дружественного народа, — предположил я.
Марк махнул рукой и продолжил:
Отслужившего в автобате Исаева отправили в Афганистан по вольному найму, водителем. Два года он перевозил алмазы.
С Афгана Исаев вернулся с дипломатом, полным денег, и в американской джинсовой куртке (по тем временам такая куртка – шик). Зашел в пивную. Поболтал с парой словоохотливых завсегдатаев. Те угостили его кружкой пива. Пивная резко расплылась, Исаев заковылял к автобусной остановке. Там ему и вломили по голове. Очнулся без дипломата, без документов, без джинсовой куртки.
Начались проблемы с памятью. Полгода провел в психиатрической больнице. Из родственников, кроме Жоры, родного брата, никого. Мама и папа давно скончались. Брат его из больницы и забрал. Поселился Исаев в родительской квартире. Устроился шофером в организацию по перевозке стройматериалов. Помогал строить для Жоры дом, возил ему дармовые кирпичи, щебень, доски. Дом получился хороший, вот только Жора заложил его еще до окончания строительства – капитал иссушила любовь к ширке. В сумеречной голове наркомана появилась идея. Он напоил Исаева водкой до помутнения, и вызвал санитаров. Наврал им, что брат синячит постоянно, в пьяном бреду на людей с ножом кидается. Афганского ветерана увезли и на свободу больше не выпускали. А Жора, благодаря юридическим махинациям, завладел родительской квартирой.
После приступа кашля, Марк закурил вновь.
— Помню, как-то Исаев спросил у меня: «Какова причина всех войн в мире?» И сам же ответил: «Территория. А точнее ресурсы, которыми она богата. Ни одно государство никогда не ввяжется в сторонний вооруженный конфликт без выгоды для себя. Это я тебе как афганский ветеран говорю».
3
Марк доел мороженое и сообщил:
— Дерьмо этот пломбир. Такого вкусного, как в моей молодости, уже не найти. В качественное мороженое добавляют сливки. Всегда ищи их в составе.
Слышал бы ты рассуждения Коли Костенко о пломбире... Тот все тонкости производства знал. Ведь когда-то учился на технолога общепита. Жаль в жизни ему не везло.
В детстве Колю насиловал двоюродный брат. Повзрослев Костенко, будучи пьяным, любил удивлять товарищей. Иногда засовывал в задницу пивную бутылку, по горлышко. Иногда измазывал автомобили собственным говном. Но потом остепенился. Завел жену, бизнес. Жена и спихнула Колю в дурку, прибрав бизнес. Заразился, бедолага, туберкулезом. И слег в стационар.
Однажды вечером Костенко, возвращаясь с ужина, подозрительно пошатывался. В палате он упал, обмочился. Позвали дежурную медсестру. Медсестра пощупала пульс, констатировала смерть. К тому времени морг был закрыт. Нам скомандовали отнести тело в курилку. Она никогда не отапливалась, и зимней ночью превращалась в морозильник.
Побрить Костенко доверили Палычу. В курилке на столе стояли питьевые кружки. Палыч наполнил одну из них, плюхнул туда обмылок, разболтал однолезвийным станком и плеснул Коле в лицо. Небрежно снимая щетину, он обмакивал бритву в кружке. Потом эту кружку сполоснул и поставил к остальным. А куда именно, я не видел. С того вечера я старался из кружек не пить.
Тело накрыли простыней и оставили лежать в углу.
Я проснулся до подъема. Зашел подымить в курилку. Скомканная простыня валялась в стороне. С Костенко сняли свитер. Стянули носки, обнажив грибок на загибающемся, как коготь динозавра, ногте большого пальца. В открытый Колин рот кто-то запихнул пачку «Примы». На подбородке и челюсти чернели сгустки запекшейся крови. Следы бритья Палыча.
— Погодите, — произнес я. – Разве мертвецы истекают кровью?
— Не истекают, верно. Костенко околел на ледяном полу скотомогильника.
Марк смолк, задумался.
— Покурить осталось? – спросил он. – А то я по нулям.
Я поделился сигаретами. Он завёл новую историю:
— Одна санитарка предложила мне мыть в столовой полы за пять сигарет и порцию стряпни для медперсонала. Предыдущий работник, по ее словам, зажрался. Вместо пяти сигарет стал требовать семь. За наглость его сместили. Я с радостью занял свободную должность.
Предыдущим работником был Палыч. Оставшись без харчей и сигарет, он вдруг заделался моим товарищем. Бродил рядом, хитрый дед, убедительно подбивал меня на побег. Я прятал улыбку. Его мотивы легко читались.
За мытье полов давали месиво из гречки, макарон и котлетного крошева. Недоеденные санитарами остатки. Подобное скармливают собакам. А я, питаясь этим, благодарил бога.
— Долго вы пробыли мойщиком?
— Завязал, когда пришла пенсия. Как раз настала пора вернуть «кружевному» долг. Лично распоряжаться выплатами не давали. Если у кого пополнялся счет, приходила сестра-хозяйка с блокнотом, записывала гастрономические пожелания счастливчика. Шла в магазин. Брала, что было. А магазином тем владел главврач. Завышал цены. Один поход за покупками стоил мне целой пенсии.
С «кружевным» мы договорились: долг отдаю продуктами. Все заказы сестра-хозяйка доставляла в столовую. Есть разрешалось только там. Суровый санитар на выходе следил, чтобы ничего не вынесли. Но кружевной — человек привилегированный. Я передал ему два полных пакета. За честность он оставил мне пол палки колбасы и коробку чая. Чай я менял на еду и сигареты.
— А Палыч то вернулся на должность?
— Нет, помер вскоре. Выхаркал последние легкие.
— А как он вообще попал в психбольницу?
Выдохнув дым, Марк сообщил:
— Супруге из ревности раскрошил молотком череп. Распиливая труп, сломал лобзик. Пошел покупать ножовку. Переходил дорогу, попал под машину и слег в больницу с переломами. Дома разлагалась его жена.
Убитую, конечно же, нашли. Палыча судили. Но у него была группа инвалидности, и туберкулез в открытой форме (где-то заразился). Вот и отправили его в скотомогильник «принудчиком». Он там восемь лет проторчал к тому моменту, как меня доставили.
— Так долго?
— В туберкулезном отделении некоторые лежали и больше.
Откинувшись на спинку скамьи, Марк зевнул и сказал:
— А завтра, все-таки, поищи мороженое со сливками. И кваску холодного.
4
— Вспомнил один случай, — начал Марк. — Был среди нас пациент — Антон Дундер. Он разболтал блатным, что у Палыча припрятана халва. Блатные старого прижали, халву отобрали. За это Палыч грозно поклялся зарезать Дундера.
С того дня Антон начал часто оглядываться. А дед, завидев стукача, со свирепым воплем выхватывал из-под рубахи несуществующий клинок. Антон подскакивал, как кенгуру, и далеко упрыгивал.
— Вешайся! – кричал ему Палыч.
Во время вечерней переклички Дундера не досчитались. Санитары переполошились – пациент сбежал. Грозил удар по зарплате, срыв половины отпусков.
Территория поиска ограничивалась дорогой в ближайший город. Вокруг, на тридцать километров, заснеженное поле. План перехвата Дундера организовали мгновенно.
Утром беглеца вернули. Он хромал и держался за живот. Санитары заставили Дундера одеть платье.
— Это зачем? – поинтересовался я.
— Такое наказание для бегунов. И отныне ему запрещалось полгода носить трусы и менять наряд.
— Суровые порядки.
— А то. Но это еще не конец. Раз кто-то ударил Антона в живот. Он скорчился, обосрал платье. Его отправили стирать, вручив также ворох чужого изгаженного белья. Для «обосранок» стояла старая ванна. Антон наполнил ее водой, закинул вещи, и влез туда сам. Никто не знал, что в носке он прятал украденное у парикмахеров лезвие.
Марк швырнул окурок в мусорку.
— Вскрылся Дундер. Умер в ржавой ванне, в крови и дерьме.
Кстати, припомнил ещё один случай.
Одному дураку мать прислала консервы. Он наелся кильки, и тут же залпом высосал банку сгущенки. Побежал испражняться, нагадил мимо дырки. Когда я зашел в сортир, этот псих сидел и поедал свой кал. Спрашиваю:
— Дурак, ты что делаешь?!
Перемазанный говном, он ответил:
— Это я-то дурак? Здесь килька и сгущенка, брат! Килька! И сгущенка!! Когда еще я так попирую?!
— Голод – неприятная штука, — сказал я.
— Да, многие опускались от недоедания. Я тебе рассказывал о вафлерах? Так у нас называли членососов. Их не насиловали. Они сами себя предлагали, за сигарету или пряник. Стволы шлифовались в туалете, или ночью в палате. Никто никого не стеснялся.
В столовой вафлеры сидели за отдельным столом, ели дырявыми ложками. Среди них был и женоподобный Гриша. Он брал в рот у всех, кто мог ему что-нибудь за это дать. Его приметил вафлерский ферзь — крепкий рослый альбинос по прозвищу Рамон. Предыдущего Рамонова мальчика выписали, и исполин искал новой любви. Он обещал с получением посылки поделиться с Гришей настоящим бельгийским шоколадом. Гриша выгодно продал свою задницу. Неделю спустя, он жрал шоколад, сидя у Рамона на коленях.
Великан-альбинос запретил своему новоиспеченному любовнику обслуживать остальных желающих. Но отчего-то поставки сладостей прекратились. Голодный Рамон за лакомства одалживал Гришу, который оказался самой желанной штучкой у контингента. В сутенерах Рамон разжился так, что из его карманов выпадал зефир. На сытого Гришу тоже посматривали с завистью. Люди хотели кушать. Рамон гарантировал им защиту и «стабильный доход».
Шли дни. Все больше человек орудовало пробитыми ложками...
Кое-кто посчитал, что мужеложцы зажрались. Нескольких мальчиков Рамона избили, и прикарманили их харчи.
Тогда альбинос принялся карать.
Агрессоров нашли в сортире, забитых до беспамятства и со спущенными штанами. Из задниц их торчали дырявые ложки. Среди избитых и униженных оказался бывший зэк. Поговаривали, что между педерастами и приблатненными начнется война.
Все распри внезапно завершились. Рамон слег. Иссыхая на койке, он постоянно просил пить и мочился под себя. Вафлерского Цезаря погубил диабет.
Пока великан умирал в агонии, Гриша флиртовал с очередным чахоточным. Договаривался на сигарету и сладкий сухарь.
Обезглавленной пала империя шлюх.
5
— Вы столько рассказали о психбольнице, — сказал я как-то Марку, — Но об интернате только упомянули.
— Ты знаешь... На фоне психбольницы он теряется. И все же, я помню, как познакомился в интернате с Н.
Случилось это так.
Казенный радиоприемник транслировал «Лунную сонату».
Мимо проходил Н. Остановился. Восторженно произнес:
— Бетховен!
— Любите классику? – спросил я.
— Люблю, — ответил Н.
Он разбирался в живописи, музыке, философии. Ни с кем, кроме меня, не общался. Позже я узнал причину такого затворничества.
Много лет назад Н. счастливо жил с женой и дочерью. Работал официантом в ресторане. Заправлявшие заведением бандиты обязали его перевезти общак. В пути машину остановили конкуренты. Н. получил битой по голове. Общак увели. Н. понял, что возвращение домой теперь сродни самоубийству. И деть себя некуда, почти. Он уничтожил документы, сымитировал амнезию. Затаился в интернате, и до сих пор опасается воровской мести. Тоскует по жене и дочери. Иногда Н. порывается связаться с ними. Но никогда не связывается. Счастливая семья осталась в прошлом. Дочь выросла. Жена, возможно, повторно вышла замуж.
«Пропавший без вести» — диагноз бедолаги Н.
Марк, согнувшись, закашлял в кулак.
— Вы болеете? – спросил я.
— Это все фиброз. Вот так меня «вылечили». Кашель – чёрт с ним, хуже всего одышка. Помнится, фиброз был у Исаева, у Храмли... Я про него, кстати, не рассказывал? Нет? Тогда слушай.
В скотомогильник привезли молодого парня — Валеру Храмли. Он смешивал алкоголь с наркотиками, и свихнулся. Каждую неделю его родители приезжали на дорогой машине. Привозили сыночку колбасу, сыр, различные другие деликатесы. Договорились они и с бандой санитаров, во главе с сестрой-хозяйкой. Поэтому на гастрономические запасы Храмли медперсонал не покушался.
Как-то я попросил у трапезничающего Валеры кусочек колбасы. Облизнув сальные пальцы, Храмли скрутил мне дулю. Больше я к нему не обращался.
На курилке его умоляли поделиться сигаретой. Он закатывал глаза, крутил головой и многозначительно произносил:
— «Кент».
Но дорогая машина навещала его все реже. Потом вообще перестала появляться. Умерла мама Валеры. Отец поездки к сыну забросил. Новая молодая жена была против.
Храмли осунулся. Начал побираться. Какой уж «Кент» — он был рад и дымящемуся окурку «Примы».
Я думал, Храмли запишется в вафлеры. Но он стал приблатненным. Тряс деньги с олухов за проценты. Набил тюремные татуировки, побрил голову, даже четки из хлеба раздобыл.
Нравилось Валере обижать одного дурачка. То поджопник ему отвесит, то пощечину. Дурачок поначалу терпел. Потом запихнул в носок булыжник, раскрутил, и влепил Храмли в блестящую лысину. Валеру увезли в нейрохирургию. Больше я его не видел. Может, так и не очухался.
— Расскажите про блатных подробнее.
— Блатные требовали к себе раболепия. Могли подойти и потребовать сигарет. За отказ били. Самых беспомощных, как Дундер, унижали, делали своими шестерками.
Авторитет их был весьма условный. Настоящая власть принадлежала «кружевным».
Мстительная братва хитрила, когда встречала серьезного врага. С противником подговаривали разобраться какого-нибудь бугая – инвалида на голову. Но с мордоворотами проблема решалась легко. Пообещаешь такому идиоту:
— Паря, ты меня не бей, а я тебе завтра конфетку дам. Согласен?
Тот кивал, и, роняя слюни, уходил. На следующий день он начисто забывал об обещанной конфете.
— Гляди-ка, — сказал Марк. — Солнце скрылось. Жуткий видок, особенно на стройку. «Не позавидуешь тому, кто должен мчаться в эту тьму»... Это Бёрнс. «Тэм О’ Шэнтер». Читал? Впрочем, неважно.
Расскажу-ка я про Алиева.
Полукавказец Али Алиев был безобидным парнем. Но имел неприятную особенность. Периодически снимал с себя штаны и трусы, и приходил в курилку. Местные пациенты – люди бывалые, апатичные. Их не удивить весело болтающимся пенисом. Медперсонал демонстрации Алиева раздражали. Особенно бесился один санитар, со шрамом над губой.
Помню, он схватил Алиева за горло и процедил:
— Не прекратишь светить очком – я тебя, выблядок, затушу.
Алиев не прекращал.
Как обычно я проснулся под утро. До подъема – два часа. Выходить после отбоя не разрешалось, но к этому времени дежурные редко оставались на посту. Уходили синячить. В тот раз даже был повод – день рождения какой-то санитарки.
После туалета я зашел в курилку. Тускло горела одинокая лампа. Что-то бледнело в том углу, где недавно умирал Костенко. Зрение у меня слабое. Приблизился. На цементном полу скорчился Али. Без штанов. Небольшая лужа крови вытекла из его члена и засохла. Я начал тормошить Али. Он был уже холодный.
Самое страшное, что могло грозить его убийце — тяжелое похмелье.
— Неужели никого из санитаров не наказывали за беспредел? – спросил я.
— Потом, конечно, гайки закрутили. Количество трупов, вывозимых в районный центр, подозрительно росло. Причиной смерти был не туберкулез. Возникли вопросы. Мертвецов теперь отправляли в краевой центр. В благонравии медперсонала усомнились и провели дисциплинарную чистку. Жизнь чуть облегчилась. Но кормить лучше не стали. Одними таблетками ведь здоровье не поправить, необходимо хорошо питаться. Я работал за еду, выменивал ее на сигареты и чай, брал в долг у кружевного. И туберкулез отступил. На одних столовских харчах я б загнулся.
* * *
Как-то мы с Марком сидели и болтали. Над набережной взошла радуга. Указав на нее, я произнес:
— А вот и завет между богом и человеком. Наверное, хороший знак.
— Радуга как радуга, — сказал Марк.
— Как же так?
— Поубавилось во мне религиозности. Так уж устроен человек: о боге вспоминает только когда прижмет. Хотя, в сущности, вокруг все тот же скотомогильник. Над бараком – еще барак, но больше.
— Значит, где бы ни появилась радуга — она всегда будет над скотомогильником?
— Получается так, — произнес Марк и закурил.
Автор: Library