С трудом продирая, крышку гроба, пока что еще целыми пальцами, но уже без ногтей, я все больше думаю не о боли, что стала моими руками, а о том, почему?
— Черт бы тебя побрал, сука. – я плюю в угол моей временной темницы, скорее от обиды на себя, чем на моих тюремщиков.
Я трачу бесценный воздух на брошенную в темноту фразу, со злости, из-за глупости, из-за себя самого. Кровь струится по запястьям словно вишнёвое варенье, рукава липнут к коже и мне хочется бросить все. Попытки. Себя. Жизнь. Как когда-то давно.
С каждым бесполезным поползновением уже открытых костяшек пальцев, я слышу то, чего и желал. Наружная бархатная обивка гроба, она должна была быть такой мягкой, такой желанной, вместо этого, я чувствую лишь то, как открытые фаланги пальцев, подобно отвертке, раздирают дорогую ткань штор, оставляя на них сквозные дыры и разорванные волокна. Мама будет ругаться.
Капля воды прошедшая через почву прямиком мне в рот, отдает землёй, тленом, привкусом самого кладбища. Откуда я знаю все это? Я, когда – то, был здесь, в подобной передряге, был даже по ту сторону крышки узилища. Опять кого-то хоронили, кого-то из давних родственников из разряда седьмая вода на киселе. Кто-то заунывно трубил во всю глотку, печаль рвалась наружу, затем запивалась водкой и закусывалась какой-нибудь снедью в виде оладьи или блина, из-за чего горе, наполненное новыми материалами, становилась ещё сложнее, изобретательнее и причиняло больше боли.
Из-за грязи, что попадает на плоть пальцев — по рукам идут мурашки, пощипывания и откровенное жжение, ничего, ничего, ещё немного, и я выберусь отсюда, вопрос лишь в том, насколько глубоко меня закопали. Я чувствую уже потоки грязи на своём лице, чуть не захлёбываюсь, но все же держусь, опустив лицо так, чтобы дождевая вода со смесью земли не попадала хотя бы в рот. Я рою так, как не роет крот, я рою так, как не заложено во мне природой. Через пару минут, когда обе руки уже терзают пустоту, я понимаю, что ждет меня там. Словно червь я пытаюсь выползти из своего заточения и мне, как и положено червям при дожде, удаётся это сделать.
Мягкий лунный свет просвечивает сквозь стену дождя, меня омывает само небо, словно я родился заново. Я поднимаю руки выше, чувствую, как кровь и грязь стекают с них по рукавам рубашки, чувствую, как мой костюм наливается тяжестью воды, а пальцы обрастают заветными кусками защитной мясной оболочки, следом за ней возвращаются ногти.
* * *
Я полностью сбрасываю уже не нужную мне погребальную одежду в ту яму, из которой я был рождён, снова. Дождевые капли хлещут меня словно маленькие плети, рассчитанные лишь на то, чтобы насмехаться, но не наносить урона. Я умываю лицо и гляжу в небо, оно удивительно прекрасно в такое время и бесконечно черно, лишь лунный свет, как маячок, торчит вверху и кажется, улыбается. Время возвращать долги.
Я плетусь среди могил, среди может быть, таких же неудачников, как и я, но, дело не в удаче, дело в другом. Когда каждый раз просыпаясь утром в надежде умереть, и однажды, реально умираешь, все становится как-то по — другому. Эти бесконечные церемонии, схватывающие за горло молитвы, поцелуи на прощание словно клеймо жгут душу, затем темнота, звуки молотков по гвоздям гроба, и ты готов к отбытию в темноту. Я не был готов, каждый чертов раз я не был готов, но просыпался лишь там с одной единственной целью и зовом — выбраться.
Почему же там я не желал столь долгожданного покоя, мне неизвестно, но говорят, что человек — существо социальное, наверное, и мне нужна компания. Правда не мне выбирать, выбор сделан уже за меня.
Среди уже узнаваемых на фотографиях лиц покойников, я резко останавливаюсь у одной из них. Меня сразу же цепляет эта маленькая фотография на большом надгробии для маленького человека. Смерть — страшное событие. Смерть — апокалипсис, когда дело касается маленьких свободно заплетенных косичек, голубых глаз и пронзительной, открытой, доброй детской улыбки. Я киваю ей головой, и вода стряхивается с моих волос на её последнее пристанище. В бликах капель при Луне, мне кажется, что она подмигивает. Я машу ей рукой и ухожу прочь, в надежде на то, что смогу принести цветы в более погожий день, ах да, и не забыть её любимые конфеты — грильяж в шоколаде.
* * *
Выходя с кладбища, воздух всегда кажется другим. Более прозрачным, более живым, ведь он создан для живых. Почему кто — то в праве отбирать этот дар у кого-нибудь? Никто не в праве. Я машу рукой, проезжающей мимо машине, меня окатывает, словно из ведра — вода из лужи, по которой прошлись два колеса легковушки, и я уже вижу, как габариты машины гаснут на горизонте, не намереваясь останавливаться. У меня много времени, много попыток. Есть люди, которым настолько важнее сохранить жизнь другого человека, чем свою. Я знаю, что старая Нива остановится и подберет меня, словно птица под крыло возьмет своего птенца.
— Ты откуда такой взялся? – старик за рулем спрашивает больше из вежливости, нежели из интереса. Его голос граничит с удивлением и потрясением, от него веет не дряхлой старостью, а какой тёплой надеждой, хотя бы на завтрашний день.
— Да я, это, глупо получилось, отец, по голове дали, всего раздели и на кладбище оставили. Как очнулся, как добрался, сам не пойму. Да и брать у меня было нечего. – как всегда говорю я в ответ.
— Ну, залезай, раз смог выбраться. В больницу, аль сначала до дома подбросить? – беспокоиться он ради приличия, думая, что я человек.
— Нет у меня больше дома, но вот в гости напрошусь. – смело говорю я.
Старик оценивает меня серьёзным взглядом, затем переключает передачу.
— Нечего под дождем стоять, запрыгивай! – он указывает на сиденье рядом.
Я киваю ему и сажусь на пассажирское, он достаёт мне плед, связанный из бараньей шерсти, с заднего сиденья и жмет на педаль газа.
* * *
Мимо мелькают дома, свет окон в квартирах тех, кто еще не спит, где-то заливаются лаем собаки, скорее всего, от обиды, от того, что им не нашлось места в домах, а лишь в будках возле полу разрушенных домишек, из труб которых медленно тает дым.
Мы доезжаем до плотного и хорошо слаженного деревянного дома. Дождь наконец то растаял, луна сменяется лёгким летним рассветом, я открываю дверь видавшей виды нивы и ощущаю то, как пахнет настоящая жизнь.
— Счас я тебе в доме одежду отыщу, погоди, а то бабку мою кондратий хватит. Привёз невесть кого. — он по — доброму улыбается, искренне и тепло, задевает меня по плечу и проходит в дом. Через три минуты он возвращается и выдает мне одежду, кроссовки, кепку.
— От сына остались, ты поскладней него, конечно, но думаю в пору пойдет. — он указывает пальцем на бревенчатое строение поодаль огорода. — Там баня, сходи, помойся от могильного смрада, если дождя тебе не хватило, как закончишь, переоденься и заходи в дом, разговор есть.
Солнце уже открылось полностью, налило золотом ухоженный огород, петух на жерди заголосил особенно рьяно, словно в последний раз. Я открыл крепко сделанную дверь и прошёл внутрь жарко растопленной бани. Я бью себя веником по затекшим телесам, рукам и ногам, а если ветка задевает моё клеймо на шее, я невольно вздрагиваю и только тогда ощущаю боль.
Одежда, отданная мне стариком как раз в пору. Удобная, чистая, хоть и поношенная, но без изъянов. Мне нравится прикасаться к чему-то живому, одежда прошлого владельца согревает меня лучше, чем шуба. Я застегиваю ворот рубахи на последнюю пуговицу для того, чтобы никто не видел отметки на шее.
* * *
— Кого-й то опять, ты, старый, привёл? — скрипучий, но с нотками радости в голосе, говорит его жена. — Все й то кого-то водит, а, ладно хоть бы девок водил, накой я ему старая, дак он же парней водит! — она заливается таким смехом, словно ей снова двадцать. Дед вторит за ней, а я лишь невольно улыбаюсь.
— Ну-к, чего стоишь, подходи к столу, да угостись с нами, праздник же сегодня! – огорошивает меня старуха.
— Мать, какой праздник то? – я знаю, какой праздник. Просто каждый раз, я слегка смущаюсь.
— Как какой? Тебя ждали, всем селом ждали, когда к нам явишься. Думали, конечно, зверь придет, не человек, но, кого уж Бог послал, того и примем. — щербато улыбаясь смотрит на меня бабка. Я киваю ей в ответ и присаживаюсь за общий стол.
— Вот, угощайся, вчера барашка заколол. Мясо ещё свежее! — он огромным черпаком накладывает мне гуляш в тарелку, а бабка сетует над гарниром.
Мы не смотрим друг на друга, пока едим. Я думаю о своём, иногда смотрю на их одухотворенные улыбки и понимаю, что мне опять предстоит сделать. Ведь они действительно меня ждали, они не напоминали мне о моих мучениях на пути сюда, лишь смеялись о том, что это случилось летом, а то, мол, откуда знали бы, что могло случиться зимой.
— Так бы поди там и остался, а? Примерз бы, как статуя, и оттаял бы по весне. Нам, конечно, ваших не понять, как у вас организм то выстроен, но, знаем, что уж покрепче наших, а, мать? — он смотрит на свою старуху, словно видит ее молодой девчонкой, она видит в нём статного деревенского юношу.
— Ох, мать, отец, спасибо. От голода б, наверное, помер, не от холода, если б не вы. — я добродушно улыбаюсь хозяевам.
— Да бует с тя! — заливается смехом старуха. — Мы ж с просьбой к тебе, старинной, нарушать не смеем, но если что, за языки наши прости, радости у нас и так мало, но надежды, хоть отбавляй. Дед, когда уехал тебя искать, специально и шкуру овечью взял, выделал из неё нехитрую подстилку, да тебе преподнёс. Баньку стопил заранее, одежду чистую загодя приготовил, ношенную, все как ты любишь.
— Спасибо на добром слове. — я кланяюсь им в ноги, ведь я гость, хоть и особенный, но все же гость.
— Показывайте. — говорю я им, и они охотно ведут меня в центр деревни. К запахам лета, свежескошенной травы, к играющим краскам на улице прибавляется какой-то запах беспробудной тоски и печали, из-за этого я здесь. Словно компас, иду к тому дому, где я нужен больше всего, от него пышет грустью, пышет жалостью и злобой. Я заберу это у них.
Внутри всего двое человек, мужчина и женщина, примерно одного возраста. Женщина пытается прекратить рыдать, но, когда видит меня, натужно улыбается сквозь слезы, мужчина крепко жмет мою руку и просит подождать.
— Сами понимаете. — скорбно произносит он. — Понимаю. — отвечаю я в ответ и сажусь рядом с женщиной. Каждый всхлип, каждый вздох, я переживаю вместе с ней, каждую точку боли я пытаюсь перенять на себя, и она окончательно успокаивается.
— Простите, я... — говорит женщина.
— Не нужно, вы же знаете. Покажете мне? — успокаивающим тоном я разряжаю обстановку.
— Да, конечно. — они говорят синхронно и ведут меня во двор.
* * *
За двором слегка притоптанная грядка, тут было очень много людей в один момент времени. Сложно будет уловить те следы, которые мне нужны. Я прошу мужчину дать мне какую-нибудь ценную вещь, не уточнив, какую именно, но он прекрасно понимает, о чем я. Женщина держится, до последнего, но её глаза напряжены, а руки все равно дрожат. Такое не под силу пережить никому, даже самым черным людям с прожженными душами.
Мужчина выносит маленькие сандалии, голубого небесного цвета. Мне всегда нравился этот цвет, он напоминал мне птиц в полёте, что беззаботно кружат над всеми нами, не насмешки ради, а для баланса. В какой-то момент времени мы тоже научились летать, построили небесные машины, рассекаем небо почти так же, как и они.
Я беру в руки сандалии. От них пахнет чем-то особенным, первородным, как грехом, с которым мы все рождены, так и счастьем, счастьем очутиться среди любящих мамы и папы. Слава Богу я не ощущаю то, что стало потом, лишь мысленно улавливаю чувства этих двух людей у которых кто-то или что-то отобрал самое дорогое.
— Больше следов нигде не было? – спрашиваю я.
— Мы прочесали все за забором, но тогда ночь была, ничего не нашли, но я тебе точно скажу, что трава не была примятой, словно тот, кто был здесь умел то ли летать, то ли ходить по – воздуху. – мужчина на секунду осекся. – Да, словно ходил по – воздуху.
Интересное и чертовски верное замечание. Я киваю мужчине с одобрением.
— Простите, но это необходимо. – он кивает мне с согласием. Его жена – тоже.
Сандалии вспыхивают в моих руках не оставляя следов. Сажа и тепло делают своё дело, хоть сегодня и погожий день, своим могильным нравом я ощущаю это тепло тоньше, чем кто-либо другой и следую за ним.
— Я скоро вернусь. – твердым голосом говорю я. Они машут мне обеими руками, почти синхронно, так полагается, так нужно. Где-то вдалеке вспыхивает точка, словно маркер, она манит меня своим теплом, я почти уверен в том, что меня там ждет.
* * *
Лес оказывается довольно приветливым. Повсюду снуют мелкие грызуны, завиваясь в своих вихрях их бурной, но коротенькой жизни. Чувствую взгляды искреннего сожаления от воронов, что в своих глазах таят частицу мудрости, пугающей некоторых людей. Я продираюсь сквозь заросли кустов, молодых елей, стараюсь не задевать их без нужды, но если мне нужно пройти, мне приходится чуть-чуть отклонить ветки в сторону, чтобы пройти дальше, к болоту.
В каждом лесу есть такое. Люди собирают там грибы, ягоды и прочую снедь, иногда, вдоль болота можно найти и крупных зверей, что хотят испить воды от летней жажды и зноя, но, тут им и приходит конец. Такова природа, так устроены её цепочки, кто-то служит пищей для другого, правильно ли это? Не мне судить. Ведь для меня все равно, кто станет моей добычей. Я – тлетворное и пагубное возмездие для тех, кто переступил черту, кто воспротивился самой природе.
В тихом омуте – черти водятся, если бы черти были, наверняка я бы встретил их не мало. Здесь нет чертей, здесь таится кто-то более злой, изобретательный, черный, но явно не нечисть. Человеком такое существо назвать трудно, как и меня самого.
* * *
Я иду по выжженным следам дальше, к своей цели. Неаккуратно сбитый шалаш, потухший костер выдает признаки жизни, что была здесь недавно. Я прячусь за самой широкой елью, задерживаю дыхание и терпеливо жду. Он вернется, такие как он всегда возвращаются.
Запах смолы дурманит меня, переносит на время мой разум в ту жизнь, которой я когда-то принадлежал. Скоба скрюченной кожи у шеи начинает саднить, как и всегда. Слегка поглаживая её я тихонько шепчу про себя, что сделал это напрасно, но то, что далось мне после – далеко не освобождение, а лишь новая тюрьма в которой нет привычных лет заключения, есть только искупление. Бог любит троицу – это мой третий поход. Правда, Бог не любит таких как я, но все же дает кое-какие шансы на реабилитацию.
Спустя долгие часы, что пролетели в моих думах мгновенно, я слышу, как кто-то осторожно и опасливо подходит к своему убежищу. Его груз не сравнится с весом его жалкой черной души, однако, он тянет его за собой словно мул. Он боязливо оглядывается, скидывает драный вещь-мешок у импровизированного жилища, я, с придыханием наблюдаю, какой же славный будет пир, как будут великолепны его крики и душераздирающие вопли.
Он, как и все они – похожи друг на друга. Только этот не такой, он, знал, что его найдут, если не я, то другие, обычные люди. Заключат его в тюрьму на максимальные сроки, которые потребуют те, кто вызвал меня, но, меня вызывают не за сроком для преступника, меня вызывают лишь за тем, чтобы он страдал так, что Ад покажется ему экскурсией.
* * *
Я осторожно встаю из-за своего укрытия и иду прямиком к нему. Его карие глаза сталкиваются с моими и в них читается лишь страх. Нет, совсем не тот страх, который нужен мне, а страх того, что его обнаружили.
— Ты… Ты кто еще такой? – раздражённым голосом он плюется в меня.
— Это не так важно, важно для чего я здесь. – в таких ситуациях я могу позволить себе ядовитые ухмылки, ведь все, что здесь происходит и произойдет дальше полностью под моим контролем.
— За что ты убил девочку? – мне необходимо спросить. Ведь я здесь как палач, как судья, как обвинитель.
— Она… — он сбивается, трепещет, нервы ни к черту. – Она…. Она закричала, когда я пытался обнести их дом. Она заметила меня. Я думал, что удар будет не такой сильный, чтобы убить её, я думал, я думал, что я заберу все, что нужно и уйду, а она очнется спустя несколько минут. – он начинает причитать. Просить прощения, как на вшивом суде, который он никогда не увидит.
— Ты ведь мог просто попросить хозяев. Выйти к людям, мог просто по-человечески попросить крыши над головой, еды и воды. Мог работать здесь, мог сделать что-то, чтобы выбраться из трясины болот. Но теперь, ты больше похож на чёрта, который даже не оставляет никаких следов на земле, она словно отталкивает тебя. Ведь даже она боится держать на себе таких, как ты.
Он, ожидаемо, вскидывает нож. Тот самый. Он не бил её кулаком, он сразу же резанул её ножом, такую маленькую, такую беззащитную. Я чувствую, как железное орудие впивается в мою увядшую плоть, чувствую, как брызжет кровь, которая давно не несет в себе жизни. Я беру его за руку и улыбаюсь.
Испуг, ожидаемый испуг, который показывает жалкий хищник в момент своей смерти, но, он не знает, он до сих пор не понимает ничего. Я ломаю ему предплечье в трех местах, кость рвет его натянутую кожу и гнилое мясо, кровь преступника орошает ни в чем неповинную землю. Я выдергиваю руку из сустава, он воет, как волк на луну, но здесь нет ни луны, ни волков, здесь он остался один на один с одним из худших своих кошмаров.
Я перехватываю его лезвие, словно неопытный хирург или художник делаю на нём засечки, рисунки, записи, я никогда не страдал садизмом и не был маньяком, просто, это необходимо, необходимо наказать, необходимо искоренить, необходимо вырезать всю чернь, что томится в теле. Душа то давно сгнила.
Через пару минут он становится похож на изрезанный холст бумаги, никому ненужной бумаги. Он останется гнить здесь, все еще живой, но сжираемый изнутри тем, что осталось внутри его черепной коробки, а природа позаботится об остальном. Я посыпаю его раны солью, я давлю на них свои слезы об потерянных, невинных и забытых. Я беру его за ворот гнилой рубашки и бью в прямиком в челюсть. Еще, еще, еще.
Челюсть сломана в трех местах, он больше никогда не сможет говорить. Никогда не сможет принять ни воды, ни еды добровольно, только если ему помогут, но разве станут помогать тому, кому суждено умереть? Да, я говорил, что природа сама решит, кому разлагаться в деревянной коробке, а кому, пожираемому заживо – гнить среди этого невзрачного болота.
* * *
Убедившись в том, что я все сделал правильно, его же ножом я отрезаю ему указательный палец на руке, причинившей смерть. Мне нужна плоть и орудие, чтобы там наверху знали, кого точно не стоит пускать ни в Ад, ни в Рай. Он должен быть здесь.
Присыпанный, обездвиженный, беспомощный, жалкий и гниющий. Он будет здесь ровно один год, один месяц и один день. С каждым часом память о нем и его преступлении будет гаснуть, тех, кого он задел будут освобождены от горя, но он, он получит сполна.
Сначала его найдут крупные животные, но, слегка распробовав поймут, что им не по вкусу падаль, однако боль будет задевать всё его нутро. Затем придут крысы, охочие до падшего мяса. Затем черви и прочие насекомые навьют в нем мясных гнезд и от него останутся одни кости, черные кости, как и его душа.
* * *
Как я и обещал, я возвращаюсь, под утро, чтобы никто не пугался ни меня, ни моей добычи. Чтобы никто не думал, что я принесу им какой-то вред.
У калитки меня встречает мужчина и женщина, они приветливо машут мне, просят показать то, что я принес со своей «охоты». Орудие они забирают себе, так нужно. На отрезанную плоть они изрыгают самые страшные оскорбления и проклятия, я не скажу, что так правильно, я скажу, что так нужно.
Возвращаясь к тем, кто вызвал меня на столь мучительную работу для того, кто не находит себе покоя в ожидаемом спасении, я прошу лишь об одном.
— Гроб. Ясень. Покройте его бархатом. Когда меня снова не станет, переоденьте в новое, официальное. Положите и заколотите шестью гвоздями, но на этот раз, не забудьте кинуть пару горсток земли с рук, затем, смело закапывайте.
Дед и бабка кивают в унисон. Мужчина и женщина почему-то грустят, но с каждой минутой им становится легче, ведь так было обещано. Я поворачиваю голову к мужчине и отстегиваю ворот рубахи. Он видит мою метку, но нисколько не боится.
— Чего ты хочешь, на последок? – спрашивает он меня спокойным голосом.
— Не забудьте, после пяти дней, конфеты грильяж и белые лютики ей. Она ждет, она любит, она больше не страдает. – с трудом проговариваю я и падаю на землю.
* * *
На этот раз, лёжа в темноте я впервые чувствую спокойствие. Я пытаюсь заснуть, как делал это раньше, но сон не идет. Когда я открываю глаза, я вижу яркий и белый свет, который излучает не тепло, но добро в чистом виде. Где-то вдалеке у яблонь мне машет рукой белокурое чудо с косичками и радостно улыбается. Какой-то старец подходит ко мне, проводит пальцем по горлу, моя метка рассыпается в прах, а кожа становится гладкой, как в тот самый больной для меня день.
Девочка подбегает ко мне все ближе и ближе, затем берет меня за руку и не отпуская тянет за собой. Седовласый старец кивает мне и провожает меня взглядом.
— Бог – любит троицу. – говорю я полушепотом. На что девочка в ответ протягивает мне из кармана своего сарафана любимую конфету.