Иоганн лежал на горе трупов. Над ним кружились вороны, под ним сочились гноем чужие язвы, его пальцы ощупывали холодную кожу чумных мертвецов. Ему почему-то было уютно лежать на этой огромной человечьей перине, только слегка мешало хлопанье вороньих крыльев. Сковырнув ногтем очередной гнойный струп какого-то бедолаги, Иоганн почувствовал движение под с собой. Ему на плечо легла ледяная рука – скрюченная, изъязвленная, с распухшими пальцами цвета спелых слив.
Другая такая же рука взяла его за ногу. Третья – заткнула рот, размазывая по губам сладковатый гной. Иоганн, парализованный ужасом, лишь судорожно вдыхал воздух, не в силах издать даже слабого мычания. А мёртвые руки хватали его, сжимали, тянули. Свалка тел под ним стала расступаться воронкой, утягивая его вниз, и смыкаясь над ним, заслоняя низкое небо с силуэтами ворон…
Иоганн проснулся так же, как и спал – с переполненной воздухом грудью и распахнутыми глазами, не умея ни выдохнуть, ни закричать. Его руки бешено тряслись, а зубы громко лязгали друг о друга. Он забыл, где находится.
Над головой мерцали звёзды, ветер шумел верхушками тополей. Всё тело было чем-то исколото, вокруг что-то шуршало. За стеной послышался лошадиный всхрап. Этот звук наконец успокоил Иоганна. Он вернулся к реальности и, с облегчением выдохнув, откинулся обратно на сено.
Снова этот сон. Третью ночь он просыпается, потеряв дар речи, от кошмара – терзающей его заживо горы чумных трупов. Третий день – ровно со дня побега из монастыря. Должно быть, это кара за то, что он посмел ослушаться. Но он не мог остаться, как не мог семь лет назад не уйти.
Он уже знал это чувство. Когда за вечерней молитвой на него нахлынула вместо благодати чёрная дурнота, когда стены кельи сдавили его и от ладана затошнило, он понял, что уже переживал такое дважды. Первый раз – когда ещё мальчиком не смог больше выносить пышного убранства баронского замка и шёлковых простыней. Он сбежал и с торговым обозом добрался до незнакомого города. А второй раз…
Берта.
Её лицо вновь встало перед мысленным взором Иоганна. Каждый раз, убегая от кошмаров, он представлял её, и всю грязь с души словно смывало прохладным чистым ручьем. Смуглая чернобровая красавица с пухлыми губами и небольшой горбинкой на носу. Поговаривали, что она ведунья, что её цыганская кровь даёт ей пророческий дар. Но Иоганн в это не верил: если бы она видела будущее, то разве связалась бы с ним?..
Он должен к ней вернуться. «Берта, – бормотал он, засыпая в чужом хлеву, укрытый сеном. – Я верну тебя, во что бы то ни стало. Я вернусь. Моя Берта». После трёх дней скитаний по лесу впроголодь, он наконец добрался до города. Завтра он найдёт её.
* * *
Лавка стекольщика открывалась поздно – мастер Герман был уже в годах, здоровье у него в последние годы сильно сдало. Словно мало ему было смерти жены – череда минувших потрясений согнула его едва ли не вдвое. Вот и теперь, в разгар чумы, он уже неделю каждое утро с замиранием сердца ходил через весь город в лазарет. И с каждым днём его сердце сжималось всё сильнее и сильнее, рискуя лопнуть, как слишком туго натянутая тетива.
В этот день мастер Герман проснулся, не спеша умылся, натянул рабочее платье, прочитал утреннюю молитву, позавтракал и стал спускаться вниз – открывать лавку. Едва он повернул ключ в замке, как в дом влетел стоявший за порогом мужчина, едва не сбив старика с ног.
Ошарашенный стекольщик хотел закричать, призывая на помощь, но, уже открыв рот, узнал своего гостя. Обросшая голова, борода и обтрёпанные обноски, в которые за время побега превратилась ряса, сделали Иоганна неузнаваемым. Но старику, который подобрал его мальчиком на дороге, и растил, как сына, нетрудно было узнать своего пасынка. Те же глубоко посаженные карие глаза, острые скулы и покатые плечи. В чёрных волосах проблёскивает ранняя седина. Всё-таки парень был моложе, когда бросил их.
Старик попятился. Он забыл про больные колени и слабую грудь, резко отскочил от посетителя и спрятал руку за прилавок. Крепко сжав под ним рукоять кинжала он просипел:
– Ты! Какого дьявола! – от ярости мастер Герман даже потерял всю вопросительную интонацию. Все слова высыпались из его головы. Ненависть клокотала в горле, словно лава в жерле вулкана.
– Я вернулся, мастер, – кротко прошептал Иоганн, подняв руки перед собой в знак примирения. – Я хочу вернуться к Берте. Хочу искупить свою вину. Мне казалось, что я поступаю правильно. Я ошибался… Я был глу…
– Проваливай! – взревел старик, замахнувшись кинжалом на бывшего ученика. – Ты погубил её! Ты убил мою дочь! Она мертва из-за тебя!
– Я не убива… – шевельнул онемевшими губами Иоганн. Он оторопело отшагнул и опустил руки даже не пытаясь защищаться.
– Ты отродье! Богомерзкая тварь! – бушевал мастер Герман, размахивая руками и позабыв про кинжал. Глаза его наливались кровью. – Убийца, вор, проклятье моей семьи! Ты сдохнешь в мучениях и будешь гореть в аду! Чтоб тебя грызли черти до скончания веков, чтоб ты задохнулся в трупной вони, чтоб тебя взяла чума, чтоб ты…
Вдруг его клокочущее горло рванулось куда-то и засипело. Левую грудь пронзила боль, и тело сделалось бесконечно тяжёлым, а рассудок окутала мрачная пелена. Тетива лопнула. Сердце старого мастера не выдержало и разорвалось в груди. Последним, что выговорил против своей воли мастер Герман, было:
– В лазарет… Надо… Там…
А Иоганн – нерадивый ученик и неблагодарный зять – глядел на остывающее тело своего бывшего покровителя сквозь пелену слёз, не в силах вдохнуть и выдохнуть. Ему мерещились лиловые чумные руки, что тянулись к нему с улиц города, где бушевала чума. От этих рук он так спешно убегал, врываясь в лавку.
А теперь перед ним лежит вдвое состарившийся старый мастер, чьи застекленевшие глаза уставились в потолок. Скоро он начнёт коченеть, по его телу станут разливаться лиловые трупные пятна. Тело покойника полностью скроет тошнотворная синева – такая же, как в его кошмарах. Мастера Германа взяла не чума, но именно у него больше всех прав восстать из мёртвых, чтобы растерзать бледное слабое тело Иоганна.
Эта мысль придала сил беглецу. Забыв о голоде, о бессонных ночах, усталости, страхе и боли в ногах, Иоганн кинулся к двери. Он стремительно шагал по улицам, уверенный, что никто, кроме мастера, его не узнает. И не узнавали. Горожане обходили стороной незнакомого бродягу в обносках – а тому это было только на руку. На обочинах дорог лежали покрытые язвами трупы, мимо Иоганна проехала повозка, заваленная голыми телами. Смрад и мухи висели над дорогой. Лазарет возвышался на холме, сверкая эмалевыми витражами окон.
* * *
Матушка Ханна закончила менять припарки у очередного больного и перешла к соседней кровати. Замерев ненадолго у изголовья, она покачала головой, перекрестилась и двинулась дальше. Этому припарки были уже не нужны.
В это утро чума забрала семерых. Ещё трое могли дотянуть до вечера, ещё пятеро в крайнем случае – до утра. Скоро должна подъехать следующая повозка. Накрытые простынями голые тела на кроватях ждали своего часа и тихо темнели. На простынях проступали желтоватые пятна. С живых тел на соседних кроватях сочился едкий гной. Одним становилось хуже, другим – не становилось. Но улучшений не было ни у кого. Страшное бедствие, страшное…
Эта молодая женщина в углу – последняя в этом обходе. Кажется, её язвы не увеличились в размерах, их не стало больше. Кто знает – может, Бог милует её, как до этого миловал нескольких несчастных. Таких было по пальцам пересчитать – один из нескольких сотен…
Матушка Ханна снова перекрестилась.
Обернувшись, она узрела стоящего в дверях оборванца. С виду он выглядел как бродяга, но матушка узнала в его лохмотьях остатки рясы. Вид у незнакомца был безумный – рот открыт, глаза навыкате, словно за ним только что гналась стая бешеных собак. Однако, он лишь молча стоял, разведя руки, и тяжело дышал.
– Здесь лежат больные, – дернула подбородком она. – Что вы здесь делаете?
– Берта… – выдохнул он. Глаза его перебегали с одного лица на другое, задерживаясь на койках, укрытых простыней.
– Посетителям сюда нельзя, – строго обрубила матушка Ханна. – Вы муж? Брат? Отец?
– Муж… Берта… – бормотал мужчина. Он отстранил женщину и прошагал через палату.
Свет дробился, проходя сквозь затейливый узор витража. Иоганн мимоходом вспомнил, как долго и кропотливо заливал эту стеклянную эмаль в формы. Как он был счастлив, когда сбежал подростком от родителей, хотя и скитался по лесам голодный. Как нашёл своё место под крышей мастера Германа, став подмастерьем-стекольщиком. Как полюбил его дочь – прекрасную чернобровую Берту. Как она ответила взаимностью, как они сыграли скромную свадьбу… И как он в одночасье остыл к ней и сбежал от чёрной тошноты в монастырь, поклявшись похоронить там свою жизнь…
Он стоял у кровати в углу. Измождённое лицо темноволосой женщины, лежавшей на угловой кровати, повернулось к нему. Обманчивая светотень витража соскочила с её лица и Иоганн отшатнулся. Это была не та женщина.
– Я поняла, кто вы, – прошептала за его спиной матушка Ханна. – Берта… И правда, похожа. Она работала здесь. Стала сестрой, как только разразилась чума. Все знали о её истории. Когда муж бросил её, беременную, и убежал замаливать грехи, оставив бедную девочку со стариком-отцом и ребёнком…
– Беременную?.. – голос Иоганна дал петуха. Его губы дрожали.
– Ах, так вы даже не знали об этом? Ничего не скажешь, вовремя. Она выкарабкалась – дела у старого Германа были ещё в порядке. Мальчик подрастал, Берта работала по хозяйству. Два года назад начался мор. Она ушла сюда. Многие умирали. Многие… Все винили её. Цыганка. Колдунья. Обиделась на весь мир, наслала порчу, отродье дьявола…
– Что они сделали?
– Её сожгли, – бросила матушка Ханна. Эти слова прозвучали в каменном лазарете разбившейся стекляшкой. – У столба она кричала проклятия, пока не охрипла. Но ни слова о своих мучителях, ни слова об инквизиторах и горожанах. Берта проклинала одного только Иоганна – сказала, что последует за ним, пока он не умрёт таким же, как она – потерявшим всё, разбитым, опустошённым…
– Ребёнок… – прохрипел Иоганн. – Что с ним?..
До него доходили последние слова мастера. Последняя надежда спасти свою судьбу шевельнулась в Иоганне, подняла голову, словно слепой червяк, нащупавший сладкую рыхлую почву.
– Болел… Мальчик тяжело болел. Он заразился. Дед навещал его каждое утро, справляясь о здоровье. Но ему становилось всё хуже. Маленький Отто скончался три часа назад.
Червяка перерубило лопатой.
– П-покажите мне его…
Матушка Ханна передёрнула плечами и развернулась. Иоганн поплёлся за ней к кроватке, где под белой простыней, уже местами пропитавшейся желтоватым гноем, угадывались очертания тонкого детского тельца. Откинув простынь, сестра отошла на пару шагов назад.
С минуту Иоганн смотрел на мальчика – собственного сына, которого он никогда не знал, которого предал и обрёк на ужасную смерть. Возможно, маленький Отто ненавидел его, мечтал отыскать его и отомстить за то, что он натворил с их семьей. Иоганн не знал этого и никогда не узнает. Мальчик лежал ровно, подсохшие язвы уже не истекали сукровицей, бока и руки уже приобрели синюшный оттенок. Над изголовьем был точно такой же витраж, как и в углу, и свет дробился и играл, освещая лицо Отто, словно вытягивая его душу вслед за солнечным лучом в лучший мир.
Матушка Ханна смотрела на гостя с брезгливой гримасой. Лежащий на кровати чумной покойник не вызывал у неё и десятой доли отвращения, которую она испытывала к отцу мальчика. Иоганн же склонился над его лицом, чувствуя смутную тревогу. Из-за игры света ему показалось, что мальчик поджал губы.
Иоганн проморгался, но видения не имели значения. Он знал, что больше не сможет избавиться от своих кошмаров. Никогда не сможет уснуть, никогда не сможет себя простить. Всю жизнь он бежал от самого себя и прибежал сюда – к окоченевшему посиневшему телу собственного сына.
Он наклонился, чтобы поцеловать мальчика в изъязвленный лоб. Всё самое страшное он уже пережил. Проклятие Берты сбылось – он остался один, разбитый и опустошённый. Теперь Иоганн ждал лишь одного — когда кошмар чумной ямы оживёт и поставит точку в его жизни. Когда распахнутся затянутые мертвенной пеленой глаза и ледяные пальцы схватят его за горло, царапая шею подсохшими струпьями.
Но глаза не распахнулись. Скрюченные пальцы лежали неподвижно. Отто умер, как его мать и дед. Иоганн упал на колени и зарыдал, осознавая: проклятие Берты заключалось не в том, чтобы он умер сломленным и одиноким, а в том, чтобы он продолжал жить.