— Я полагаю, она призрак, — заявил профессор Сакаи в свойственной ему манере перепрыгивать с темы на тему, проворно, будто лягушка.
Моя рука замерла, не донеся до губ бокал.
— О ком вы? — спросил я, и профессор ответил, ослепительно улыбаясь:
— Ваша девушка, естественно. Мне кажется, она призрак. Ёкай.
Я вежливо кивнул и сделал глоток превосходного местного виски. За окнами ветер взбивал жирную и аппетитную пену сакуры. Розовые волны проливались на брусчатку, затапливали улицу. Прохожие отмахивались от снега из лепестков, как отмахиваются от тополиного пуха у меня на родине.
Посещать этот бар стало нашей с профессором традицией, и за месяц я успел привыкнуть к чудачествам своего товарища. Жизнерадостный толстяк с ироничным прищуром, он работал преподавателем в институте иностранный языков, и студенты обожали его. Главным коньком Сакаи были японские привидения во всём их пёстром многообразии.
— Это юрэй, — пояснял он, рисуя на салфетке иероглиф «душа». — А это — ёкай. — Он записал иероглиф «волшебный» и добавил второй — «нечто странное». — Ёкай — призраки-монстры. Очень важно, молодой человек, ничего не перепутать.
Профессор рассказал мне о Садзари-они, превратившихся в нечисть улиток, охочих до мужских яичек. И об ожившем зонтике Каракаса-обакэ, вполне безобидном, и о Фута-куси-онна, ужасной женщине с дополнительным ртом на затылке.
Я подозревал, что сам добрый профессор Сакаи — тайный ёкай, эдакий тролль, приманивающий путников историями. Заслушаешься, зазеваешься, и он слопает тебя и запьёт виски.
Но чтобы призраком была Юки — об этом я не задумывался.
— С чего вы взяли, — сказал я, — что Юки — моя девушка?
— Ах, бросьте! — фыркнул Сакаи. — Вы влюблены в неё, влюблены в ёкай.
Я смущённо потупился. Неделю назад, выпив больше обычного, я поведал профессору о Юки — тогда я ещё не знал её имени. И профессор отругал меня за робость и велел завтра же познакомиться с ней, вместо того чтобы вечно играть в гляделки. Я пообещал ему и сдержал слово.
— Она не похожа на оживший зонтик, — заметил я.
Мы оба умели молоть чепуху с убийственно серьёзными минами.
Аргумент не подействовал на моего приятеля.
— Многие ёкай принимают обличие симпатичных девушек. Вы упоминали, что она хороша собой?
В памяти всплыли огромные глаза Юки, светло-карие, почти золотистые. Чёрный шёлк её волос и мрамор высокого лба.
— Настоящая красавица, — сказал я.
— Дзёре-гумо, например, прячут под маской юной красоты личину паука. Надеюсь, она не Дзёре-гумо.
— Но, сэнсэй, исходя из вашей логики, все девушки — монстры.
— А вы в этом сомневаетесь? — упорствовал Сакаи. — Что же, поразмыслите вот о чём. Вы встречаете Юки только вечером.
Здесь он был прав. Впервые я увидел её по дороге из университета в общежитие. Поезд рассекал сумерки. Над городом, над современными офисными зданиями и черепицей старых кварталов, над огнём реклам и огоньками бумажных фонарей. Юки стояла в конце вагона, подняв к поручню изящную руку, воздушная, тонкая, с изумрудной черепашкой на груди.
С тех пор вид из окон потерял для меня прелесть. Я как одержимый искал незнакомку среди пассажиров и не садился в вагон, если она опаздывала.
Конечно, я хотел заговорить с ней, но стеснялся акцента и находил сотни причин сохранять анонимность. До прошлого понедельника.
— Веский довод, — сказал я.
— Ловите второй: вы никогда не видели её лица.
Я поник, соглашаясь.
Глаза, волосы, точёная фигура. Но её лицо оставалось для меня секретом, который будоражил и лишал сна.
— Классика, — хлопнул в ладоши Сакаи.
Я оглядел полутёмный бар. Указал на блондинку в марлевой маске, сидящую за соседним столиком. Сунув под маску трубочку, женщина пила коктейль.
— В наших широтах маски носят во время эпидемии гриппа, но у вас это распространённое явление, не так ли? Даже определённая мода. Аллергия и всё такое. Как называется растение, которое цветёт в Японии весной?
— Криптомерия, — буркнул профессор и почесал нос. — Но у ёкай не бывает аллергии. У них бывает пасть с заточенными зубами.
В голове зазвучал голос Юки, нежный, как звон ветряного колокольчика.
— Вы преследуете меня?
— Нет, что вы. Я… я живу в станции... То есть, в станции от вас. Собрался пройтись пешком и...
Мы стояли на платформе, лицом к лицу, вернее, лицом к сиреневой маске, чуть шевелящейся от её дыхания. В жесте, которым она заправила за ушко смоляную прядь, не было ни скованности, ни беспокойства.
— Я могу проводить вас, — предложил я, осмелев.
Она посмотрела мимо меня на гривастую громаду парка Мино. Парк походил на живое существо, пса с глазищами фонарей, и я припомнил историю Сакаи про Мокумокурэн, храм, в котором обитали мириады глаз. Обезьяны кричали из мрака, когда мы шли плечо к плечу. Юки (по-японски — снег) спросила, американец ли я.
Я объяснил, что приехал из России, что получил от правительства двухгодичную исследовательскую стипендию.
Она сказала, что работает на заводе «Мицубиси». Ей двадцать пять, и она живёт одна в панельном доме за парком.
— Я боялась, ты не решишься подойти, — сказала она на прощание.
Надо мной рогами вниз висела луна.
— Я проверю в субботу, есть ли у неё пасть.
Профессор осушил бокал и промолвил:
— Мне будет жаль, если вас скушают, Виталий-сан. Вы славный парень.
В общежитии меня ждал ужин: мой сосед, филолог-русист Юрика, приготовил лапшу-удон. Сытно поев, я устроился перед телевизором, а Юрика уединился с горячо любимым Маяковским.
Погружённый в мечты о Юки, я не слушал болтовню диктора и лишь при слове «Мино» сосредоточился на новостях.
— ...Очередной изуродованный труп. Напомним, что садист орудует в парке Мино и окрестностях, его жертвами стали как минимум десять диких обезьян.
Мелькнула заштрихованная пиксельными квадратиками тушка зверя, насаженного на штыри ограды.
— Организация по защите животных...
— Виталий, — окликнул Юрика, — а что такое «клёшить»?
— А? — переспросил я сонно.
— «Штаны пришедшие Кузнецким клёшить»? — зачитал он из красной книжицы.
— Это значит «пришли подметать штанами клёш Кузнецкий мост».
— Ух! — восхитился Юрика. — Вот так язык!
Ночью мне приснился ёкай. Это был Бакэ-кудзира, скелет исполинского кита. Он парил над городом в сопровождении жутких птиц и летающих рыб и слизывал людей и обезьян парка Мино. Хороший сон.
— И как там ваша Юки? — с напускным безразличием поинтересовался Сакаи.
Апрель сменился маем. Тюльпановые деревья цвели по бокам тропинки, распустились зелёными медузками клёны. Мальва, родная, псковская, росла у подножья полуразрушенной церкви.
Солнце согревало холмы, могильники-кофуны, древние руины. Только что мы посетили буддистский храм, в котором, по заверениям профессора, обосновался Нури-ботокэ, толстый зловонный Будда с чёрной кожей и хвостом дохлого налима. К моему огорчению, монстра дома мы не застали.
— У нас всё прекрасно, — сказал я, думая о Юки, о нашем визите на кладбище.
— Часто видитесь?
— Каждый вечер в электричке. И я провожаю её домой через парк. А по субботам мы гуляем. Катаемся на качелях, едим мороженое.
— И вы не были у неё дома? Не встречали её днём? Не видели её лица?
Лицо… Как я мечтаю, чтобы она сняла маску, сиреневую в будни, голубую на наших коротких свиданиях. Но вежливо ли попросить? Намекал пару раз, она смеётся: не торопись, Виталий, насмотришься ещё, я, может, разочаровать тебя боюсь, вдруг не в твоём вкусе, вдруг улетишь от меня, а?
Куда же я улечу, Юки?
— Так а мороженое вы как едите? — прищурился профессор.
— Я ем. У неё гланды слабые, и она ко мне от бабушки приезжает, поужинав.
— От бабушки тэнгу! — злорадствовал и сотрясал кулаками приятель. — Ну, хитрецы! Ну, пройдохи!
Я сдерживался, чтобы не подлить масла в огонь, но за бокалом пива рассказал-таки про кладбище.
Вчера она пришла на свидание в кимоно вместо европейского платья и с букетом пионов в руках. Поехали, говорит, покажу тебе кое-что. И мы поехали — в старую часть города, где тесные улочки, усатые драконы в фонтанах, и при каждом доме садик с капустными грядками. В проводах запутались воздушные змеи, а под мостовой ручьи журчат, шепчут.
Дорога к кладбищу вымощена синей плиткой. Мертвецы не лежат — стоят в земле, погребённые вертикально, по японской традиции. Или свернулись в урнах комочками праха.
Два надгробия в тени мимозового дерева...
— Это могила моего жениха. А это — моя.
Профессор едва не подавился пивом.
— Неужели сама созналась?
— Вы же знаете, сэнсэй, в Японии места на кладбище нередко покупают загодя, при жизни. Вот Юки и её бывший жених купили себе участок, чтобы после смерти лежать рядом. Романтично ведь?
Сакаи скептически хмыкнул.
А я спросил Юки:
— Ты любила его?
— Очень. — Глаза над марлевой маской затуманились. — Мы были счастливы, но он бросил меня. Уехал за границу. Завёл там семью, и наши могилы останутся пустыми.
Я обнял её, и она нарисовала пальцем иероглиф «вечность» на моей груди.
— Да слышал я эту историю, — воскликнул профессор. — Ей лет сто, и у неё есть окончание. Иностранец соблазнил девушку и сбежал на корабле. Она кинулась в море и утонула. Но и он не уплыл далеко. Проклятие умирающей девушки обратило его в призрака, который вечно скитается в поисках родины. Что-то вроде вашего Летучего Голландца. А теперь скажите мне, Виталий-сан, коронную фразу всех влюблённых остолопов.
— Она не такая? — предположил я наугад.
— Бинго, — осклабился он.
В понедельник поднялся сильный ветер. Он ломал толстые стебли бамбука и тащил на поводке рычащую грозу. За парком Мино, за холмами грохотал гром.
— Мой друг считает, что ты привидение, — сказал я ей у фонаря, где мы обычно расставались.
— Ты тоже так считаешь? — спросила она, улыбнувшись уголками глаз.
— Мне наплевать.
Показалось на миг, что она не уйдёт, или, что позовёт с собой к уютно горящим огням высотки. Но она ускользнула, и я побрёл впотьмах, и парк ощетинил ветки и перетасовал тени.
Фонари гасли за моей спиной, будто проклятые души выпивали из них электрическое масло. Клёны алчно тянулись ко мне, как дзюбокко, деревья, выросшие на полях сражений и пропитавшиеся кровью. Замешкаешься, и они вцепятся, высосут досуха. Я ускорил шаг, опасливо косясь по сторонам. Умолкли обезьяньи переклички. Тьма настигала скачками, ветер выл уродливой пересмешницей Кэракэра-она и преследовал по пятам.
Байки Сакаи обрели дымчатую плоть, зубы и когти. Я вскрикнул, споткнувшись обо что-то мягкое, и полетел на асфальт. Руки взметнулись к лицу. С них стекала красная липкая жидкость. Кровь, но не моя.
Я встал и подошёл к распластавшемуся на аллее телу. Предложение помочь не было озвучено: я увидел серую шерстью, удлинённые конечности. Обезьяна. Мёртвая. Изувеченная. С выпотрошенными кишками и разорванной глоткой.
Я попятился, и в эту секунду сквозь дырявое сёдзи неба хлынул дождь.
— Выглядишь хреном, — сказал Юрика, когда я ввалился в комнату, промокший и бледный. За время моего отсутствия он приготовил суп из тофу и украсил стены плакатами Окон РОСТа.
— Надо говорить «хреново выглядишь», — поправил я автоматически, и он сделал пометку в своём блокноте.
Цую, сезон дождей, начался точно в срок. Ветер хватал за космы деревья, выкорчёвывал белые кусты гортензии у общежития. По ночам я ворочался в постели, слушая громовые раскаты. Спал на животе, как советовал профессор, чтобы шаровая молния Раджу не забралась в мой пупок.
В парке Мино дежурили защитники животных, похожие на наших хиппи с Лисьей Бухты, но трупы обезьянок продолжали находить, а на окраине Киото припозднившуюся женщину исцарапал до крови Кама-итачи, штормовой горностай.
— Вы правда в это верите? — спросил я профессора.
Он позвонил мне днём и настоял на прогулке за городом. Полноводная река с островками, цапли, верёвочные мосты — я действительно развеялся и на час забыл про свою таинственную Гюльчатай.
Засидевшись в кафе, мы опоздали на пригородный автобус и шли пешком по трассе. Над пустынными рисовыми полями стелился зеленоватый туман. Из заболоченной земли проклёвывались первые всходы.
— Ну, вы же верите, что ваша девушка — человек, не имея на то никаких оснований, — хитро улыбнулся Сакаи.
— У меня на родине с этим проще, — сказал я. — Там человек — это почти всегда человек.
— Безнадёга, — поморщился профессор.
В сумерках носились летучие мыши. Луна серебрила лужи.
— Она, кстати, не объявилась, ваша Юки?
Я покачал головой. Минуло десять дней с нашей последней встречи, и я ужасно скучал по её глазам.
— До сих пор болеет.
— И что это за болезнь вы, конечно, не в курсе? Так я и думал. Не волнуйтесь, Виталий, скоро лето, а летом они особенно активны.
Мыши шуршали крыльями в темноте. Лягушки орали, деля между собой расчерченные квадраты рисового поля. Туман клубился над ним, как пар над крепким зелёным чаем.
— А вы сами встречали призраков?
Он молчал с минуту. Ответил серьёзно:
— В детстве я пытался сделать ёкай.
— Сделать? Как это?
— Существует способ. У меня был пёс, лабрадор по прозвищу Сэми. Я всё рассчитал. Дождался, когда родители уедут в Токио на неделю и привязал Сэми к забору. Поставил миску с мясом так, чтобы он не мог до неё дотянуться. Он рвался, натягивал цепь, но от еды его отделяло несколько сун. Голод усиливался изо дня в день, Сэми звал меня, умолял на своём собачьем языке, а я наблюдал.
Профессор перевёл дыхание, вытер пересохшие губы.
— Когда Сэми достиг высшей точки исступления, я взял топор и отрубил ему голову. Он не должен был умереть полностью, а лишь превратиться в Ину-гами. Он дал бы отпор моим школьным врагам, мой личный ёкай. Но...
Сакаи кашлянул виновато.
— Дохлый пёс остался дохлым псом. Я похоронил его в саду, а родителям соврал, что Сэми сбежал. Но я по сей день надеюсь увидеть призрака. Уже не приручить, а хотя бы увидеть. Так что буду рад, если вы с Юки пригласите меня на свадьбу.
Он вновь улыбался, как ни в чём не бывало.
— Почему Япония? — спросил он вдруг. — Откуда в русском парне столько любви к чужой стране?
— Ну, — произнёс я.
В общежитии ко мне бросился Юрико.
— Она приходила! Она искала тебя! Девушка в маске. Около девяти часов. Она просила передать тебе это.
Я уставился на чёрно-белую фотографию, изрядно попорченную влагой. Сердце надрывно колотилось в груди.
— Она сказала: двадцать пятая квартира.
— Не жди меня! — крикнул я, сбегая по лестнице.
В парке Мино за мной погнались какие-то люди, но я перепрыгнул через забор. Огни высотки. Размалёванный граффити подъезд. Её квартира.
Она отворила мне сразу, и я обнял её за плечи и покрыл поцелуями прохладный лоб. Юки дрожала в моих руках и шептала:
— Теперь мы будем вместе.
Я снял с неё маску. Замер.
— Ты прекрасна, — выдохнул я.
И будто узнал её: аристократический нос, литые скулы, манящий рот. Я встречал это лицо раньше, десятки лет назад. И, как тогда, я вносил возлюбленную в скромно убранную комнату, и ветер, проникая в окно, ласкал наши обнажённые тела, и она лежала передо мной, подставляя поцелуям шею, ключицы и соски.
В какой-то момент она перекатилась на живот, прогнула спину, приглашая. Я вошёл со стоном наслаждения. Её ногти заскребли по футону, лопатки сдвинулись, тело затрепетало. Я утопал в благоухающих волосах, и волосы чёрными змеями оплетали моё горло, струились по торсу и подмышкам.
Сквозь марево я увидел, как что-то шевелится у самых корней. Там, на затылке Юки пульсировал давний шрам с неровными гребешками плоти. Края его медленно открывались, сползали с влажных дёсен. С мелких острых зубов. Крошечный язычок облизал резцы. Рот на затылке сладострастно чавкнул, и волосы потянули меня к нему.
Я завопил. Вырвался из цепких шелковистых пут. Рухнул на пол, захлёбываясь.
Юки повернулась ко мне вполоборота. Пряди сновали по циновке, второй рот похотливо причмокивал.
Меня стошнило кровью и обезьяньей шерстью.
— Ты знаешь, кто изображён на той фотографии? — спросила Юки.
— Да, — сказал я хрипло.
Над трассой пикировали летучие мыши. Профессор ждал ответа.
— Мой прапрадед, — произнёс я, — был архитектором и, как и я, увлекался Востоком. До революции, до нашей революции, он посещал Японию и прожил здесь год, изучая архитектуру синтоистских храмов. Каждый мужчина в моём роду бредил идеей повторить его маршрут, и у меня это получилось.
— Ты очень на него похож, — проговорила Юки с тоской. — Догадался, что за девушка рядом с ним на снимке?
— Ты. Ты та девушка, которую он покинул. Которая утонула и прокляла его.
— И весь его род, — кивнула она без злобы.
Тени плясали на бумажной стене, стремительно трансформируясь. Моё левое веко дёргалось, кожа зудела. Меня снова стошнило, кровавый мех прилип к подбородку и сросся с ним.
— Виктор, твой прапрадед, успел уплыть. Проклятие не действовало вне островов. Но ты возвратился.
Левый глаз выпал мне на ладонь. Из пустой глазницы полезла мокрая шерсть. Кости хрустели, вытягиваясь. Хвост стучал по полу.
— Иди сюда, — позвала она. Я повиновался. Устроился клубочком между её ног. Она слизала с меня послед и укутала в кокон волос.
Единственным глазом циклопа я смотрел на неё.
Как же она красива.
— Ты мой, — сказала она обеими ртами.
И я подумал, что это не так и плохо — стать частью сумерек над пагодами и рисовыми полями и стоять в могилах, обратив друг к другу наши странные лица. Совсем не плохо.