Северный Урал, 1986 год
Электрик четвёртого разряда Семён Чернецов не особенно любил свою работу. Нельзя сказать, чтобы он ненавидел её лютой ненавистью и каждый день думал об увольнении, однако приливов энтузиазма и воодушевления тоже не испытывал — скорее просто терпел, как своего рода необходимое зло. В детстве он мечтал стать космонавтом, машинистом поезда дальнего следования или археологом, подростком хотел поступить в какой-нибудь престижный институт и умчаться покорять столицу, но в силу жизненных обстоятельств после армии, где Семён и выучился обращаться с электропроводкой, ему пришлось вернуться в родной ПГТ на Северном Урале и устроиться работать в местную РЭС. Можно было, конечно, повысить разряд, уехать в Тагил, в Свердловск, а то и в саму Москву, квалифицированные специалисты в Советском Союзе везде нужны, но Чернецов звёзд с неба не хватал, да и не стремился, к своим двадцати восьми годам уже смирившись с мыслью, что так и проживёт в захолустном райцентре всю жизнь. Впрочем, несмотря на нелюбовь к профессии, к непосредственным обязанностям он относился ответственно и хорошо справлялся с ними, к тому же пил в меру, из-за чего числился у начальства на хорошем счету.
Одной из причин, почему Семёну не нравилось работать, были постоянные разъезды по далеко не самым цивилизованным местам. РЭС обслуживала не только сам посёлок, но и все окрестные деревни, добираться до которых зачастую приходилось долго и тяжело. Подведомственная территория была огромной и малонаселённой — пара более-менее крупных сёл, полтора десятка разнокалиберных деревень, несколько мансийских па́улей на северо-востоке да ещё зоны Ивдельлага на западе, вот и всё. Остальное — глухая тайга, где почти нет дорог, а между соседними селениями порой по пятьдесят, по сто километров. До большинства этих селений электрификация добралась совсем недавно, а до некоторых не добралась вовсе, и там до сих пор жили с керосинками и каганцами.
Деревня Янкылма́, в которую в этот раз направили Чернецова, была одной из тех, куда провода всё же дотянули несколько лет назад. Но дотянули халтурно, из-за чего регулярно случались обрывы и прочие неприятности. Сегодня, однако, обрыва не было, задача вроде как ожидалась простая, вполне посильная для одного мастера, поэтому всю бригаду посылать не стали, ограничившись одним лишь Семёном — и то сказать, работников решительно не хватало.
Дорога выдалась нелёгкой — служебная буханка, в пять утра забравшая электрика прямо из дома, несколько часов тряслась по размытой просёлочной колее, прежде чем высадить работника с инструментом в нужном месте и укатить на следующий объект. Предполагалось, что к середине дня он успеет разобраться с неисправностями, а спецтранспорт с остальной бригадой на обратном пути заедет ним и отвезёт назад. И Семён действительно закончил свои дела задолго до назначенного времени, вот только ни в три, ни в четыре, ни в семь вечера машина так и не пришла.
В общем-то ситуация была хоть и нештатная, но и не то чтобы экстраординарная — на здешних дорогах даже буханке несложно застрять так, что без трактора не вытащишь, особенно после недавних ливней. Семён подозревал, что именно это и произошло, такое уже случалось. Он, конечно, беспокоился за товарищей, однако не слишком сильно — они хотя бы могли вызвать помощь по рации. А вот ночевать в Янкылме ему совсем не хотелось, ведь дома ждала невеста Лида, с которой парень познакомился на сельской дискотеке несколько месяцев назад и влюбился до одури, а она ответила ему взаимностью и теперь дело уже постепенно двигалось к свадьбе. Мысль о том, как девушка будет тревожиться от его отсутствия, заставляла молодого жениха изрядно нервничать.
К тому же эта мрачноватая, неуютная даже при свете дня деревня, со своими потемневшими от времени и покосившимися, будто нахохлившимися избёнками, сама по себе выглядела не особенно приветливо. Вместо домашнего уюта и объятий возлюбленной здесь Семёна ждали лишь молчаливые старухи в чёрных платках, исподлобья зыркавшие на него с окружённых полусгнившими заборами огородов, словно он приехал не чинить им проводку, а воровать капусту с грядок. А ещё тучи гнуса, которого с приближением вечера становилось всё больше, наползающий из низин промозглый туман да угрюмый ельник, что нависал над окружёнными им со всех сторон домами, как огромный косматый зверь над своей добычей.
Чернецов уселся на валявшееся в зарослях лопухов бревно, уже отсыревшее из-за пропитавшей воздух мокрой взвеси, выудил из-за пазухи пачку «Беломора», чиркнул спичкой и глубоко затянулся, глядя в сторону леса. Вариантов, как выбраться самостоятельно, в голову не приходило — телефона здесь нет, транспорта тоже нет, только автолавка раз в неделю приезжает. Можно было бы попытаться поймать попутку на тракте, но до него ещё идти километров тридцать по просёлку, к таким трудовым подвигам уставший за день электрик не был готов. По всему выходило, что придётся напрашиваться к кому-то из деревенских на ночлег. Только не к этим старым ведьмам — ишь, как пялятся! Либо к Николаю Боровецкому, здешнему лесничему, который и оставлял заявку на выезд бригады, да и вообще, видимо, заведовал тут всеми связями с внешним миром, либо к бабе Клаве на правах родни.
Баба Клава — Клавдия Никифоровна — приходилась Семёну какой-то очень дальней родственницей. Правда, видел он её до этого только один раз, да и то в детстве на похоронах дедушки, почти не помнил и понятия не имел, что она здесь живёт, но сама старушка вспомнила и узнала его сразу. В отличие от прочих селян, бирюками глядевших на «понаехавшего» и не особо разговорчивых даже между собой, она оказалась на удивление словоохотливой, и судя по всему, пребывала в искренней уверенности, что без её моральной поддержки работник со своими задачами не справится. Поддержка заключалась в принудительном введении гостя в курс абсолютно всех подробностей деревенской жизни, так что через пару часов тот уже в деталях знал, кто кому в Янкылме приходится братом, сестрой или тёткой, какой был урожай клюквы прошлой осенью, как у Степаныча росомахи разорили лабаз с припасами и как дед Матвей по молодости заблудился в топях и чуть не утонул.
Вот и сейчас, пока Чернецов курил, Клавдия Никифоровна как раз показалась из своей избы с пол-литровой банкой в руках:
— На-ко вот, элехтрих, молочка парного выпей, только козу подоила. Чего домой-то не едешь?
— Спасибо, бабусь, — благодарно кивнул Семён, принимая угощение, — да вот, застрял тут у вас, похоже — не забирают меня никак.
— Застрял, говоришь? — хитро прищурилась баба Клава, — Так оно и немудрено, завязла, поди-ко, колымага ваша. Вон дожжы́-то каки́ пролилися, все колеи размыло. Ну таперича хоть така́ дорога есть, а раньше-то, ещё лет двадцать тому, почитай, и вовсе никакой не было, всё через мша́ру ходили, по другому-то и не попасть к нам было, вот так вот. Помню, в пятьдесят третьем собрался тятька мой в Михайловку к куму на именины, а там...
Оседлав любимого конька, пожилая женщина принялась увлечённо рассказывать о делах давно минувших дней, активно жестикулируя и изредка прерываясь на то, чтобы прихлопнуть у себя на лбу особенно назойливого комара. Электрик, уже успевший привыкнуть к её манере речи, лишь кивал и поддакивал, выжидая момент, когда собеседница наконец выдохнется и можно будет спросить её о ночлеге. Та, впрочем, пока что только входила во вкус:
— Вот ты, внучок, поди-ко, и не помнишь такого-то. Это сейчас к нам и свет протянули, и продукты с города привозят, и дохтура, ежели надо, выпишут, одно слово благодать. А в прежние-то годы ничего не было, жили в тайге сами по себе, что лешаки. Заболеет, положим, кто, так чо ро́бить — токмо травами отпаивать да в бане парить. Выздоровеет — хорошо, помрёт — стало быть, на то воля божья. Или вот баба на сносях разродиться не может — зовут повитуху, а та чо сделат-то… Так тоже вот много мёртвых рожали. И у меня, грешной, тоже первенец-то покойничком появился, было дело. Даже имя не успели дать. Положат такого потом на берегу, в дупло али песком присыплют да камень сверху, вот и вся недолга. А ему ж не лежится, сердешному, жись-то не прожил, вот он и бродит, мается всё… Почак становится, так у нас зовётся.
— Клавдия Никифоровна, а что за мшара такая, через которую ходили? — не удержавшись, перебил Семён. Разговоры о мёртвых младенцах в сочетании с гнетущей атмосферой промозглого туманного вечера в этой сонной деревне наводили на него тоску, от которой начинали противно ныть зубы и пробуждались дурные воспоминания, вытаскивать которые из закромов памяти сейчас не было никакого желания.
— Так это, река у нас тут в ранешние времена текла, — охотно пояснила баба Клава, которой, похоже, было всё равно, о чём повествовать, — Прямая, что твоя стрела, да глубокая, до самой Оби на лодке доплыть можно было. Но с того уж сколько лет прошло, почитай — ещё при царе Горохе заболотилась, а потом и болото затянулось, одна мшара и осталась, сухая почти. А дорог-то не было, вот и ходили по ней — всё не по бурелому пробираться. Нонешняя-то дорога, по которой сейчас ездят — она в обход идёт, а мшара — напрямик, вёрст десять всего, а там дальше трахт проезжий, где лес возят, по нему хучь влево, хучь вправо шкандыбай.
— Тракт, говорите? Десять вёрст? А куда идти? — оживился Чернецов. Это уже выглядело интереснее, чем втрое больше по дороге. Тракт в здешних краях один, движение на нём довольно оживлённое, во всяком случае по меркам тайги — кто-нибудь да остановится. Возможно, проводить в Янкылме ночь и не придётся.
— Да вон она, — махнула рукой селянка куда-то в сторону, — сразу за деревней начинается, не заблудишься. Токмо мы давно уж там не ходим, заросло, поди-ко, всё. А ты чего, пешком что ль собрался?
Семён оценил свои силы. До заката ещё время есть, летом на севере темнеет поздно, а десять километров можно пройти за два часа, максимум за три с поправкой на пересечённую местность, благо на физподготовку ему, отставному сержанту связных войск, жаловаться не приходилось. Непонятно, правда, сколько предстоит голосовать на дороге, но уж очень хотелось домой, так что электрик был готов рискнуть. К тому же если он останется, то вовсе не факт, то удастся уехать завтра или послезавтра, мало ли что там у мужиков случилось — может, старенькая буханка и вовсе теперь не на ходу, а другого транспорта нет, никто специально для него машину искать не будет.
— Да, Клавдия Никифоровна, пойду, пожалуй, — поднялся мужчина, закидывая за плечи рюкзак с инструментами, — А то невеста волноваться будет. Как там на мшаре этой, не топко?
— Ну как… Провалиться, положим, не провалишься, но ноги-то замочишь, — протянула баба Клава, пытливо уставившись на собеседника, — Хотя ты в сапогах, пролезешь поди-ко. Только всё равно лучше б не ходил. Дурно́ место, блазни́т там всякое, чудится… Мы-то хоть привычные, да тоже стороной обходим, как дорогу сделали. А то у меня оставайся, место в избе есть, картошка да самогонка тож, крыльцо заодно подлатать поможешь — ты-то, я вижу, парень рукастый.
— Да я не суеверный, комсомольский значок имею, — усмехнулся Семён, — С крыльцом в другой раз уж подсоблю — семья, работа, сами понимаете. Давайте, бабушка, счастливо оставаться, а если наши доедут всё же, предайте им, что я к тракту ушёл.
— Ну чо уж… Бывай тады, работяга. В лес только не сворачивай, заплутаешь, — махнула рукой женщина вслед удаляющейся спине электрика и задумчиво почесала затылок под цветастым платком. Постояв ещё немного, она украдкой перекрестилась, пробормотала что-то неразборчивое себе под нос и медленно поковыляла назад к своей избе.
* * *
Загадочная мшара — вот тоже, что за слово такое странное — представлялась в Семёновой голове этаким поросшим мхом болотом с бочагами и еланями, и несмотря на заверения бабы Клавы, он до последнего сомневался, что по ней вообще можно будет пробраться. Однако на деле она напоминала скорее широкую извилистую просеку посреди леса, огороженную, словно забором, густыми зарослями ивняка по краям, причём иные из ивовых кустов высотой не уступали соседним лиственницам. Землю под ногами действительно покрывал упругий мшистый ковёр, перемежавшийся островками багульника и скоплениями топорщившихся осокой кочек, почва пружинила, но не проваливалась, да и в целом было довольно сухо для бывшего речного русла — идти оказалось куда легче, чем ожидал путник. Местами попадались лужи, но они, судя по всему, остались после недавних дождей и их легко удавалось обойти, а в самых мокрых местах на тропу были заботливо уложены подгнившие, но ещё прочные берёзовые слеги — видимо, кто-то всё же ходил здесь до сих пор и не забывал поддерживать импровизированную дорогу в приличном состоянии.
Кое-где мха не было, и на вязкой чавкающей глине во множестве виднелись следы — в основном звериные, то ли собачьи, то ли волчьи. Чернецов знал, что в этих краях немало волков, но особо не беспокоился — летом волк сытый, на человека не нападёт, не то что по зиме. А вот свежие отпечатки огромных копыт, которые могли принадлежать только лосю, заставили его напрячься — застигнутому врасплох сохатому с перепугу ничего не стоит бросится, так что надо быть осторожнее. Вспомнились наставления отца, опытного охотника — если не хочешь в лесу столкнуться со зверем, то нужно производить как можно больше шума, топать ногами, петь песни и громко кричать, чтобы таёжные обитатели заранее знали о твоём приближении и успевали убраться подальше. Мало ли что — лось ещё ладно, а можно ведь нарваться и на медведя, места-то самые что ни на есть дикие.
Шуметь, правда, абсолютно не хотелось. Мрачная болотина, зажатая с двух сторон непроходимой чащобой, словно тисками, и не рождающая никаких звуков, кроме разве что комариного писка — даже синицы здесь не свистели — вызывала желание скорее затаиться и стать как можно менее заметным, нежели заявлять на всю округу о своём присутствии. «Не ори, ты не в лесу», — говорила маленькому Сёме в детстве бабушка, когда он начинал проказничать — но как раз в лесу-то орать его всегда тянуло меньше всего. Это дома можно, там, где спокойно и безопасно, где вокруг нормальные живые люди, родня и соседи, которые пусть отругают за баловство, пусть даже ремня всыплют, но ведь не съедят же. А вот здесь, в дремучей тайге, совсем другие хозяева заправляют — это Семён, проживший всю жизнь в посёлке, пусть и большом, многолюдном, но всё равно окружённом лесом со всех сторон, без всяких разъяснений инстинктивно чувствовал с малолетства. И подозревал, что им, этим хозяевам, глубоко фиолетово на то, что учителя в школе называют их поповскими выдумками и вообще их существование идёт вразрез со всей идеологической линией ЦК КПСС.
— Выап! — послышалось вдруг где-то впереди, за поворотом. Электрик вздрогнул, ощутив, как по спине пробежали мурашки размером со здоровенного жука-усача. Пронзительный звук, высокий и тонкий, будто плач младенца, отразился эхом от деревьев, многократно прокатившись по мшаре дробным перестуком, переходящим от звонкого гуканья к шелестящему вкрадчивому шёпоту. На голос человека это точно было не похоже — по крайней мере, человека, находящегося в здравом рассудке.
— Выап! Выап! — снова завопил кто-то невидимый. В кустарнике у бывшего речного берега резво промелькнула размытая пёстрая тень, лишь на миг показавшаяся на глаза и тут же скрывшаяся за деревьями.
— Чёртовы птицы! — вслух выругался Чернецов, с трудом пытаясь унять предательскую дрожь в коленях, — Цапля, что ли? Вот напугала, задница пернатая! Надо перекур сделать, пожалуй.
Трясущимися пальцами вытащив уже изрядно помятую папиросу, электрик закурил, присев на корточки прямо посреди тропы. Никаких странных звуков до его слуха больше не доносилось, в пределах видимости ничего не двигалось и никак себя не проявляло, как он ни пытался вглядываться в окрестные заросли. Потеряв интерес к окружающему, постепенно успокоившийся путешественник уставился в грязь у себя под ногами и глубоко задумался, раз за разом втягивая щиплющий глаза горький дым. Мысли скакали из стороны в сторону, как напуганные зайцы, разум блуждал где-то в прошлом, выволакивая из своих дебрей полузабытые тени далёких детских воспоминаний, окружающая действительность казалась похожей больше на сон, нежели на явь, поэтому далеко не сразу в его голове отложилось, что прямо сейчас он видит перед собой нечто совершенно неуместное.
Буквально в метре от Семёна на земле отчётливо отпечаталась цепочка следов босых человеческих ступней, с которыми явно было что-то не так даже помимо того, что вряд ли кому-то пришло бы на ум бродить по мшаре босиком. Кое-как сосредоточившись и собрав раскисшие мозги в кулак, Чернецов вернулся в реальность, и она ему совсем не понравилась. Подвох заключался в размере отпечатков — они едва превышали длину указательного пальца. Тот, кто прошёл здесь незадолго до него, определённо не был взрослым человеком — это был маленький ребёнок от силы лет двух-трёх, если не меньше. Откуда, лешак забери, такому взяться в болотах?
Мужчина поднялся на ноги, сделал несколько шагов в сторону, взмахнул руками и взволнованно хлопнул себя по лбу, собираясь с раздумьями. Что здесь происходит, в конце концов? Ведь сказки сказками, а чудес не бывает, следы оставляют только живые существа из плоти и крови. Значит, здесь действительно побывал ребёнок, причём побывал недавно, отпечатки совсем свежие. Может быть, это он и кричал? Просто малыш из какой-нибудь деревни, да хоть из той же Янкылмы, заблудился в лесу и напугался до смерти, прячется в кустах и ищет помощи, а он, здоровый взрослый мужик и единственный человек поблизости, который может её оказать, распустил тут сопли и сам трясётся не пойми от чего.
Как тогда, с Витькой в шестьдесят седьмом.
— Эге-гей! — закричал Семён, сложив ладони рупором, — Есть тут кто? Иди сюда, не бойся! Я тебя выведу!
Ответа не было. Лес молчал, лишь шелестели на ветру узкие листья ив, напоминающие трепещущихся на крючке серебристых рыбёшек. Чертыхнувшись, Чернецов свернул с тропы, и неловко перепрыгивая с кочки на кочку, направился к кустам, в которых в последний раз заметил движение. Однако заросли были настолько густыми, что рассмотреть там что-либо не представлялось возможным, не говоря уже о том, чтобы пробраться сквозь них. Трёхлетний пацан, может, и пролез бы, а вот он — точно нет.
— Эй, малой! — снова подал голос электрик, просунув голову меж веток в тщетной попытке хоть что-то углядеть, — Выходи! Или отзовись хотя бы! Я добрый, не обижу!
— Выап? — с какой-то вопросительной и будто неловкой интонацией раздалось прямо за спиной, на середине мшары, где путник стоял минуту назад. На сей раз голос таинственного крикуна был настолько громким, что казалось, без помощи мегафона тут не обошлось. Семён аж присел от неожиданности, но обернувшись, не увидел ничего, кроме медленно покачивающейся осоки.
Тревожно оглядываясь по сторонам, Чернецов зашагал обратно. Никакой заплутавший ребёнок его, конечно, не ждал, новых отпечатков на земле не прибавилось, да и вообще ничто не напоминало о том, что здесь в ближайшие часы был кто-то помимо него самого. Вот ведь приключение, действительно бесовщина какая-то… Ну ладно, орать дурными голосами и в самом деле могли птицы, в тайге чего только не водится, но следы? Хотя кто знает, он же не Дерсу́ Узала́ какой-нибудь, мог и напутать, принять звериные за человечьи — не такие уж они и чёткие, если приглядеться. Барсук прошёл, например, или росомаха. Правда, у зверя в любом случае должны быть когти, а тут ничего похожего не видно, просто голые пальцы, но мало ли, может, он их втягивает, как кошка. Как там баба Клава говорила, блазнит всякое?
Для успокоения совести мужчина ещё немного осмотрелся поблизости, не решаясь, впрочем, больше кричать. Он чувствовал, что если это непонятное нечто ещё раз завопит над ухом на такой громкости, то может и до инфаркта довести, и так нервы пошаливают от такой прогулки. Вот остался бы в деревне, пил бы сейчас бабкин самогон под картошечку и спокойно дожидался машину. Но нет, потянуло на приключения…
— Вернуться, может? — пробормотал Семён себе под нос, — Да хотя не, уже полдороги, считай, прошёл. К чёрту! Парням рассказать — засмеют, из-за цапли в штаны наложил, как детсадовец.
Сплюнув в мох и исподтишка погрозив в пустоту кулаком, изрядно подуставший путник торопливым шагом двинулся дальше, уже почти не глядя под ноги и ожесточённо топча резиновыми сапогами незрелую клюкву, которой тут было немеряно. Вот по осени бы сюда с корзинкой… Только не одному, а с парой-тройкой приятелей, вон хотя бы с Кирюхой и Славкой — те-то заядлые лесовики, круглый год ходят, тайги не боятся. И не на ночь глядя, а с утра пораньше, при солнышке. И ружьецо прихватить, охота здесь тоже наверняка знатная, да и со стволом за плечами никакие лесные шумы уж точно будут нипочём. А под вечер они запалят костерок где-нибудь в распадке, будут печь на углях добытую дичь и травить байки за стаканом первача, как раньше бывало. В самом деле, давно так компанией не выбирались, пора бы уже, а то совсем закрутились с работой и прочими делами…
«Если, конечно, ты сейчас дойдёшь, а не останешься гнить в буреломе, как Витька», — обожгла вдруг предательская мысль. Перед глазами Чернецова вновь встали отпечатки маленьких детских стоп в болотной жиже, а в голове опять зазвучал проклятый «выап», переходящий теперь в надрывный, полный безысходного ужаса визг — тот самый, который сотни раз слышался ему во сне и заставлял подскакивать на постели в холодном поту с бешено колотящимся сердцем. Давно, казалось бы, забытая история, случившаяся два десятилетия назад и тщательно вычищаемая из памяти все эти годы, сегодня внезапно всплыла из трясины потаённых уголков разума — здесь, на этой туманной мшаре посреди глухих темнохвойных урманов.
Витька был его младшим братом, которому тогда едва исполнилось шесть, ещё даже в школу не ходил. Старшему, Сёме, стукнуло десять — в этом возрасте разница огромная, совсем уже взрослый по сравнению с мелким пацанёнком. Стоял такой же пасмурный вечер с тяжёлыми серыми тучами, непроницаемым ковром укрывавшими небо, такой же дремучий сырой лес окружал братьев со всех сторон, и они успели не раз пожалеть, что шутки ради сбежали из дома и отправились собирать грибы в тайгу одни, без родителей, потому что уже спустя час прогулки выяснилось, что деревья вокруг выглядят абсолютно одинаково, ветки над петляющими по ельнику тропками смыкаются куда ниже человеческого роста и все сплошь унизаны бурой звериной шерстью, а определять стороны света по мху и муравейникам, как советовали в учебнике природоведения, на практике не очень-то получается. Они безуспешно пытались влезть на редкие берёзы и осины, чтобы осмотреться, но скользкая кора не держала, и даже у старшего хватало сил максимум на пару метров, а маленький Витю́шка не мог и этого. Они кричали до хрипоты в надежде, что кто-нибудь отзовётся, и в конце концов в ответ на их отчаянные мольбы неподалёку действительно послышалась приближающаяся тяжёлая поступь и треск ломающихся кустов. Вот только тот, чья массивная косматая туша с глухим сопением и фырканьем продиралась сквозь заросли где-то совсем рядом, едва ли собирался спасать заблудившихся детей.
Сёма знал, что от медведя нельзя убегать — зверь в любом случае быстрее, проворнее и выносливее, да к тому же вид бегущего человека только спровоцирует его на преследование. Но когда буквально в десятке метров из-за толстого лиственничного ствола показалась огромная вытянутая морда с вываленным на бок языком цвета тухлого мяса и истекающими вязкой слюной клыками, никаких разумных мыслей в голове паренька не осталось. Истошно взвизгнув, словно поросёнок, которого огрели палкой, он прыжком развернулся вокруг своей оси, и согнувшись в три погибели, со спринтерской скоростью метнулся в чащу, перескакивая поваленные брёвна и не обращая внимания на больно хлещущие по лицу колючие ветви, одержимый лишь одним желанием — оказаться как можно дальше отсюда, и будь что будет.
А вот Витька остался на месте. Семён на всю жизнь запомнил брата именно таким, каким видел его считанную долю секунды перед тем, как убежать — застывшим, как столб, не шевелящим даже мизинцем, с выпученными глазами, отвисшей челюстью и вздыбившимися спутанными волосами. Лицо пацана в тот момент выражало даже не страх, а скорее недоумение и непонимание. Он ещё просто не успел испугаться, не успел осознать, что произошло, а когда спустя несколько мгновений его детский мозг наконец включился и среагировал, старший товарищ по несчастью уже со всех ног мчался прочь и не мог видеть, что происходит у него за спиной. Но он успел услышать крик — пронзительно тонкий, нарастающий, как сирена скорой помощи, становящийся всё выше и громче, а потом в один миг резко захлебнувшийся и затихший.
Через три дня Сёму подобрали рыбаки из соседней деревни лежавшим без сознания на дороге, куда ему каким-то чудом удалось выбраться. Тело Витьки нашли случайные охотники-манси только спустя две недели, хотя милиция вместе с многочисленными отрядами добровольцев прочёсывала окрестные леса буквально круглые сутки. В историю про медведя поначалу никто не поверил — где это видано, чтобы сытый зверь, у которого летом пищи в достатке, сам пошёл на человеческие голоса — однако вскоре егеря действительно выследили хищника в районе поисков и застрелили. Впрочем, как оказалось, косолапый не тронул ребёнка — тот умер от истощения и переохлаждения буквально за несколько дней до того, как его обнаружили.
Убитые горем отец с матерью тогда не сказали своему единственному выжившему сыну ни слова упрёка, да и что мог в такой ситуации сделать десятилетний сопливый пятиклашка — сам спасся, и то хорошо. Но их потухшие лица и без того были красноречивее любых обвинений, а Семён с тех пор ещё много лет просыпался от кошмаров и отчаянно себя ненавидел, считая безнадёжным трусом и предателем. Страшные видения со временем почти прекратились, лишь изредка выплывая из небытия в часы особенного душевного беспокойства, а вот тщательно скрываемое ото всех презрение к себе не покинуло его и по сей день.
Из-за этого Чернецов, главным образом в юности, всячески пытался неизвестно кому доказать, что никого и ничего не боится. Он на спор переплывал реку с холодной водой и бурным течением, катался зацепом на товарных вагонах, ввязывался в уличные драки, в армии посылал на три буквы дедов и командиров, за что неоднократно бывал избит и с завидной регулярностью попадал на гауптвахту, хотя в конце концов от него отстали и даже зауважали. Это принесло свои плоды, и с возрастом безбашенный бунтарь постепенно успокоился, убедившись, что осталось достаточно мало вещей, которые бы его по-настоящему пугали. И только суеверный страх перед лесом — частично преодолённый и более-менее поддающийся контролю, но всё равно прочно сидящий в подкорке и вызывающий напряжение — по-прежнему никуда не делся, из-за чего Семён, как правило, избегал отправляться в тайгу в одиночку. И если задуматься, то выходило, что сегодняшнее путешествие он предпринял именно в качестве очередного вызова своему характеру, а желание сэкономить время и поскорее попасть домой к Лиде стало лишь поводом для этого.
* * *
Громкий стрёкот сороки, недовольной вторжением человека в свои владения, вернул Чернецова к действительности. Электрик резко тряхнул головой, отгоняя мрачные воспоминания, и снова полез за сигаретами.
— Ишь, разоралась, чертовка, — буркнул он в адрес никак не умолкающей птицы, — Не зря, видно, старухи болтают, что ведьмы в сорок превращаются. Успокойся уже, и без тебя тошно.
Та будто поняла людскую речь — перестала трещать, выпорхнула из непроглядной листвы, где скрывалась до этого, и уселась на кочку неподалёку, провожая чужака любопытным взглядом. Семён меж тем, напротив, полез вглубь кустарника, затягиваясь папиросой прямо на ходу — ивняк здесь разросся настолько, что протянулся через всю мшару и преграждал путь, а единственная едва заметная тропинка вела прямо сквозь него. По счастью, эти заросли были не настолько густыми, как по берегам, и идти через них всё-таки получалось, хотя и с трудом, сгибаясь в три погибели, перешагивая через заскорузлые корни и цепляясь рюкзаком за облепленные паутиной корявые сучья. Через несколько минут, изрядно вымазавшись в грязи и расцарапав лоб, мужчина выбрался наконец на открытое пространство, с облегчением распрямился в полный рост, огляделся по сторонам, а потом с силой саданул кулаком по ближайшему стволу и глухо выматерился сквозь зубы.
Впереди была вода. На импровизированной дороге, до этого пусть не самой удобной, но всё же вполне проходимой, теперь разлилось целое озеро, дальний берег которого маячил в доброй сотне метров и был к тому же сплошь покрыт камышом, явно указывающим, что и там будет не очень-то сухо. По бокам же по-прежнему высились непролазные ивовые джунгли, ставшие, казалось, ещё внушительнее, чем выглядели километром раньше. Чернецов ткнулся сначала вправо, потом влево в надежде обойти неожиданное препятствие лесом, но с обеих сторон его встречала либо слишком зыбкая, откровенно ходящая ходуном и проваливающаяся под ногами почва, либо настолько невообразимое сплетение ветвей, что пробиться через них удалось бы разве что с помощью бензопилы. Дальше пути не было.
— Ну, бабка, ну, показала дорогу… — пробормотал Семён, усевшись на валявшуюся на земле замшелую корягу и расфокусированным блуждающим взглядом уставившись перед собой. По всему выходило, что вернуться в Янкылму до темноты он уже не успевает, а идти по мшаре ночью — дурная идея, этак можно и ноги переломать. Оставаться на ночлег здесь — тоже такой себе вариант, уже сейчас серьёзно холодает, а под утро температура опустится ещё ниже и в лёгкой одежде без костра он замёрзнет. Костёр же разводить не из чего и негде, всё вокруг сырое, да и не настолько он опытный походник, чтобы в одиночку ночевать среди топей. Сама мысль об этом, не представлявшаяся ничем особенным при свете дня — подумаешь, болото в тайге, нашли чем уральского мужика удивить — теперь, с наступлением сумерек, разом пробудила в зачерствевшей с годами душе взрослого трезвомыслящего человека все его потаённые детские страхи перед скрывающимися во мраке чудовищами, которые и без того уже не раз напомнили о себе сегодня.
Ещё одной причиной, не позволявшей задерживаться в этом месте, были комары — стоило только перестать постоянно двигаться, как мерзко пищащие маленькие кровопийцы набросились на свою добычу с утроенной силой, не оставляя живого места на открытых частях тела, путаясь в волосах и пробираясь за пазуху. Устав безостановочно махать руками и колотить себя по лбу, Чернецов принял решение всё-таки пойти назад — на уже пройденных участках было однозначно более сухо, и даже если в какой-то момент станет слишком темно, чтобы двигаться дальше, там всё равно больше шансов найти подходящее место для ночёвки, чем в этом поглощённом болотиной месте. По дороге кое-где попадались высохшие кусты, можно наломать хвороста и попытаться всё же развести какой-никакой огонь, чтобы хоть насекомых дымом отогнать, а то в конец заедят, упыри.
Однако едва он только ступил на тропу, ведущую обратно в кустарник, как где-то совсем близко, за глухой стеной веток и листьев послышался вдруг громкий детский плач.
В этот раз голос даже отдалённо не напоминал ни птичьи крики, ни лай лисиц или какие-либо другие обычные лесные звуки. Невидимый в зарослях ребёнок всхлипывал и надрывался, шмыгая носом, то затихая и издавая лишь сдавленные стоны, то вновь разражаясь рыданиями в полную силу. Семёну даже показалось, что он различает отдельные слова — то ли «мама», то ли «яма», то ли ещё что-то похожее. Путник непроизвольно дёрнулся и отскочил назад, словно от удара током, его сердце заколотилось отбойным молотком, а на спине мигом выступил холодный пот, но в следующие секунды, когда первый шок прошёл, он тут же взял себя в руки и даже похвалил за наблюдательность — стало быть, не ошибся со следами. Где-то здесь действительно прячется заблудившийся малец, и его нужно срочно спасать.
Электрик осторожно, стараясь не шуметь и не наступать на ломкие сучья, которые могут хрустнуть под сапогом, двинулся в сторону всё никак не утихающего плача. Почему он таился, он и сам, пожалуй, не смог бы объяснить — ведь вроде бы наоборот, нужно позвать потеряшку, дать ему знать, что помощь близка, а то ещё испугается, подумает, что зверь крадётся, и убежит, ищи его потом. Чернецов действительно собирался окликнуть пацана — или девчонку — но медлил, говоря себе, что вот пройдёт ещё несколько шагов, окончательно удостоверится, что ему не почудилось, и тогда обнаружит своё присутствие. Горестные стенания меж тем раздавались уже почти что за ближайшим кустом, но разглядеть их источник невольный спасатель по-прежнему не мог.
Внезапное понимание окатило волной зимнего холода, пробирающего до костей. Семён вдруг осознал, что́ всё время казалось ему неправильным в этом звуке — тембр детского голоса постоянно менялся. Его обладатель то истошно пищал, как новорождённый младенец, то принимался причитать и бормотать что-то нечленораздельное на куда менее высоких нотах, явно издаваемых глоткой ребёнка постарше, а иногда на мгновение и вовсе выдавал почти взрослые низкие тона, словно здоровый парень лет этак двадцати неумело пытался изобразить малыша. И вдобавок после того, как Чернецову встретились те следы и впервые послышались странные крики, он прошёл уже километра три — выходило, что неизвестный всю дорогу тайно следовал за ним, ни разу не попавшись на глаза и не обнаружив себя. Напуганные потерявшиеся дети, чёрт побери, так себя не ведут!
Словно прочитав его мысли, крикун резко замолчал — звук просто прервался, как будто его выключили нажатием кнопки, но почти сразу раздался снова, теперь уже с другой стороны. На сей раз невидимка не просто заплакал — он оглушительно заверещал в паническом, буквально предсмертном ужасе, раз за разом выкрикивая слова, которые заставили мужчину упасть на колени и зажать уши руками, сдавливая голову так, что казалось, она вот-вот треснет. Голос —полузабытый, но до чудовищной боли знакомый — звал вовсе не маму. Он обращался к самому Семёну.
— Сёма! Сёма! Куда ты?! Помоги! Тут медведь!
— Витька? — сдавленно прошептал Чернецов и не услышал самого себя. Он вообще больше ничего не слышал, даже когда отнял руки — снова всё стихло, и лишь шелест листвы да гудение комарья слабо пробивались сквозь завесу безмолвия, как сквозь тяжёлое ватное одеяло, и неуверенно напоминали о том, что реальный мир по-прежнему существует. Но верилось в его существование так себе — окончательно теряющий понимание происходящего электрик чувствовал себя застрявшим в одном из тех кошмарных сновидений, где воздух густой и тягучий, как кисель, и каждое движение даётся с неимоверным трудом. Он зачем-то сбросил рюкзак, медленно, с усилием оторвал от земли ногу, которая сейчас весила как танк, и сделал шаг назад, затем ещё один, и ещё, и продолжая отступать до тех пор, пока не покинул полосу ивняка и под подошвами не захлюпала жижа затопившего мшару озера. Лишь забравшись в мутную воду почти по колено, так, что она уже начала заливаться в сапоги, беглец наконец остановился и глубоко вдохнул затхлый болотный воздух, пытаясь перевести дух и унять сотрясающую каждый мускул неконтролируемую дрожь.
А из кустов меж тем что-то приближалось. Дрогнули ветви — нижние, раскинувшиеся у самой земли. Едва слышно зашуршала трава под лёгкой, будто кошачьей стопой. Маленький тёмный силуэт высотой не больше полуметра отделился от нагромождения сливающейся в сумерках в одну сплошную массу растительности и вышел на открытое место, позволяя наконец рассмотреть себя в последних отблесках угасающего таёжного заката.
Это был не Витька. Это вообще был не человек — существо напоминало скорее грубо сделанную куклу, этакого пластмассового пупса из магазина «Детский Мир», голого, с непропорционально огромной головой, крохотными ручками и ножками, раздутым животом и дебильным выражением выпученных рыбьих глаз. Таких обычно покупают девочкам, чтобы те играли с ними в «дочки-матери», поили водой из бутылочки и усаживали на горшок. Только у кукол не бывает такого синюшно-серого с бурыми пятнами цвета кожи, от них не пахнет скотобойней за версту, они не ходят сами по себе и не орут с громкостью взлетающего самолёта.
— А ты ещё кто такой? — глупо пробормотал внезапно осипший Семён, не ожидая, впрочем, что пришле́ц ответит. Этот… Это… Оно двигаться-то не должно, не то что разговаривать! Однако тому, похоже, было всё равно, что он должен, а что нет — гидроцефальный недомерок по-птичьи наклонил голову на бок, изогнув тощую шею под неестественным углом, в упор уставился на Чернецова и отчётливо произнёс высоким скрипучим голосом:
— А нету у меня имени, как у козла вымени. Меня мёртвеньким родили да в водицу положили, буль-буль, раз — и куль. А ты — ты трус. Трус, трус, трус! Ссыкло. От мишки ушёл, от братишки ушёл, а меня увидел и обоссался. Посмотри на себя, ты же прямо сейчас в портки ссышь!
Мужчина и в самом деле почувствовал, как по ляжке потекла отвратительно тёплая струйка. «Почак становится, так у нас зовётся», — вспомнились слова Клавдии Никифоровны. Чёртово пу́гало вроде бы даже не кричало — напротив, почти шептало, но звуки его речи кувалдой били по ушам, словно были многократно усилены стадионными динамиками. Они вязальными спицами проникали прямо в мозг и тупым ржавым лезвием резали нервные волокна, стремительно сокращая расстояние между здравым рассудком и сумасшествием, которое теперь выглядело едва ли не спасением. Жизнь не прожил, бродит, мается — так, кажется, сказала старуха?
— Чего тебе надо? — прохрипел электрик, слыша самого себя будто со стороны. Казалось, что говорит не он, а кто-то другой его губами, в то время как его собственное сознание покидает тело и улетает куда-то далеко-далеко, прямо в холодное небо, темнеющее рваными свинцовыми тучами, за которыми скрывается бездонный и безжизненный мрак космической пустоты.
— А что с тебя, ссыкуна, взять? — глумливо усмехнулась тварь в ответ, — У тебя и крови, поди-ко, нет, одна моча. Вот перевезёшь меня на ту сторону — тогда отпущу, а не перевезёшь — утоплю. Сразу к Витьке своему отправишься, он тебя там, в Йо́ли-Ма, заждался уже. Лодки, правда, у тебя тоже нет, так что на плечах придётся.
С нечеловеческой скоростью нежить метнулась куда-то в сторону, пропав из виду. Но уже в следующий миг на спину Семёна обрушилась пудовая тяжесть, несопоставимая с тщедушными младенческими габаритами существа. Почак вцепился мёртвой хваткой, чугунными тисками сжав рёбра, разрывая острыми когтями одежду, царапая шею и оглушительно вопя прямо в ухо:
— Вези, вези, вези, трус! Выап! Выап!
Рефлексы сработали раньше, чем включился разум. Хоть Чернецов и пребывал в прострации, плохо осознавая, что происходит вокруг, но тело его, закалённое когда-то армейскими тренировками, всё же до сих пор было в достаточно хорошей форме и в момент реальной физической угрозы среагировало само. Семён резко извернулся и выбросил кулак назад, туда, где должна была находиться голова нападавшего, рассчитывая скинуть его, но вместо этого каким-то непостижимым образом со всей силы заехал самому себе в скулу под мерзкое хихиканье противника. В голове помутилось, в глазах заплясали искры, зубы клацнули друг о друга, откалывая куски эмали, и потеряв равновесие, неудачливый боец плашмя рухнул в тёмно-коричневую, почти непрозрачную торфяную жижу.
Он инстинктивно сгруппировался, приготовившись к чувствительному удару о скользкое илистое дно, однако никакого удара не последовало. Не оказалось и самого дна — спустя мгновение мужчина обнаружил себя барахтающимся под толстым слоем воды, так далеко от поверхности, что туда почти не проникал свет и разглядеть что-либо можно было от силы в нескольких десятках сантиметров, а вцепившийся в плечи уродец свинцовым грузом тянул вниз. По счастью, падая, Семён успел глотнуть воздуха и задержать дыхание, так что минута в запасе у него была, и решив пока что не тратить силы на попытки освободиться от незваного попутчика, он прижал колени к груди и резко распрямился, помогая себе руками, чтобы прежде всего выплыть из невесть откуда взявшегося посреди мелководья омута, а потом уже вступать в новую схватку с ублюдком.
Вокруг бурлили тучи пузырьков, поднимающихся из самых недр чёрной бездны, глубину которой совсем не хотелось знать. Склизкие нитчатые водоросли, как волосы утопленниц, ловчей сетью опутывали ноги и противно прилеплялись к рукам, извиваясь подобно щупальцам осьминогов. В лицо то и дело тыкалась копошащаяся болотная живность, всякого рода головастики, водяные скорпионы и жирные личинки стрекоз, а пару раз мелькнули и бока довольно крупных щук, однако желанная поверхность, казалось, не приближалась вовсе. Пловец уже начал паниковать, решив, что перепутал направление и на самом деле не поднимается, а движется куда-то вбок, что было бы немудрено в такой мути, как вдруг прямо у него под носом возникло нечто совсем уж невообразимое.
Всё доступное глазам пространство внезапно заслонила тёмная громада, ещё более тёмная, чем сами здешние воды. Вытянутая вперёд рука ткнулась в жёсткую бугристую кожу, покрытую редкими то ли волосами, то ли той же вездесущей озёрной растительностью. Чувствительный удар под рёбра отшвырнул в сторону, выбив из лёгких остатки кислорода, а перед глазами мелькнуло что-то белёсое, изогнутое и продолговатое, больше всего напоминающее… Бивень мамонта? Подводное пространство всколыхнулось и завертелось, образуя водоворот, с непреодолимой силой потянувший в бездонную пустоту, но тут же тело Семёна кольцами обвило и сжало нечто змееподобное, вроде удава, если бы тот был толщиной с хорошее бревно, и резко рвануло вверх.
Утопающий вылетел из воды, как пробка, перекувыркнувшись в воздухе и с оглушительным всплеском плюхнувшись обратно, но на сей раз вынырнуть ему удалось почти сразу. Более того — под ногами обнаружилось пропавшее было дно, вязкое, как манная каша, но всё же позволяющее кое-как отталкиваться от него и больше стоять, нежели плыть, не погружаясь ниже, чем по грудь. Фыркая и отплёвываясь, Чернецов огляделся по сторонам и успел заметить, как на секунду в десятке метров от него из озера показалась и тут же скрылась в пучине массивная блестящая спина, не уступающая по размерам небольшому киту.
— Ох, и везучий же ты, трус, — визгливым хрипом напомнил о себе по-прежнему висящий на шее почак, про которого невольный ныряльщик уже успел забыть, — Сам Ви́ткась тебе помог. Ну да ладно, до того берега ещё далеко, посмотрим, что ты дальше делать будешь.
— А, ты ещё тут, чёрт лысый, — раздражённо выдохнул Семён. После едва не стоившего ему жизни купания на глубине, которой в мелководном болотном затоне просто не могло оказаться, и встречи с её слоноподобным обитателем, который едва ли мог бы даже развернуться здесь, лимит невозможного для него на сегодня исчерпался, а с ним куда-то почти исчез и страх перед неведомым, оставив вместо себя лишь злость. Вцепившаяся в его спину тварь могла быть хоть инопланетянином, хоть продуктом каких-нибудь секретных военных экспериментов, хоть даже действительно выходцем с того света, но роста в ней было не больше, чем в кошке — неужели он не сможет справиться с этим недорослем?
— Может, сам поплаваешь, страхови́дло? — электрик цепко ухватил крикуна за шиворот и с силой дёрнул, чтобы оторвать его от себя и отшвырнуть куда подальше. Вернее, попытался ухватить — вопреки ожиданиям пальцы сомкнулись не на тощем костлявом загривке, а на собственной шее, да так, что зажали вену, перекрывая кровообращение, от чего Чернецов едва не отключился на месте и не ухнул под воду снова. С трудом отняв от горла словно чужую руку, он надрывно закашлялся, переводя дыхание, а почак при этом аж заверещал от восторга, выбивая своим детским кулачком барабанную дробь по его плечу:
— Давай, давай, ещё, врежь мне как следует! Жалко, что у тебя ружья нет, мог бы ещё пострелять в меня, чтоб совсем весело было! Дурень, вот же дурень, я не могу!
Вместо ответа Семён плашмя опрокинулся на спину, вдавливая соперника в зловонную жижу своим весом и интенсивно работая руками и ногами, чтобы не нырнуть с головой самому. Если тот нуждается в воздухе, то через пару минут либо отцепится, либо захлебнётся, а если нет — тогда уже придётся решать по обстоятельствам. Порождение трясины особо не сопротивлялось утоплению, тянуть на дно тоже больше не пыталось и вообще вскоре перестало подавать признаки жизни, безвольным мешком повиснув на плечах. Но и отпускать добычу, впрочем, оно тоже не торопилось, всё так же сжимая грудную клетку закоченевшими, будто деревянными конечностями.
Сколько прошло времени, пловец не знал, но пока он бултыхался в таком неудобном положении, вокруг ещё больше стемнело — ночь стремительно входила в свои права. Перспектива в кромешном мраке оставаться в довольно-таки холодной воде его в любом случае не привлекала, с непрошенным пассажиром или без него, поэтому он плавным гребком вернул себя в вертикальное положение и упёрся ногами в ил, встав на манер рыбацкого поплавка и приготовившись действовать дальше.
Почак тут же плюнул ему за шиворот струёй жидкой грязи и издал своё опостылевшее «выап». Похоже, лишение кислорода было поганцу нипочём.
— Не тонешь, значит, скотина… Прямо как дерьмо, — буркнул себе под нос Чернецов, — Ну ладно, хрен с тобой, твоя взяла, куда там тебя везти надо?
Вопрос был не праздный — сумрачное болото со всех сторон выглядело одинаково, везде вдалеке маячили заросли, скрывающие берега, и определить, откуда он вошёл в топь и куда нужно двигаться, получалось плохо. Спутник же помогать не собирался, лишь верещал, выкрикивал что-то нечленораздельное и бормотал скороговоркой «вези-вези-вези», суматошно тряся при этом головой и стукаясь омерзительно мягким, податливым лбом о Семёнов затылок. Мужчина уже не обращал внимания на вопли, слившиеся в один сплошной фоновый шум. Решив в конце концов, что нужный берег скорее всего тот, который дальше и где больше камышей, он тряхнул мокрыми волосами, в которые после ныряния набились целые пучки водяной травы вперемешку с насекомыми, и наполовину побрёл, наполовину поплыл вперёд.
Дно то пропадало из-под ног, превращаясь в совсем уж аморфную мяшу, то появлялось снова в более-менее устойчивом виде. Часто встречались скользкие затопленные коряги размером порой с целое дерево, кое-где их кривые сучья даже возвышались над поверхностью и через них приходилось перелезать, рискуя напороться животом на острую гнилую ветку. Один раз такая коряга, в которую Семён ткнулся коленом, вдруг ожила и чувствительно ударила его в ответ перед тем, как скрыться в глубине, подняв внушительные буруны на воде. Где-то в ельнике гулко ухал и почти человеческим голосом хохотал проснувшийся филин, над головой с тонким писком проносились летучие мыши, пируя на бесчисленных комариных стаях, а вдалеке за спиной что-то плескалось, фыркало и хрюкало, словно целое стадо свиней явилось на водопой. Эти лесные звуки, по большей части обычные, объяснимые и в то же время пугающие, в другой ситуации заставили бы Чернецова тревожно оглядываться, но сейчас они не производили на него ни малейшего впечатления.
Преодолев таким образом расстояние, которое по субъективным ощущениям уже как минимум вдвое превосходило всю ширину бочага, и выбравшись наконец на относительное мелководье, где можно было стоять по пояс и не проваливаться в ил, путник остановился перевести дух и оглядеться. Над трясиной к тому моменту окончательно сгустились ночные сумерки, но устилавшие небо тучи постепенно рассеивались, обещая хорошую погоду на завтра, и сквозь них всё более уверенно проглядывала полная бледная луна, худо-бедно освещавшая окружающее пространство. Проследив за серебристой дорожкой её отблеска на воде и рассмотрев, где он заканчивается, Семён невольно выругался сквозь зубы — противоположный край затона, казалось, не приблизился ни на шаг.
— Ну что, кобыла, долго ещё? — подал голос притихший было уродец, — Смотри, мне ж надоест на тебе кататься, возьму да вниз утащу. А то, может, ещё раз обоссышься, пока штаны и так мокрые — глядишь, и легче станет? Витька-то тоже, небось, перед тем, как сдохнуть, все порты обмочил.
— Пошёл ты… — мотнул головой электрик и упрямо зашагал дальше, теперь стараясь не отрывать взгляда от тёмной полоски камышей вдалеке, чтобы точно держать заданное направление, а не нарезать круги по болоту. Однако неглубокий участок вскоре закончился и снова через каждые несколько метров приходилось плыть, а на плаву в потёмках было куда как сложнее не сбиваться с пути. Чернецов заприметил для себя ориентир — высокое сухое дерево на берегу, чётко выделяющееся на фоне серого неба — и поминутно сверялся с ним. Он готов был поспорить, что всё время двигался строго по прямой, корявая суши́на маячила чётко впереди и не смещалась ни вправо, ни влево, но прошло уже добрых четверть часа, а расстояние до неё нисколько не уменьшилось.
— Твои штучки? — остановившись на очередной отмели — возможно, на той же самой — бросил перемазанный в тине бродяга ворочающейся за плечами твари, — Как я тебя туда перенесу, если ты сам же мне дойти не даёшь?
Недомерок издал ехидный смешок и уже разразился было очередной тирадой о тупости и трусости своего возницы, как вдруг позади снова послышался плеск и фырканье, сопровождавшееся глухим утробным ворчанием, только теперь гораздо громче и гораздо ближе, чуть ли не прямо за спиной. Сердце Семёна непроизвольно ёкнуло — неужто медведь искупаться решил? Вот его только сейчас для полного счастья не хватало… Мужчина медленно развернулся, стараясь не делать резких движений, и не смог удержаться от непроизвольного рывка в сторону с трёхэтажным матом.
Прямо к нему по воде шёл великан. Ростом вдвое выше человека, кряжистый, как столетний дуб, то ли одетый в шубу, то ли покрытый густой кудлатой шерстью, он спокойным неторопливым шагом, не погружаясь в топь выше колена, брёл там, где самому Чернецову было бы как минимум по грудь — и как только дно его держит, ведь весит же, наверное, как грузовик? Голова его была странной заострённой формы, будто её огромными щипцами вытянули вверх — некстати вспомнилась прочитанная когда-то книга об истории скифов, где упоминался варварский обряд деформации черепов у детей, приводящий их примерно к такому же виду. В довершение всего глаза неведомого существа светились мертвенным бледно-зеленоватым блеском, словно гнилушки среди сырого мха.
— Ты чего встал, глуподырый?! — с громкостью автомобильной сирены завопил в ухо всполошившийся почак, — Беги давай! Это же менкв! Он нас обоих сожрёт и не подавится!
Первый шок отступил, и электрик криво усмехнулся:
— Да? А ты, стало быть, не бессмертный всё-таки? Что ж тогда не отцепишься и сам не побежишь? Или плавать не умеешь? А ещё меня утопить грозился, трепло. Я же тут с тобой так и так подохну — хоть тебя, паразита, с собой в могилу заберу, и то дело.
Чувствуя, что терять больше нечего, едва не падающий от усталости Семён хотел было сделать шаг навстречу чудищу, но это уже оказалось за пределами его решимости — слишком уж жутко выглядел неотвратимо надвигающийся косматый исполин, напугавший своим появлением даже болотную нечисть. Стоять на месте тоже было страшно, удирать не осталось сил, да и разве скроешься от такого посреди трясины, поэтому путешественник лишь рефлекторно отшатнулся и под истошные крики буквально сходящего с ума уродца начал с черепашьей скоростью пятиться спиной вперёд, в упор уставившись на ковыляющее уже буквально в каком-то десятке метров живое воплощение его детской боязни леса.
И опять пространство выкинуло очередную шутку — менкв не приближался. Нет, гигант не остановился и не отступил, он по-прежнему размашистыми шагами двигался в сторону электрика и даже будто ускорился, явно будучи способен такими темпами добраться до своей жертвы в считанные секунды, но дистанция между ними почему-то не уменьшалась вовсе. Преодолев задом наперёд ещё пару саженей и убедившись, что действительно ничего не меняется, Чернецов решился развернуться вполоборота, чтобы посмотреть, куда идёт, и ему показалось, что прежде недостижимый берег с торчащим на нём деревом вроде бы стал немного ближе.
Великан заревел по-медвежьи и рванулся распрямившейся пружиной, одним прыжком вдвое сократив расстояние до Семёна. От неожиданности беглец едва не потерял равновесие, резко дёрнувшись и поскользнувшись на зыбком сапропе́ле, но всё же сумел удержаться и вовремя вернуться в исходное положение. Он уже понял, что нужно делать, и оставив все попытки вертеться, вновь медленно попятился, не меняя позы, не отрывая взгляда от преследователя и ни на секунду не останавливаясь. Менкв тоже буравил мужчину злыми фосфоресцирующими глазами и упорно брёл к нему, но настичь не мог. Отзвуки его рычания стихли, прокатившись эхом над топями, и вокруг воцарилась глухая тишина, нарушаемая только плеском воды да тяжёлым сопением обоих ходоков, человека и лесного чудовища. Даже почак перестал верещать и теперь лишь трясся крупной дрожью да как-то тонко, тоскливо подвывал, словно голодный щенок, которого оставили одного на продуваемом всеми ветрами январском дворе.
Дно то поднималось, то снова опускалось, вынуждая погружаться почти по шею, но по счастью из-под ног больше не уходило. Спустя какое-то время перепады глубины закончились, озеро стало мелеть, опустившись ниже уровня пояса, в шею ткнулись жёсткие стебли рогоза, а ещё через дюжину шагов густые стены камыша окружили мужчину со всех сторон. Гигант за ним в заросли не последовал — он беззвучно исчез в один миг, словно растворившись в воздухе, и путник даже не успел заметить, когда именно это произошло. Однако опрометью бросаться к желанной суше он всё-таки не спешил, в любой момент ожидая какого-нибудь подвоха, поэтому так и продолжал двигаться обратным ходом, с трудом выдирая сапоги из ставшего здесь куда более вязким ила и раздвигая затылком сплетающуюся растительность. Только когда вода сменилась полужидкой прибрежной грязью, а камыши ивовыми кустами, пробраться через которые спиной вперёд было невозможно без риска споткнуться и вывихнуть себе что-нибудь, Чернецов наконец развернулся, и пригнувшись на всякий случай, едва ли не ползком полез в чащу, не оглядываясь на оставшуюся позади топь. Добравшись до первого относительно ровного и сухого места — крохотной поляны два на два метра, щедро усыпанной палой прошлогодней листвой — он плашмя рухнул на землю вместе со своим пассажиром и тут же отключился, провалившись в пустую багровую темноту, будто от удара мешком по голове.
* * *
Очнулся Семён от жуткого холода — насквозь промокшая одежда совершенно не грела, а пропитанный туманом воздух дышал если не зимой, то как минимум октябрём, пробирая до костей, и воспаление лёгких теперь наверняка было обеспечено. С трудом вынырнув из тяжёлого полусна-полуобморока и разлепив глаза, он обнаружил, что в лесу уже вовсю занимается рассвет и кроны деревьев отчётливо прорисовываются на фоне посветлевшего неба, вновь затянутого вчерашней свинцовой хмарью — стало быть, проваляться без сознания пришлось довольно долго. Электрик резко сел, осоловело помотал башкой и ощупал себя —всё тело болело и ныло, словно после жестоких побоев, но серьёзных ран и переломов, кажется не было. На спине тоже больше никто не висел, чёртов почак бесследно испарился, как и давешний менкв, и вообще вокруг больше ничего не напоминало о том, что совсем недавно с ним происходило что-то больше напоминающее страшную историю из какого-нибудь сборника сказок народов Севера, которыми маленький Сёма зачитывался в начальных классах, нежели настоящую явь. Соблазн посчитать всё это сном или галлюцинацией был велик как никогда, однако надежды рухнули, не успев появиться, когда в тени ближайшей ивы знакомо зашуршали сухостоем чьи-то лёгкие ступни.
Уродец стоял в нескольких шагах — всё такой же нескладный, непропорциональный, словно пластилиновая фигурка, вылепленная пациентом психиатрической больницы, с тем же кукольным лицом цвета тухлого мяса и шибающим в нос запахом с нотками свернувшейся менструальной крови и гниющих водорослей. Только на сей раз он молчал, не торопясь больше по своему обыкновению осыпать собеседника ругательствами и насмешками, да и кривая злобная ухмылка с его физиономии тоже куда-то пропала. Напротив, существо выглядело бесконечно уставшим, понурым, как старый деревенский пьяница с похмелья, а взгляд его казался даже будто… Виноватым? Чернецов поймал себя на мысли, что этот выходец из трясины при всех своих потусторонних чертах сейчас больше всего напоминает обычного человеческого ребёнка, который случайно нашкодил и сам же испугался последствий своего баловства, а теперь переминается с ноги на ногу, уставившись в землю, и ждёт, что его простят и пожалеют. Так ведь ребёнок он по сути и есть. Пусть и мёртвый.
— Ну что? — сиплым простуженным голосом выдавил из себя Семён. Никаких других слов на ум не приходило. Почак постоял ещё немного, не шевелясь и не издавая ни звука, словно привидение, а потом вздрогнул всем телом, конвульсивно взмахнул короткими ручками и наконец заговорил.
— Ты… Ты понимаешь, что ты сделал? — истошно взвизгнул он, приплясывая и бешено вращая шеей вокруг своей оси, — Ты же меня на другую сторону перевёз! Никому ещё не удавалось, а у тебя получилось! Ты один догадался, что нужно наоборот идти! У нас же там, внизу, всё перевёрнуто, не как у живых — прямо дороги нет, только со́рум найдёшь, сам как я будешь. А ты понял и выбрался, и меня вытащил!
— И что теперь? — глупо спросил электрик, по-прежнему плохо понимая, о чём гуторит нежить. Его разум, всё ещё не восстановившийся после нездорового беспамятства, то и дело уплывал куда-то далеко, воскрешая картины то из того проклятого дня, когда они с братом блуждали по бесконечной одинаковой тайге, с каждым часом теряя надежду, то из нынешней его жизни, вызывая перед внутренним взором румянец на щеках невесты и улыбающиеся лица друзей. Сосредоточиться и уловить суть всё никак не удавалось.
— А всё! — аж подпрыгнул недоросль, продолжая скороговоркой тараторить, — Не надо мне больше под корнями лежать да гнить, только меня на этом болоте и видели теперь! Вот осень придёт, вороны на юг полетят, в Мо́ртым Ма, и я с ними, тоже в ворону перекинусь. А по весне назад прилечу, снова родиться попробую — в тот раз не получилось, так хоть в этот повезёт. Мамку себе найду, живой буду, тёплый... Как ты. И назад в Янкылму вернусь, тут же мой дом как-никак. А ты, может, даже батькой моим станешь, вот здорово будет! Только имя мне дай теперь. Это мёртвым без имени можно, а живым никак.
— Имя, говоришь… А если не дам? — буркнул Чернецов, — Ты, вон, меня чуть не утопил, за что тебе, бесу, помогать? Батькой ему стать, ага…
— Ну ты чего… — сдавленно всхлипнул потупившийся почак, и Семёну почудилось, что на его белёсых, словно у варёной рыбы, глазах заблестели слёзы, — Жалко тебе, что ли? Я же тебя не обманул, правду сказал. Ты теперь выберешься, отсюда до дороги час ходу всего. Жизнь долгую проживёшь, женишься на своей Лидке, в город уедешь, важным человеком станешь. Помрёшь, правда, не своей смертью, разобьёшься, ну так это ещё не скоро будет, состариться успеешь. Нам же, покойникам, будущее ведомо, а врать мы вовсе не умеем, как есть, так и говорю. Ну дай имя, а? Пожалуйста!
— Ладно, так и быть, — усмехнулся мужчина, — В честь брата назову. Витькой будешь?
— Буду! Буду! — радостно захлопал в ладоши мертвяк, вмиг переменившись в лице, прямо как настоящий младенец, который только что заливался горестным плачем, а спустя минуту уже снова улыбается. Он резко подскочил, перекувыркнулся через голову, силуэт его подёрнулся зыбкой рябью, напоминающей помехи на старом телевизоре, а в следующий миг его уже не было — лишь всклокоченная серая ворона сидела там, где только что маячила тощая синюшная фигурка. Птица наклонила голову на бок, задумчиво покачала клювом, взмахнула крыльями и с прощальным карканьем скрылась среди деревьев.
— Хоть бы спасибо сказал, упырёныш, — протянул Семён, с трудом поднимаясь с земли и разминая затёкшие мышцы. Левая нога слушалась плохо, отдаваясь чувствительным спазмом при каждом движении — похоже, подвернул, но не смертельно, идти можно. По-стариковски кряхтя от боли, он немного поприседал, чтобы согреться, и полез по привычке за сигаретами, но размокшая пачка превратилась в труху, склизким месивом расползаясь по пальцам. Путешественник глубоко вздохнул — курить после всех приключений хотелось неимоверно, но делать было нечего, так что он лишь сунул в зубы попавшуюся под руку травинку, зачем-то обернулся напоследок, окинув взглядом злополучную мшару, видневшуюся вдалеке за кустами, и медленно похромал дальше в сторону тракта, к цивилизации, мечтая лишь о том, чтобы поскорее оказаться в мягкой постели.
— Батькой станешь… Ишь, чего задумал… — бормотал он, неуклюже перешагивая через скользкие еловые корни.
Шесть лет спустя. Екатеринбург, 1992 год
Пронзительный вой заводского гудка гулко прокатился над цехами, извещая о долгожданном окончании смены. Уставшие работяги завершали свой тяжёлый труд и один за другим вереницами тянулись к выходу. На лицах большинства из этих обычно суровых и угрюмых мужиков играли довольные улыбки — сегодня была пятница, да к тому же день зарплаты, которую на сей раз к всеобщему удивлению выплатили вовремя и в полном объёме, а не задержали и не урезали, что регулярно случалось в последние годы. Распавшийся Союз трясло и лихорадило, экономический кризис коснулся всех без разбора, и крупных государственных предприятий в первую очередь, поэтому те из заводчан, кто не попал под сокращения и ещё оставался на своих местах, радовались теперь даже такому, казалось бы, ординарному событию, словно дети новогодней ёлке, и уже предвкушали, как закупятся в ближайших киосках водкой «Распутин» или спиртом «Роял», набрав заодно там же подарков жёнам и новомодных американских сладостей детям, а потом смогут наконец расслабиться и провести вечер кто в семейном кругу, а кто в компании приятелей из-за соседнего станка.
А вот Семён к проходной вместе с остальными не торопился. Ответственная должность, которую он теперь занимал и от которой зависела целая линия производства, не позволяла просто так по звонку бросить работу и пойти домой, необходимо было довести дела до конца, чтобы спокойно оставить цех на выходные, не опасаясь поломок и прочих нештатных ситуаций, да и сверхурочные заработать не мешало. Однако в конце концов и он, задержавшись почти на два часа, всё же снял надоевшую униформу, расписался на посту охраны за сданные ключи, пожал на прощание руку дежурному вахтёру Николаичу и торопливым шагом направился на последний автобус, тоже, впрочем, не забыв зайти за покупками к знакомому ларёчнику Кериму, торговавшему буквально всем от жвачек до магнитофонов и не покидавшему, казалось, свой магазинчик ни днём, ни ночью. Лида с Витей, наверное, уже совсем заждались, нужно было их чем-нибудь порадовать в качестве компенсации долгого отсутствия мужа и отца.
Место на крупном свердловском заводе досталось провинциальному электрику случайно. Вскоре после возвращения из злополучной командировки в Янкылму и вынужденных двух недель на больничном начальник предложил ему поехать в областной центр на стажировку для повышения квалификации — мол, сколько можно грамотному и перспективному парню ходить в четвёртом разряде. Семён согласился и попал на Уралмаш, где его навыки оценили, обучили всему, чего не хватало, и посулили трудоустройство, а заодно и служебную квартиру в городе, пусть однокомнатную, но зато в новостройке и куда как превосходящую по удобствам его поселковую коморку. Рассудив, что от таких предложений отказываться не стоит, он подписал договор, въехал на новую жилплощадь и забрал с собой Лиду, которая тоже быстро освоилась в Свердловске и нашла себе занятие. Спустя пару месяцев они поженились, через полгода у них родился сын, над именем для которого долго не раздумывали, а потом новоиспечённый глава семейства получил уже высший разряд и новое назначение, к которому прилагалось как больше денег, так и больше забот, и теперь пропадал на предприятии от восхода до заката, пытаясь изо всех сил делать карьеру и обеспечивать родных в сложных условиях трещавшего по швам привычного мира.
— Выап! — раздалось на лестничной площадке, едва только нагруженный сумками Семён боком протиснулся меж узких дверей лифта. Витька, уже поджидавший у порога, тараном налетел на батю, едва не сбив того с ног — и откуда только силы взялись, ведь две недели же пластом в постели пролежал с очередной инфекцией, только-только вставать начал. Мужчина потрепал отпрыска по вихрастой макушке, пристально вгляделся в его бледное, осунувшееся лицо и улыбнулся:
— Ну что, полегчало тебе, гражданин Чернецов Виктор Семёнович? Спала температура? В садик готов идти?
— Выап! Не хочу в садик! — помотал головой мальчуган, — Хочу на рыбалку! Мама обещала, что когда я выздоровею, мы с тобой на Шарташ поедем, а дядя Ринат сказал, что чебак сейчас хорошо берёт! А я уже…
Пацанёнок не смог договорить — приступ тяжёлого, булькающего кашля скрутил его пополам, заставив согнуться в три погибели и выплюнуть серо-коричневый сгусток на грязный кафель подъезда. Отец, бросив на пол пакеты с гостинцами, осторожно подхватил сынишку под рёбра и завёл его обратно в квартиру, передав с рук на руки встревоженной жене, которая тоже вышла встречать супруга с работы.
После ужина, уложив сына спать, Семён с Лидой ушли на кухню и открыли бутылку купленного по случаю получки хорошего красного вина с вычурными грузинскими буквами на этикетке. Молча разлили по бокалам, чокнулись, устало глядя друг другу в глаза, слегка пригубили терпкий рубиновый напиток и синхронно вздохнули. У обоих был тяжёлый день, сил на обычную болтовню почти не осталось, поэтому несколько минут они просто сидели друг напротив друга, думая каждый о своём, хотя на самом деле, пожалуй, об одном и том же, и кивая в такт собственным мыслям. Мужчина нарушил тишину первым.
— Ну что, были у доктора? — спросил он, осторожно дотронувшись кончиками пальцев до запястья девушки.
— Угу, были, — дёрнула плечом та, — Ничего нового не сказал. Обычное ОРВИ, третий раз за полгода уже. Другие с такой болячкой пару дней потемпературят и здоровы, а Витюша с его иммунитетом... Выписал кучу всего, я спросила в аптеке — половины лекарств вообще нет, а остальные стоят как самолёт. И тоже всё твердит, как раньше, что на свежий воздух его надо, в деревню отправить, в городе, мол, всё загазованное, грязное, а с лёгкими у него… Ну, сам знаешь. А в какую деревню? У тебя там никого не осталось, а у меня папаша из запоя не вылезает, я к этому алкашу сына не повезу.
— Вот я об этом и хотел поговорить, насчёт деревни, — оживился Семён, — Помнишь, я про Клавдию Никифоровну рассказывал? Двоюродная сестра моей бабки покойной, в Янкылме живёт, километров сто от нашего посёлка. Она письмо написала, Витьку забрать на лето предлагает.
— Янкылма? — округлила глаза Лида, — Так это ж медвежья дыра в тайге, ни врачей, ни транспорта! Как он там будет? А если опять расхворается, то что, подорожник прикладывать или в бубен колотить?
— Зато, по крайней мере, за чистоту воздуха точно можно не беспокоиться, — краем губ улыбнулся супруг, — Таблетки в дорогу купим с запасом, всё что нужно соберём, а у соседа её машина есть, довезёт до больницы, если что. Мы же, Лидусь, уже всё с тобой перепробовали. Тяжко ему здесь.
— Ну, не знаю… — глубоко вздохнула девушка, склонив голову и стеклянным взглядом уставившись на свои ноги в смешных полосатых носках, словно надеясь там найти правильный ответ, — Непонятно ничего, надо подумать…
— Подумай, — согласился муж, — И я подумаю. Баба Клава пишет, что в следующее воскресенье поедет в райцентр и оттуда нам позвонит, вот и обсудим, что и как. Тогда и решим.
Лида не ответила, лишь залпом опрокинула в рот остатки вина из бокала и тяжело откинулась на спинку стула, нервно накручивая на тонкий палец прядь густых каштановых волос.
Посидев ещё немного, Чернецовы наконец отправились спать. Перед тем, как улечься, отец осторожно присел на край кровати сына и тихонько, боясь разбудить, погладил его по торчавшему из-под одеяла затылку.
— Эх, нечисть болотная, — еле слышно, чтобы не донеслось до ушей уже уткнувшейся носом в подушку жены, прошептал Семён, — Не отпускает тебя Янкылма, обратно зовёт. Как ты тогда, на мшаре, сказал — так оно всё и вышло, там твой дом, не здесь. Ну да ничего, прорвёмся. Батька тебя в обиду не даст, а бабуля, глядишь, поможет.
Спящий Витька перевернулся на другой бок, всхрапнул носом и пробормотал сквозь дрёму своё неизменное «выап». Ему снились малахитово-зелёные леса, пузырящиеся торфяные топи и замшелые покосившиеся избы далёкой деревни, которой он никогда не видел, и конечно же, не помнил, что много лет назад уже рождался там, в семье молодой тогда ещё девчонки Клавы, ставшей теперь старушкой Клавдией Никифоровной. Не помнил и того, как оборвался его первый вздох, оказавшийся сразу и последним, как его тело было погребено под корнями ивы и как он десятилетия провёл в облике того, кого на севере называют непонятным словом «почак». Сейчас он жил совсем другую, новую жизнь, и о том, что в Янкылму всегда возвращаются, младшему Чернецову ещё только предстояло узнать.
© Mrtvesvit 2025