Панельная девятиэтажка на окраине города встретила Антона темными провалами окон и равнодушным серым фасадом, покрытым глубокими, точно шрамы, трещинами. Однокомнатная квартира на седьмом этаже, с потрескавшимся старым линолеумом и въевшимся запахом чужой, затхлой жизни, досталась ему почти даром.
— Подозрительно дёшево, — запоздало подумал Антон, но сразу отбросил эту мысль, ведь кошелёк после переезда был почти пуст.
Первые дни прошли в лихорадочных попытках обжиться. Антон скоблил, мыл, расставлял немногочисленные пожитки, тщетно пытаясь разогнать гнетущую тишину подъезда, от которой звенело в ушах, и вывести странный, въедливый запах – острую смесь пыли, затхлой сырости и чего-то еще, с едва уловимым металлическим привкусом. Этот запах, казалось, исходил от самих стен, пропитав старые обои, каждую щель.
Соседей он почти не видел, лишь изредка пересекался с ними на тускло освещённой лестничной клетке. Каждый из них был по-своему странен, словно дом наложил на них свой невидимый, тлетворный отпечаток.
Напротив, жила старуха баба Вера. Сухонькая, сморщенная, с цепкими глазами-буравчиками, она всегда сидела на старой табуретке у своей двери, точно древний страж.
— Солнышко село – сиди дома, милок, — прошамкала она в первый же вечер, впиваясь в Антона взглядом, от которого по спине пробежал неприятный холодок, — стены тут тонкие, а потолки – глазастые. Всё видят.
Антон тогда лишь нервно усмехнулся, списав её слова на старческие причуды.
Этажом ниже обитал бывший военный, полковник Степан Макарович. Всегда идеально выбритый, в идеально отглаженной рубашке, но с беспокойным, лихорадочным блеском в тусклых глазах. На любые вопросы о доме отвечал отрывисто и твёрдо: — В этом доме дисциплина – единственный залог выживания.
Над Антоном, на восьмом, ютилась молодая девушка, Лена, с маленькой дочкой. Девочка никогда не смеялась, лишь смотрела на мир огромными, испуганными глазами, а сама Лена выглядела изможденной до предела, с тёмными кругами под глазами, говорившими о бесконечных бессонных ночах. Иногда сквозь тонкий потолок доносился не детский плач, а тихий, монотонный, ритмичный стук, будто ребёнок методично бился головой о стену или пол. Антону становилось не по себе от этих звуков; он представлял себе маленькое, измученное тельце, и сердце сжималось от дурного, тягостного предчувствия.
Самым загадочным из соседей Антона по этажу был немой подросток лет шестнадцати. Парень болезненно худой, с копной спутанных тёмных волос, почти скрывавших лицо. На его шее, на простом кожаном шнурке, висел небольшой осколок темного, почти черного камня, который он время от времени машинально теребил пальцами. Он был нем. Антон несколько раз видел, как тот сосредоточенно рисовал что-то в толстом блокноте, и однажды ему удалось поймать момент, чтобы заглянуть через сутулое плечо подростка: на листе было множество резких, хаотичных штрихов, которые складывались в какую-то тревожную сцену. Антон не успел разобрать подробностей, но его взгляд выхватил главное: темный, вытянутый силуэт на потолке и несколько маленьких, паникующих фигурок внизу. Один из этих человечков был грубо обведен красным, и от этой детали у Антона неприятно сжалось сердце.
С приходом сумерек подъезд словно преображался. Повседневные звуки стихали окончательно, уступая место не обычному вечернему затишью, а напряженному, давящему безмолвию. Эта новая тишина была почти физически ощутима, и в самой её глубине таилась неясная, но оттого еще более тревожная угроза.
В первую же ночь Антон резко проснулся от тихого, скребущего звука прямо над головой. Сердце бухнуло в груди, подскочило к горлу, а по коже моментально пробежали мурашки. Будто кто-то или что-то с длинными, острыми когтями медленно, словно пробуя на прочность, ползло по его потолку. Он замер, боясь дышать, каждой клеткой тела ощущая вибрацию этих движений и едва заметное осыпание побелки, щекочущее ноздри. Звук переместился к стене, прошёлся по ней вниз, царапая обои, и затих у самого плинтуса. Антон еще долго лежал без движения, изо всех сил прислушиваясь к напряженной тишине комнаты, но больше ничто не нарушило ночной покой. Лишь под утро, измученный липким страхом и пережитым ужасом, он забылся тяжелым, беспокойным сном.
Утром на оштукатуренном потолке и старых обоях остались тонкие, но отчетливые грязноватые царапины. Антон долго смотрел на них, и тошнотворная волна подступала к горлу.
Теперь ему снились только кошмары – тяжелые, мучительные, от которых он просыпался в холодном поту, не понимая, где явь, а где сон. Он видел тени, бесшумно скользящие по стенам его комнаты, длинные, чудовищно искажённые конечности, мелькающие на периферии зрения, там, куда он боялся посмотреть. И каждый раз пробуждение сопровождалось мучительным ощущением, что кто-то только что неотрывно, в упор смотрел на него из темноты. Казалось, сам воздух в комнате был пропитан чужим, недобрым присутствием.
На вторую ночь звуки повторились, но стали громче, настойчивее, словно испытывая его терпение. К скрежету добавилось тихое, отвратительное влажное шуршание, будто по неровной поверхности потолка скользило что-то мокрое, тяжёлое и мягкое, издавая характерный звук. Антон лежал, вцепившись в одеяло, чувствуя, как волосы на затылке встают дыбом, а желудок сводит ледяным спазмом. Эта звуковая пытка продолжалась почти до рассвета, то затихая, то возобновляясь с новой силой, и лишь с первыми лучами солнца звуки окончательно стихли, оставив его в полном изнеможении.
Следующая ночь принесла с собой новый ужас – на смену одним лишь звукам пришли образы. Антон резко открыл глаза посреди почти абсолютной темноты, нарушаемой лишь тусклым уличным светом, и увидел на противоположной стене огромную, бесформенную, уродливую тень, медленно перетекающую к единственному окну. Сначала он подумал, что это игра света и собственного воображения, но тень двигалась слишком плавно, слишком целенаправленно. Она имела отдалённо человеческие очертания, но с конечностями, вывернутыми под немыслимыми, неправильными углами. Казалось, каждый её изгиб противоречил законам анатомии и здравого смысла. Тень замерла у окна, точно всматриваясь во тьму улицы, а затем так же медленно сползла вниз, растворившись без следа. Антон сидел на кровати, не в силах пошевелиться, чувствуя, как по спине стекает холодный пот, а во рту пересохло так, словно он наелся пыли.
На следующий день, охваченный липким, почти животным ужасом, он попытался поговорить с соседями.
Баба Вера лишь сильнее вжала голову в плечи, её глаза-буравчики зло сверкнули: — Не поднимай глаза к потолку после заката, милок. Говорено тебе было. Не ищи то, что не хочет быть найденным. Любопытным здесь не место. Её голос звучал сухо, как шелест старого пергамента, и в нём слышались нотки затаённого злорадства.
Полковник, услышав сбивчивый вопрос о ночных звуках, побледнел, став белым как полотно, его лицо исказила гримаса такого неподдельного ужаса, что у Антона самого затряслись поджилки. — Запри дверь! — прошипел он, хватая Антона за рукав холодной, влажной рукой. В этот момент Антон заметил на его запястье, под манжетой рубашки, тонкий, длинный белый шрам, похожий на след от когтя. — И окна! Все окна! И не смотри вверх. Никогда не смотри вверх!
Лена с восьмого на его стук вовсе не открыла, лишь донёсся её приглушённый, задавленный стон, похожий на предсмертный хрип. Антон постоял у её двери, чувствуя, как к горлу подступает тошнота, и отступил, не решаясь настаивать.
Немой подросток сам нашёл Антона ближе к вечеру. Молча сунул в руки новый рисунок. На нём была изображена та же кошмарная, ползущая по потолку фигура, но теперь она чудовищно склонялась над спящим человеком в кровати – над Антоном. А рядом с кроватью, в углу листа, был нарисован сам подросток, указывающий одной рукой на потолочное существо, а другой – на распахнутую дверь квартиры. Он поднял на Антона глаза, полные отчаяния и какой-то жуткой, непонятной настойчивости. Антон почувствовал, как ледяная волна страха поднимается от пяток к макушке.
Рассудок Антона трещал по швам: ночью его терзал ужас, а днём — мучительное ожидание его возвращения. Он заколачивал окна на ночь досками, найденными на свалке, баррикадировал хлипкую входную дверь старым шкафом, но звуки не прекращались, они просачивались сквозь стены, сквозь пол, сквозь потолок. Иногда ему казалось, что существо ползает прямо по внешней стене дома, неприятно шурша обшивкой, и наблюдает за ним с улицы, оставаясь невидимым. Он вздрагивал от каждого шороха, каждого скрипа старого дома, ожидая, что вот-вот увидит нечто невообразимое. Предметы начали падать с полок без видимой причины, лампочки лопались с оглушительным треском, осыпая его осколками, а однажды утром он нашёл на полу в центре комнаты длинный, тёмный, почти чёрный волос, толстый и жёсткий, как проволока, и пахнущий гнилью. Он брезгливо поднял его двумя пальцами, и его тут же стошнило прямо на старый линолеум.
Решение пришло не само — оно было выстрадано бессонными ночами, подтачивающим страхом и ощущением загнанного в угол зверя. Отчаянное, безумное, но казавшееся единственным выходом из этого кошмара. Он должен был увидеть это. Увидеть своими глазами.
— Хватит прятаться, хватит дрожать, — твердил он себе, хотя от страха его била неудержимая дрожь, — я должен знать, что это такое. Иначе я сойду с ума здесь, в этой проклятой квартире.
В очередную ночь, когда скрежет и влажное шуршание раздались особенно близко, почти над самой его кроватью, Антон резко сел. Дыхание перехватило, сердце зашлось в бешеном ритме, готовое выпрыгнуть из груди. Он заставил себя не кричать, прислушался, затаив дыхание. Звук медленно сместился к двери в прихожую. Затаив дыхание, стиснув до боли в суставах кулаки, Антон на цыпочках прокрался к выходу. Каждый шаг отдавался гулким эхом в его голове, каждый скрип половицы звучал как выстрел. Он знал, что соседи сидят по своим норам, мёртвые для мира до самого рассвета, застывшие от собственного ужаса.
Резко распахнув дверь, он выскочил на лестничную площадку. Пусто. Тусклый, безжизненный свет единственной уцелевшей лампочки едва разгонял мрак. Но воздух был тяжёлым, спертым, пропитанным застарелым запахом пыли, гнили и… тем чистым, острым запахом озона, что остается после сильной грозы, но здесь он был каким-то давящим и неправильным. Антону показалось, что этот запах обволакивает его, проникает в легкие, вызывая головокружение.
И тут он услышал это – прямо над собой. Тихое, почти неразличимое горловое покашливание и отчётливый скрежет когтей по бетонному потолку лестничной клетки. Кровь застыла в жилах. Он чувствовал, как мелкая дрожь пробегает по всему телу, как немеют кончики пальцев. Он медленно, с огромным усилием, борясь с инстинктивным желанием зажмуриться, убежать, спрятаться, заставил себя поднять голову.
Оно было там. Распластанное на потолке в немыслимой позе, оно смотрело на него сверху вниз. Тело, которое когда-то могло быть человеческим, теперь было страшно, чудовищно искажено. Длинные, невероятно худые конечности, похожие на лапы гигантского насекомого, суставы вывернуты в неестественных направлениях, под невозможными углами. Кожа, мертвенно-бледная и тонкая, как пергамент, обтягивала острые кости и местами лоснилась тёмными, влажными пятнами, словно от вечной сырости и подспудного гниения. Оно передвигалось медленно, почти лениво, цепляясь за малейшие неровности потолка длинными, скрюченными пальцами с почерневшими, обломанными ногтями, похожими на когти хищной птицы. Лица почти не было видно в густой тени, которую отбрасывало его собственное тело, лишь два тускло светящихся в темноте глаза, полные нечеловеческой, глубокой тоски и нестерпимого, вечного голода. Существо издало тихий, горловой звук, похожий на сдавленный, мучительный вздох, и одна из его рук, невероятно длинная и тонкая, медленно потянулась к Антону. Каждое движение было наполнено зловещей грацией, от которой у Антона волосы на голове встали дыбом. Он видел, как напряглись мышцы под пергаментной кожей, как скрюченные пальцы с обломанными когтями готовятся вцепиться в него. Антон окаменел, не в силах ни вскрикнуть, ни отвести взгляд. В ушах стоял гул, мир сузился до этих двух светящихся глаз и тянущейся к нему конечности. Он чувствовал, как ледяной, парализующий холод поднимается от ступней, сковывая волю, превращая его в беспомощную статую. Его легкие горели от нехватки воздуха, но он не мог заставить себя вдохнуть.
И в этот самый момент, когда казалось, всё кончено, из-за двери квартиры немого подростка раздался резкий, требовательный стук. Существо на потолке вздрогнуло всем телом, замерло. Его голова, если это уродство можно было назвать головой, медленно, как будто с большим усилием, повернулась в сторону звука. Стук повторился, громче, настойчивее. Затем дверь квартиры подростка чуть приоткрылась. Сам он не вышел. Но в образовавшейся тёмной щели Антон увидел его глаза – они были на удивление спокойны, даже как будто… сочувствующи. Подросток что-то беззвучно прошептал, глядя не на Антона, а прямо на существо, повисшее на потолке. Тварь издала протяжный, страдальческий, почти человеческий стон, от которого у Антона заложило уши и по коже пробежал мороз. Она медленно, мучительно медленно, очень неохотно, начала отползать вглубь коридора, к темноте у лестницы, её когти скребли по бетону с омерзительным звуком, оставляя глубокие борозды. Вскоре она скрылась в непроглядной темноте, оставив после себя лишь запах гнили и осязаемый, почти удушающий ужас.
Антон стоял, шатаясь, не веря своим глазам. Дверь квартиры подростка тихо закрылась. Он не помнил, как вернулся к себе, как забаррикадировал дверь. Лишь на рассвете, когда первые робкие лучи солнца коснулись его лица сквозь щели в заколоченных окнах, он немного пришёл в себя, но его тело всё ещё била сильная дрожь. Горло саднило, словно он долго кричал, хотя он не помнил ни единого звука, сорвавшегося с его губ. Страх не ушёл, он затаился глубоко внутри, как ядовитая змея, готовая в любой момент нанести смертельный укус, но к нему примешивалось сильное удивление и непонимание. Подросток… он не боялся? Он каким-то образом прогнал эту тварь? Или… контролировал её? Мысли метались в голове Антона, одна страшнее другой.
Весь следующий день Антон провёл словно в лихорадочном тумане, обдумывая случившееся.
Вечером, собрав последние остатки смелости, которая ощущалась теперь как тонкая, натянутая до предела нить, он приоткрыл свою дверь и, не закрывая её за собой, подошёл к двери немого парня. Неуверенно постучал. Дверь открылась почти сразу, будто его ждали. Подросток молча стоял на пороге. В руках он держал свой неизменный блокнот. Пролистав несколько страниц, он протянул его Антону, открытым на нужном месте. На рисунке, выполненном с пугающей детализацией, была изображена та самая тварь, распластанная на потолке. Но под ней, на полу, лежала другая фигура – точная, высохшая копия твари, но неподвижная, с закрытыми глазами, точно пустая оболочка. А рядом стоял сам подросток, держащий над этой неподвижной фигурой какой-то странный, тускло мерцающий изнутри зеленоватым светом предмет, похожий на кристалл. Он выглядел очень древним, возможно, обработанным грубыми инструментами тысячелетия назад, или вовсе неземного происхождения. Внизу рисунка была неровная надпись, сделанная дрожащей рукой: «ОНО УСПОКАИВАЕТСЯ. ОНО ЖДЁТ НОВОЕ ТЕЛО. СТАРОЕ ИССЯКЛО».
Антон поднял на подростка ничего не понимающий, испуганный взгляд. Тот медленно перевернул страницу. На новом рисунке была изображена комната Антона. И сам Антон, сидящий на кровати. Но его руки… они на рисунке были длиннее обычного, пальцы скрючены, словно когти, а на потолке над ним висела его собственная, искажённая, хищная тень, тянущаяся к нему. В углу рисунка, как и на предыдущем, стоял подросток, протягивающий застывшему от ужаса нарисованному Антону тот самый светящийся кристалл. Под рисунком была другая надпись, сделанная ещё более неровными буквами: «ТЫ СЛЕДУЮЩИЙ. НО МОЖЕШЬ ВЫБРАТЬ ПОКОЙ. ИЛИ ГОЛОД».
Ледяной холод, казалось, пробрал Антона до самых костей. Оглушенный страшным открытием, он пошатнулся и, не говоря ни слова, шагнул назад, в свою квартиру. Дверь за ним захлопнулась, отрезая его от молчаливого соседа. Он прислонился к ней спиной, тяжело дыша. Мысли путались.
«Покой или голод… Следующий…»
Он не знал, сколько просидел так на полу в прихожей, пытаясь осознать увиденное. Час? Два? Время потеряло свой счет. Наконец, он услышал тихий, почти невесомый стук в дверь. Сердце подпрыгнуло в груди. Неужели подросток пришел что-то добавить? Сказать что-то еще? Собравшись с силами, Антон поднялся и, посмотрев в глазок, никого не увидел. Он недоверчиво прислушался. Тишина. «Показалось…» — пробормотал он, но все же повернул ключ в замке и приоткрыл дверь. Коридор был абсолютно пуст. Сбитый с толку, он закрыл дверь, снова повернул ключ в замке и обернулся, чтобы идти в комнату.
Она стояла в метре от него. Баба Вера. Она криво, хищно усмехнулась, обнажив на удивление острые, мелкие, почти звериные зубы.
— Не туда смотришь, милок, — прошамкала она, и в её голосе слышалась застарелая злоба и какое-то жуткое, нечеловеческое удовлетворение, — он не наверху. Он уже… внутри тебя.
Морщинистый, костлявый палец указал не на потолок, а на гладкую, тусклую поверхность старого зеркала, висевшего на стене в прихожей Антона.
— Он не наверху. Он уже… внутри тебя.
Антон, точно во сне, медленно подошёл к зеркалу. Ноги двигались сами, словно чужие, ватные. Его собственное отражение смотрело на него. Но что-то было не так, очень неправильно. Сначала он заметил глаза. Они были его, но в то же время чужие. Они были слишком тёмными, почти чёрными, без зрачков, и в их глубине клубился, как дым, тот самый нечеловеческий голод. Затем он увидел, как его отражение чуть заметно, хищно облизнулось, хотя сам он этого не делал. А когда он попытался выдавить слабую улыбку, проверяя, не сошёл ли он с ума, отражение в зеркале не улыбнулось в ответ. Оно медленно, очень медленно, начало вытягивать губы в жуткий, голодный оскал, и пальцы его отражения скрючились, с отвратительным тихим скрежетом, который Антон скорее почувствовал, чем услышал, царапая невидимое стекло изнутри, оставляя на его поверхности невидимые следы.
Из квартиры подростка, из-за плотно прикрытой двери, донёсся тихий, едва слышный, но ясный, довольный смешок.
Цикл должен был продолжиться.