«Доброго времени суток, дорогие друзья и все подписчики журнала «Квантум».
Мое затянувшееся отсутствие на симпозиумах и пренебрежение судьбой текущего партнерского проекта породило много вопросов.
Вы, несомненно, заметили, что в предыдущем выпуске нашего научного журнала я ограничился лишь несколькими словами соболезнования по поводу внезапной и трагической кончины Джона Кимовича Перлза. Который всегда был и остается непререкаемой величиной для всего археологического научного сообщества, и моим другом.
Многим он известен как мой самый давний и непримиримый соперник по науке. Наши расхождения, порой доходящие до взаимных провокаций, начались еще со времен совместной учебы в Кембридже. Вместе с тем, я готов заявить, что именно благодаря этим зародившимся на студенческой скамье честолюбивым диспутам, я развил в себе неусыпный интерес к естественным наукам.
Покойный Джон Кимович всегда являл собой редкий образчик мужественности, интеллектуальной смелости и решимости. Он обладал удивительным умением заражать окружающих своим неисчерпаемым энтузиазмом и жаждой первооткрывателя.
Сейчас, когда этого человека больше нет, многие люди, для которых он был идейным вдохновителем, не знают, как заполнить эту пустоту. Этот человек был мне как брат, и известие о его кончине потрясло меня не меньше, чем могло бы потрясти известие о кончине брата.
Прощание с телом покойного состоится с 15:00 до 17:00, 16 октября 2017 года, в его родном доме, на Н-ской улице, 5. Похороны назначены на 19:00, того же дня, на Смоленском кладбище».
— … Подавайте – я поставил на проекте статьи свою визу и передавал ее своей ассистентке Екатерине, — невысокой точеной брюнетке тридцати трех лет. Она взяла протянутые мной листы и замялась, явно собираясь с мыслями.
— Что – устало спросил я, откидываясь в кресле.
— Нестор Ибрагимович, там на улице…
— Пресса.
— Они требуют их впустить.
— Здание нашего института – это режимный объект – ровно отозвался я. И мой кабинет не способен вместить всех желающих. Скажите, что я выйду к ним (я взглянул на часы) через пятнадцать минут и уделю им еще пятнадцать минут времени.
Когда Екатерина ушла, я сидел некоторое время, глядя в окно и снова прокручивая голове события последних дней…
* * *
… когда несколько недель назад мне позвонил мой давний друг, рожденный в семье путешественников, от отца — китайца и матери — канадки, эмигрировавших затем в Россию.
В течение последних нескольких лет он жил и работал в Соединенных штатах Америки, в Университете Брауна, где занимал должность профессора древней истории и архитектуры. Мы не виделись уже долгое время, ввиду его увлеченности археологическими изысканиями. Я, в отличие от него, предпочитал более размеренный и комфортабельный образ жизни.
Нас в юном возрасте свела вместе ненасытная жажда познания. Только в моем случае это была жажда естествоиспытателя — сугубо рациональная и обозначенная жесткими рамками агностицизма. Его же интерес уходил корнями глубоко в область сверхъестественного. Наши диспуты по этому поводу, в ходе которых наши тренированные умы встретили достойных оппонентов, привели к возникновению товарищеского соперничества, которое со временем переросло во взаимное уважение и дружбу.
Во время нашего последнего разговора по телефону, он сказал, что обнаружил нечто, по сравнению с чем Египетские пирамиды покажутся жалкими развалинами. И пообещал представить мне доказательства, что не оставят никаких шансов моему материалистическому подходу.
Увы, нам не суждено было встретиться. Я не преувеличил того, как был потрясен известием о самоубийстве своего давнего друга. К этому потрясению примешивалось также и осознание того, насколько я был близок, чтобы удержать его.
Для меня явилось полной неожиданностью также и завещание, написанное им же собственноручно, которое он оставил на журнальном столике, в своем доме на Пауэр-стрит, в готическом городке Провиденс, штат Род-Айленд, который его всегда необъяснимо привлекал. Копии текста этого завещания были разосланы с его электронной почты в редакцию журнала «Квантум», а также в органы, занимающиеся вопросами наследования.
Но, кажется, я немного увлекся ...
* * *
Возбужденная многоголосая толпа устремилась навстречу, едва я переступил порог института. Подобно хорошо нацеленным ударам, на меня отовсюду посыпались вопросы.
— Почему в своем завещании господин Перлз пожелал, чтобы в случае его гибели именно вы были его творческим душеприказчиком?
— Что вы можете сказать о содержании его дневников, в том числе, рукописях, которые остались неопубликованными после его последней экспедиции?
— Вы намерены опубликовать содержание этих источников?
— Возможно, их содержание способно пролить свет на…
— Что вам известно о болезни, сподвигнувший покойного совершить …
* * *
За несколько дней до кончины Джон снова позвонил мне. Он говорил, о том, как заблуждался, продолжал свои эфемерные изыскания, которые были изысканиями собаки, которая глядит на Луну.
Его голос был пропитан горечью и болью. Не на шутку встревоженный, я спросил, все ли у него в порядке, и не требуется ли моя помощь. Он лишь ответил, что обо всем расскажут его записи, которые он намерен оставить мне.
Я снова и снова прокручиваю в голове этот разговор. Я полагал, что знаю своего друга и коллегу достаточно хорошо, однако, не смог тогда распознать значение этих слов.
И все же, я решил бросить свои дела и заказал билет на самолет, который доставил меня в аэропорт Логана, США. Из аэропорта я на взятой напрокат машине направился в Провиденс, штат Род-Айленд, где, как я знал, проживает Джон Перлз.
Сразу же по приезду в Провиденс, расположившись в небольшой гостинице, я позвонил своему другу, профессору археологии и древнейшей истории Джону Перлзу. Однако, его телефон оказался недоступен, и я решил нанести ему визит лично. Итак, после завершения необходимых приготовлений, я направился на Пауэр-стрит, 25. Где, как я помнил со времени своего последнего визита, у Джона находился прекрасный особняк, выстроенный в старинном, викторианском стиле. Но, прибыв на место, я нашел этот особняк запертым; его окна были занавешены тяжелыми темными портьерами. Я воспользовался массивным, искусно выкованным в виде головы гаргулии дверным молотком, но на мой стук никто не вышел и не откликнулся из глубины безмолвно стоящего дома. Часы показывали около четырех часов дня, и я решил не возвращаться в гостиницу, а дожидаться возвращения Джона на улице. В итоге, я провел часть дня, прогуливаясь по округе этого прибрежного города и любуясь мрачным очарованием его строений викторианской эпохи и простирающимися в бескрайние морские просторы заливами. Я не заметил, как наступил вечер. Из этого очарования меня вывел свет вспыхнувших вечерних фонарей, когда я стоял, держась за поручень возле паромного причала на Индиана-стрит.
Было пол-восьмого. Поежившись от влажного морского ветра, и ощущая голод, я снова поспешил к дому своего друга на Пауэр-стрит. И снова меня встретила лишь запертая дверь и темные занавешенные окна.
Здесь я сделаю небольшое отступление и заранее оговорюсь, что Джон Перлз, как и множество других деятелей науки, хоть и не отличался развитыми социальными навыками, однако, никогда не был мизантропом.
И потому, когда мне в неверном свете уличного фонаря показалось, что одна из тёмных портьер, занавешивающих окна на первом этаже, смутно поколебалась, я задавил червячка поднимающегося во мне сомнения. В спустившихся на город сумерках это могло быть лишь игрой тени.
Должен был ли я тогда почувствовать, что в этом пасторальном доме со старомодными бархатными занавесками действительно происходит нечто неладное. Был ли мой друг в тот последний вечер своей жизни охвачен приступом неизъяснимого безумия и решил свести счеты с жизнью, или же ему угрожала некая злая сила? И мог ли я это предотвратить?
* * *
Итак, не застав никого дома, я вернулся к себе в номер в гостиницу.
На следующее утро я снова отправился навестить своего друга и не застал его уже в третий раз. Чувствуя легкое раздражение и задаваясь вопросом, а не могло ли это все быть его глупой шуткой, я, наконец, решил переговорить с его соседями.
В конце концов, мне повезло, и меня узнала по фотографии одна миловидная особа средних лет. Она сказала, что Джон много говорил обо мне и просил передать, чтобы я справился о нем в Университете Брауна.
Я вежливо попрощался с дамой и поспешил в Брауновский университет, где надеялся пролить свет на судьбу своего друга. В Университе Брауна ждали моего визита, и сразу же препроводили в кабинет ректора, где тот, после краткого диалога и удостоверения моей личности, передал мне ключ от дома Джона Перлза, пояснив, что последний настоятельно просил дожидаться там, если по приезду я его не застану. Немало удивившись, но, тем не менее, не высказав своего удивления, я забрал ключ и покинул стены Университета.
* * *
Вечером следующего дня, я снова стоял у порога дома моего старого друга.
На этот раз я захватил с собой походный фонарик, купленный в одном из магазинов города.
Хочу подчеркнуть, что я никогда не испытывал тягостных предчувствий и не доверял им, но когда ключ в моей руке отворил замок, они накатили на меня с обезоруживающей силой. Массивная дубовая дверь, растворяясь, неожиданно резко и неприятно скрипнула в петлях.
В вестибюле стояла полная тишина. Все было погружено во мрак. И лишь слабый свет сочился через приотворенную дверь из-за моей спины. Луч моего фонаря с трудом пробивал эту темноту, казавшуюся почти вязкой. В доме никто не отзывался.
Все здание пребывало в состоянии крайнего запустения и представляло собой жалкое зрелище. Никогда бы не подумал, что мой друг способен довести жилище, которым столь гордился, до такого жалкого состоянии. Даже стены были поражены потеками какой-то бурой жидкости. В доме не раздавалось никаких звуков. Даже массивные антикварные часы напротив входа не работали.
* * *
Тем не менее, я добрался до кабинета своего друга на втором этаже без каких бы то ни было злоключений. Из всех моих тягостных предчувствий, навеянной обстановкой этой мрачной обители, сбылось лишь одно. То, чем заканчивался оставленный профессором Перлзом дневник, что я бегло просмотрел, не оставило мне сомнений в его намерениях. Поспешно покинув дом археолога (в доме связь отсутствовала), я вызвал полицию.
После непродолжительных поисков его тело было обнаружено на дне реки Провиденс, возле паромного причала. На нем был плащ с карманами, полными галькой. Его лицо было искажено гримасой ужаса и боли. Сам он напоминал обтянутый кожей скелет.
Джон Перлз покончил с собой, бросившись с причала в реку и, по словам криминалиста, осматривающего тело, сделал это минувшей ночью. Его загадочная смерть вызвала в местной прессе немалый ажиотаж, однако поводов подозревать кого-либо в его гибели не было.
* * *
Итак. Когда после завершения всех необходимых процессуальных проволочек, я получил доступ к его дневникам, то уже был готов к тому, что стану лишь свидетелем печальной истории его одержимости. Однако и я оказался не готов к тому, что увидели затем мои глаза.
Поначалу, изучая рукописи профессора Перлза, я решил, что они начинались как некий способ продолжить наш давний спор между реалистом и мистиком. Однако, содержание его дальнейших записей, заставили меня усомниться в его намерениях относительно моей роли в продуманном сценарии развития этой мистификации, в которую, как я поначалу считал, этот экстравагантный мечтатель превратил даже свою смерть.
Как бы то ни было, я продолжал испытывать глубочайшее уважение к этому выдающемуся уму, одному из величайших археологов и знатоков древней истории.
Стоит особо отметить, что являясь по сути своей, страстным мечтателем и созерцателем непознанного, этот человек всю жизнь был яростным противником многих популяризованных мистификаций, которые могли бы привести его к процветанию в коммерческом плане.
В частности, этот человек однажды удивил меня своим трюком к отыскиванию спрятанных предметов в незнакомой комнате. Более того, он мог проделывать этот трюк в любых условиях и с завязанными глазами.
Я, однако, уже сталкивался со множеством подобных фокусов и лишь поморщился, попросив не занимать мое время подобными уловками.
Он возразил мне тем, что в этом нет ничего сверхъестественного, и надо лишь научиться определенным способом перестраивать и концентрировать поток своего восприятий и внимания, и добиться этого можно путем определенных тренировок. Однако, с достоинством не стал продолжать этот разговор.
* * *
«Пожиратель кошмара»
Это заглавие было выведено крупными неровными буквами на развороте его последнего блокнота.
Содержимое же блокнота представляло, по видимому, тот самый бред, преследовавший его в последние дни и который, судя по всему, подтолкнул его к уходу из жизни.
Однако, о том, чтобы попросту выкинуть в макулатуру завещанные мне плоды интеллектуальных изысканий этого хоть и странного, но гениального человека, моего друга, не было быть и речи.
Посему, я решил, что он достоин того, чтобы почтить его память, и решил таки перепечатать и опубликовать эти неразборчивые рукописи.
Эти строки я привожу в том же виде, в котором они были написаны, ничего не добавляя и не утаивая.
* * *
*Начало рукописи*
О, как бы я хотел быть тобой, мой старый добрый соперник!
Я умышленно не говорю – на твоем месте, так как я не желаю тебе поменяться со мной местами.
Многим живущим на этой Земле я, говоря об этом без ложного благородства желаю разоблачения и позорной смерти.
Но нет и не может быть никого, кому бы я пожелал поменяться со мной местами.
Ты был прав, мой друг. Все эти мои зажигательные мечты были лишь втуне потраченными усилиями.
Ибо они подвели меня вплотную к той границе кошмара, за которой не существует слова «во имя».
Но поверь мне, некоторые двери лучше держать закрытыми.
И теперь, когда я чувствую, что времени моего может остаться совсем немного, я хочу завершить дело, в котором и так уже зашел слишком далеко.
Я попытаюсь максимально подробно описать все, что стало происходить с моей жизнью после того, как я пообещал предоставить тебе доказательство своих духовных изысканий.
* * *
Я пока не знаю, не берусь даже приблизительно вообразить, что ожидает в будущем тех несчастных, которые решатся на безумный эксперимент — последовать за мной.
Моя жизнь уже стала невыносимой, и вряд ли ее можно было бы назвать полноценным бытием.
И единственная мысль теперь, что сейчас удерживает меня от шага в петлю – это долг. Долг рассказать правду.
Я доверяю эту свою рукопись тебе, мой дорогой друг, ибо, хорошо знаю о твоей надежности и принципиальности.
Я достиг своей цели путешествия в Вавилоне. Я нашел тот затерянный в песках Месопотамии древний орден дервишей. Сведения об ордене не сохранятся ни на одном физическом накопителе. Знания о нем передавались из уст в уста еще задолго до того, как был заложен первый камень в основание первой из пирамид.
Ты можешь искать этот орден, но не найдешь его, пока они сами не решат, что ты достоин.
И вот однажды, стоя на залитом багровым солнцем песке, я увидел этот загадочный мираж, который был вовсе не миражом. Я увидел оазис и вошел в него. Там я увидел высоких смуглолицых людей. Они дали мне прибежище и напоили водой, ничего не говоря и не спрашивая, как и было положено.
А потом, с рассветом следующего дня, они спросили меня, всего один раз, как и должны были спросить, действительно ли я этого хочу.
И я ответил согласием.
И тогда они подвели меня к тому колодцу.
И из этого колодца я услышал.
Неважно, что я услышал там. Важно лишь то, что есть двери, которые не следует никогда отворять.
Мы все совершаем ошибки и становимся заложниками своего тщеславия, даже если одеваем его в благородные и возвышенные посулы.
После того, как говорившие в колодце перестали вещать, я покинул пустыню, и ушел не оборачиваясь, как должен был уйти. Я получил, что хотел и взял то, что они дали мне.
Тебе, как никому другому, известно о моей тяге к мистическому и опытам со снохождением.
Так вот, тогда мое искусство поднялось на немыслимый уровень. Я решил, что теперь одержу окончательную победу и возвышусь над всеми учеными мира.
* * *
Итак, тебе известно о моих экспериментах с областью сновидений. Разуверившись в современной науке еще со времен студенческой скамьи, я, подобно философам древности, обратил все силы своего знания во внутренний мир.
Как я сказал, после того времени, проведенного у колодца, в искусстве снохождения я продвинулся уже очень далеко.
Я мог, приложив волевое усилие, обозревать любую точку земного шара и замедлять течение времени сообразно своим потребностям. Я также овладел искусством быстрого вхождения в сон, и в сон внутри сна, если мне такое потребуется. В этих снах я продолжал учиться.
Каждый раз, пробуждаясь, я ликовал и был преисполнен невиданного оптимизма и невыразимой силы. Теперь, чтобы выспаться, мне хватало ничтожного количества времени.
Твой рафинированный ум, некогда бросавший мне достойный вызов, теперь казался мне достоянием обманутого школяра.
Я мечтал возвыситься над всеми учеными мира. Более того, я стал одержим мыслью постигнуть непознанное наукой.
* * *
О, друг мой, к тому времени, в своих снах, я мог наблюдать процессы жизнедеятельности человеческого организма настолько сокровенные, что не существует приборов, способных их отразить. Но это меня совершенно не волновало тогда, когда я заглядывал далеко в глубины космоса. Я обозревал испепеленные, ржавые пустоши Марса настолько близко, что, казалось, могу достать их рукой.
Я уже упоминал о своих честолюбивых планах в науке. Я понимал, что для их реализации необходимо пролить свет на то, что не прояснит ни одна перегруженная формулами теория и не покажет самый совершенный электронный телескоп.
И тогда я обратился к явлениям и величинам, о которых точным наукам не было известно ничего, кроме туманных гипотез.
Теперь в своих снохождениях я устремлялся все глубже в космос.
С каждой новой ночью, которая для меня длилась подобно сотне земных ночей, я осваивался в астрале все лучше и устремлялся все дальше. Космический холод и радиация не могли причинить ущерба моей астральной проекции.
Я скользил над ржавыми безжизненными полями Марса и изучал эту древнюю ржавчину под равнодушным, незамутненным сиянием звезд. Я пытался понять то, о чем молчит эта древняя планета, погребенная в красных песках. Я спрашивал у бесстрастных звезд, что они видели до того, как планета стала Красной. Именно тогда, впервые, меня коснулась далекая тень той неизъяснимой опасности, что закрывали от нас звезды.
Но это, меня не остановило, увы. Я считал, что нахожусь в безопасной недосягаемости. И я научился создавать нечто вроде астральных проекций своих осознанных сновидений и с их помощью изучать материальный мир.
Так, однажды, я создал себе фамильяра.
Астрального голема, целиком послушного моей воле. С его помощью, я хотел заглянуть туда, куда, как я полагал до меня, не пытался никто иной. Наивный и одержимый мечтами дурак, павший жертвой собственной самонадеянности.
* * *
*несколько страниц вырвано
затем, рукописи продолжены, очевидно, в сильной спешке*
Нет времени. У меня нет больше времени позволять себе описывать неописуемое. Есть двери, которые лучше не открывать.
Итак, я создал себе голема, чтобы с его помощью осуществить то, что бессильна осуществить современная наука. Что, как я полагал, до меня не пытался осуществить ни один человек.
Как я сказал, голем был лишь астральной проекцией моей собственной мысли на окружающий макрокосм. Неодушевленное квантовое лучистое нечто, послушное моей воле. Глазами которого я мог смотреть. И с помощью которого я намеревался изучить природу одного из самых загадочных явлений Вселенной.
Да, мой добрый друг, я отправил голема к самому сердцу нашей вселенной, — я отправил его в Черную дыру. Поскольку мне было известно о чудовищных гравитационных свойствах этих монстров, я, как сам полагал, достаточно обезопасил этим себя.
Не вдаваясь в подробности, скажу лишь, что я намеревался изучить свойства материи вблизи этой темной звезды, после чего изучить действие дыры на самого голема, который не был физическим телом. Я был готов и к его разрушению под действием гравитационной мощи, пожирающей сам свет.
И вот, в одну из ночей, мой голем, с квантовой скоростью, многократно быстрее световой, устремился к объекту сингулярности в центре системы Солярис. Вблизи цели я предусмотрительно перешел на скорость света, а потом сбавил и ее.
Избрав в качестве расстояния то, на котором свет еще не исчезает бесследно в глубине этого космического колодца, я начал эксперимент.
К своему изумлению, поначалу я услышал звук.
Звук, которому в космосе, в условиях абсолютного вакуума, быть по определению не положено.
Однако затем я осознал, что таким звукам вообще быть не положено. Какими именно чувствами я его распознавал – не могу объяснить. Снохождение и астрал диктуют нам иные законы мироустройства.
Медленно я подводил своего голема к черной дыре.
И тут произошло неожиданное. Мой голем остановился. Он не должен был останавливаться, на него словно бы воздействовала некая сила. А потом его неопределенные сияющие очертания стали преображаться.
Внезапно, я почувствовал страх, такой импульс угрозы, по сравнению с которым любой земной страх – лишь жалкая тень того страха.
Как я сказал, голем стал преображаться. Несмотря не весь испытанный мною ужас, я не утратил способности удивляться.
Черная дыра – детище чистой энтропии, разрушения, не созидания, но я отчетливо, воспринимал каждый миг его преображения в некий знакомый силуэт. И за мгновения до того, как исчезнуть, он повернул голову и посмотрел в мою сторону.
Астральная связь прервалась, будто бы ее не существовало и я пробудился в своем доме, в пасторальной квартире, в Провиденсе. За окном накрапывал тихий осенний дождь. Был вечер 11 сентября 2017 года, стрелки часов показывали то же время, которое я видел, погружаясь в недра своего астрального сна.
* * *
Я потерял связь с астралом. Я окончательно потерял связь.
Даже допустив, что все описанные мной невероятные видения во снах были лишь плодом моего возбужденного воображения, пусть так, но можешь ли ты представить всю меру моего потрясения, когда я лишился возможности вновь вкусить этого плода? Наверное, только люди, потерявшие в результате несчастного случая способность передвигаться смогут понять, о чем я говорю.
Но даже не это встревожило меня больше всего.
Я стал видеть кошмары. Поначалу в этих кошмарах, не было ничего необычного, было лишь… затянувшееся ощущение черного экрана. Потом в этом царстве вязкого мрака возник некий звук, вызывающий непередаваемое чувство тошноты и безысходности, природу и источник которого я не был в состоянии определить.
А после, появилось чувство чьего-то враждебного присутствия. Я чувствовал отчаянный древний инстинктивный страх, страх беспомощности, но вскоре, как мне казалось, просыпался.
Поначалу, я списал все это на перенапряжение, вызванное стрессом от своих неудач и слишком сытные ужины. И так как я всегда был человек действия и не привык опускать руки, то подошел к проблеме основательно. Я стал больше внимания уделять здоровому образу жизни и даже составил для себя индивидуальную программу здорового питания.
Но сны меня не отпустили, лишь будто бы стали еще масштабнее и злее. Более того, теперь мое субъективное восприятие времени во сне непостижимо замедлилось и теперь я уже не контролировал его течения.
После пробуждения я некоторое время лежал разбитый, и не мог различить то, где заканчивается мое тело и начинаются предметы окружающего мира. Скованный, по-видимому, ужасом от пережитого, я принимал прямоугольный каркас кровати за продолжение своего тела.
* * *
Теперь я уже не чаял прикоснуться к древнему и сокровенному знанию. Я мечтал лишь вернуть себе простые блага жизни, дарованные обычному человеку. Я мечтал о здоровом и крепком сне, восстанавливающим силы.
Именно тогда я, встревоженный не на шутку, обратился к психотерапевту, довольно хорошему (недостатка в финансовых средствах я в то время не испытывал), но он мало чем помог.
Внимательно изучивший суть моих жалоб психолог (Карл, так его звали) подверг меня углубленному курсу психоанализа, — с кушеткой и креслом, в лучших традициях старой венской школы. Однако, тот иррациональный ужас, который преследовал меня во сне, никуда не исчез. Кажется, я лишь погрузился в него еще больше.
Однажды, я почувствовал это, уже на кушетке у Карла. Свет в кабинете внезапно стал тусклым. Голос психотерапевта, что вел меня, словно потонул в вязкой тине. Потом я вообще перестал что-либо различать. А потом я снова начал слышать тот звук. Изменилась и комната. С мучительной медлительностью, словно двигая неподъемные жернова, я посмотрел на кресло за моим изголовьем, где сидел мой мозгоправ Карл.
И увидел лишь сидящий в лохмотьях скелет. Этот бессильный, неживой человеческий остов и окружающий его мир не выглядели угрожающими, а, скорее, жалкими. На меня с тоской смотрели пустые глазницы черепа. Будто усталый и одинокий человек сел в кресло после утомительного, не приносящего радости дня, и остался наедине со своими мыслями. А нечто таящееся в тени углов, вошло в комнату и навсегда закрыло за ним дверь в окружающий мир.
И это теперь было здесь. Тьма излилась из глазниц черепа и чернильными струями потекла вниз по скелету.
Я открыл рот, чтобы закричать. Но тьма уже затопила комнату и проникла в меня сквозь мой рот. Когда я, наконец, пришел в себя, то не мог сказать с точностью, сколько времени прошло, и дико озирался, с трудом возвращая себе чувство реальности происходящего.
Ничего удивительного – ответил Карл – ложные воспоминая, символично маскирующие некое значимое для меня переживание, мы должны двигаться дальше. И мы продолжили наши встречи.
Спустя некоторое время кошмары отступили. Так мне казалось тогда. Как же я заблуждался.
* * *
О, как я заблуждался!
Я поспешил поблагодарить своего психотерапевта, убеждая, скорее самого себя в чудесном избавлении от кошмаров. Однако вызвал лишь недоумение у Карла.
После чего он, тщательно подбирая слова, сказал, что, возможно, мое подсознание оказалось куда удивительнее, чем он полагал и само привело к мягкому исцелению непредставимым ему образом. Но возможно также и то, что мое состояние является лишь сопротивлением к проводимой им терапии.
Тем не менее, тепло попрощавшись со мной, он сказал, что готов оказать свои услуги психотерапевта, если я посчитаю, что возникла такая необходимость. А пока он порекомендовал бы мне больше времени уделять физическому здоровью, так как это, несомненно, придаст мне уверенности в себе. Слегка озадаченный этим напутствием, я покинул его кабинет, для того, чтобы вновь погрузиться в плотный рабочий график, и забыть обо всем.
* * *
Я долго пытался найти причину своего загадочного непреходящего недомогания. Поначалу, я грешил на тяжелую трудовую неделю и действующих мне на нервы коллег по работе. О, я стал тем еще мизантропом!
В запущенном, осунувшемся человеке в зеркале я перестал узнавать себя. Закупив провизии и запасов, я стал затворником.
* * *
Я понял. Я все понял, когда это зашло настолько далеко, что было уже поздно что-то менять. К этому времени это пустило корни внутри меня.
Есть двери, которые лучше не открывать.
Когда мы начинаем слишком пристально вглядываться в темноту, то и темнота начинает пристально вглядываться в нас.
Не знаю, кто из древних в действительности произнес это предостережение, но теперь эти простые слова открылись мне во всем своем значении.
В современной физике существует теория, согласно которой тела, поглощенные черными дырами, не исчезают бесследно, но через некое время исторгаются обратно, но уже в иной, непостижимой ипостаси.
Мой голем не исчез в недрах сингулярности. Он переродился в нечто иное, немыслимое. И сейчас это немыслимое, по некоей неизъяснимой программе возвращается к своему прежнему владельцу. Я не знаю, что это теперь. Мне не понятны ни природа, ни мотивы этого существа.
Мои ночные кошмары никуда не исчезли. Они лишь исторглись в окружающую меня повседневность.
Мое физическое состояние ухудшается день ото дня.
Все чаще у меня во сне открывается носовое кровотечение, и если это будет продолжаться и дальше, то очень скоро я умру от анемии.
Но не обескровливание убьет меня. Это найдет меня раньше. Я чувствую близость бездны, которую вам не постичь. Эта бездна зовет меня, она говорит со мной этим немыслимым, непредставимым голосом.
Она пока еще бесконечно далеко, но, в то же время, совсем близко.
Она ходит за мной по пятам. С наступлением тьмы оно сильнее. Я не могу избегать воздействия тьмы, даже в хорошо освещенных помещениях. Темнота, как и тени – одно из составляющих этого мира. Ночью Тень стремится занять пространство под жалкими островками трепещущего света, в который превращается некогда мощное сияние люминесцентных ламп. Сквозь стены проступают непонятные потеки, которые не могут быть обычной сточной или дождевой водой.
А еще я все чаще чувствую, как оно изучает помещение, подобно, — пока еще — слепому котенку. Я думаю так, в первый раз, оно впервые заглянуло тогда в кабинет Карла. Так оно заглядывает все чаще в мой обессилевший разум, когда я отхожу ко сну. Все таким непонятным, неизъяснимым мне образом, оно опустошает мой сон, забирая и кошмары. Я не могу понять его природу.
* * *
Теперь я понял. Оно может проявлять мои кошмары в повседневной жизни. Но мой разум ему не одолеть.
Как и руки мои, которые, которые пока еще слушаются меня.
Я не знаю, что пока еще мешает ему проявиться в полной мере, но я не собираюсь сидеть и дожидаться этого в своем бесполезном доме.
Это породил я, за мной оно пришло в наш мир и мне за это отвечать.
Я пока еще не понял как, но похоже, что это что-то или кто-то реагирует на активность моего разума. Вот почему, первыми оно забрало себе кошмары, и сны, вызывающие наиболее сильные эмоциональные переживания.
И теперь, когда я чувствую, что времени моего может остаться совсем немного, я хочу завершить дело, в котором и так уже зашел слишком далеко.
Поверьте мне, некоторые двери лучше держать запертыми. И сейчас я намерен закрыть ту единственную дверь, связывающую это с нашим миром – дверь, через которую оно пытается проникнуть сюда. Я намерен закрыть дверь своей жизни.
Прощайте.
ㅤ
*Конец рукописи*
* * *
Я допечатал последнюю страницу и стал смотреть на уютно полыхавший камин. Я сидел за письменным столом, в кабинете нашего с Мартой загородного дома, куда я приехал, для того, чтобы перепечатать и упорядочить записи, оставленные мне моим другом, покойным профессором Перлзом. На столе лежали дневники и страницы с перепечатанным текстом его рукописей. Так я сидел, и смотрел на огонь, когда в комнату вошла моя жена Марта.
Ее взгляд упал на кипу документов на столе.
— Ты намерен все это опубликовать – сказала она. — Даже в своем безумии он был экстравагантен.
Я резко встал, подошел к уютно полыхающему камину и бросил дневники и листы в топку.
— Нестор! – воскликнула Марта.
Я порывисто обернулся.
— Великий ученый, мечтатель, исследователь, – ответил я. — Пусть общество запомнит его таким! Многим в жизни я обязан ему. Он вдохновлял меня. Я не позволю, чтобы его полную достойных свершений жизнь испортил этот последний приступ безумия. Я ни слова не скажу ни прессе, ни кому бы то ни было. Я не позволю этим охочим до сплетен падальщикам пятнать светлую память моего мертвого друга.
Мой голос начал срываться.
Марта подошла и мягко взяла меня за руку.
— То происшествие в пустыне… Что тогда случилось, Нестор?
Я вздохнул.
— Он так и не оправился после этого до конца. Все эти поиски шамбалы, властителей древности… Эта его последняя экспедиции в Вавилон оказалась роковой. Невиданная в тех местах песчаная буря застигла всех участников экспедиции.
Погибли все кроме него. Он удивительным образом выжил тогда, сумев закутать лицо и дыхательные пути фетровой тканью. В тот же день он был извлечен из песчаных завалов отрядом спасателей.
Он был жив и, как ни странно, практически не пострадал. Так казалось на первый взгляд. Волосы его стали седыми от пережитого, в глазах появился пугающий маниакальный блеск. Когда его откопали спасатели, он горько смеялся. И нес какую-то околесицу о колодце духов, древнем испытании и пожирателях, что живут на Земле и жили задолго до появления первого ящера. Его коллега, светило из области психиатрии, назвал это обычным посттравматическим расстройством, и сказал, что человек такой воли и такого незаурядного ума быстро пойдет на поправку.
И оказался почти прав. Джон действительно, очень быстро пошел на поправку и выписался из госпиталя уже на следующий день, еще более энергичный и готовый к работе, чем прежде.
Единственное, что теперь было бы затруднительно назвать нормальным – это его глаза. Это были глаза человека видевшего слишком многое и зашедшего слишком далеко. Я боялся этого взгляда.
Потом наши пути разошлись.
Я переехал сюда, в Питер, получил докторскую степень, возглавил редакцию журнала «Квантум». Остальное ты знаешь.
* * *
На похороны Джона Перлза собрался почти весь цвет петербургского научного общества, подошли возложить цветы и некоторые общественные деятели.
После того, как были сказаны прощальные слова, и гроб с телом покойного опустили под землю, солнце уже зашло за горизонт. Наступил неестественно красивый вечер позднего бабьего лета. Луны не было видно на небе. Звезды, необычайно яркие, лили свой холодный космический свет с ясного безоблачного небосвода, заливая все вокруг тусклым люминесцентным сиянием.
Я наклонился и одним из первых бросил в просторную могилу горсть свежей земли. Влажные комки почвы бесшумно канули в кажущуюся теперь бездонной яму, подняв оттуда неуловимое облако красноватой пыли.
Или это была лишь игра тени?
ㅤ
Автор: Dismalskies