Сводящий с ума вой пробивается под самую кожу, просачивается сквозь плоть, эхом бьëтся о стенки черепа. Его хозяин, северный ветер, несёт, кружит в бушующем потоке метель, что не стихает пятый день. Гнетущий пейзаж белоснежной глади стелится до горизонта, упираясь в призрачные отблески полярной ночи. Вдалеке виднеются , словно вмëрзшие в ледяные щиты, скованные вечной зимой останки левиафанов, горы. Подступы их поросли титаническими торосами, неприступной грядой оградившими хребет. Путь лежит на восток, в холодную низину. За россыпью сопок показалась простирающаяся, насколько хватало взора, монохромная хвоя. Мелкие, поначалу, сосны переходили в густое сплетение вековых титанических стволов, что в самых недрах срастались в плотную непроглядную тень.
Нас было четверо – я, Кьярваль, совсем ещё молодой парень, что служил нам провожатым, Сигурд – тронутый обильной проседью немолодой жилистый мужчина, по молодости ходивший в походы на окаймлëнные шхерами берега Бритмора, и Йоран – средних лет земледелец, человек осëдлый, предприимчивый, что и собрал нас всех. На сей раз, участь стать жертвой наших клинков была уготована одному из здешних купцов, да впридачу его семье – не мудрствуя лукаво, Йоран полагал порешить всех, кто окажется с ним, не щадя ни баб, ни детей – и без того руки наши уже по самые плечи обагряла невинная кровь. Всë нутро моë напряглось в ожидании грядущей расправы, тревога заполонила душу. Месяцем ранее наш отряд лишился Ульфхама, чьë покинутое тело так и осталось неприкаянно гнить где-то в нижних течениях Фьелдархьëрмир. Казалось, ещё недавно я приломлял с этим прихрамывающим доходягой краюху чёрствого хлеба, делился самым сокровенным в тëплом маслянистом свете соснового костра, но... Нет более этого человека. Сгинул за пару серебряников, заколот ржавым клинком в незнакомых местах. Для нас, людей лихих, иной судьбы жестокие боги не предусмотрели – такая наша доля, ни памяти, ни славы, одна лишь земля примет, как родных. Сами себя мы навечно обрекли до самого погоста скитаться по этой ужасной северной стране в поисках собственной гибели...
По прошествии получаса позади вовсе скрылись гольцы безымянного хребта, весь мир за пределами леса оказался отсечëн непроглядной чернотой. Гнетëт всепронизивающее ощущение цельности, плотности мрака. Лишь мертвенный свет переливов сияния бросает холодные отблески, что едва пробиваются сквозь переплетение столетних ветвей. Неизменная картина безжизненных просторов усыпляет взор, и не сразу боковое зрение мельком подмечает движения то справа, то слева. Старательно всматриваясь во тьму, я оказываюсь совершенно не в силах разглядеть что-либо – темнота, да и только, хоть глаза коли.
Чем более углублялись мы, тем более явственно ловил я себя на мысли, будто что-то здесь не так. Совершенно, донельзя не так. Не страх, но тревога обуяла сердце – ветер... Ветер, да и сам воздух здесь, кажется, какие-то... Неправильные. Чужие. Скверное место, всë здесь тоской дышит.
Кажется, проходит очень много времени, прежде чем на меня снисходит понимание – шаги Кьярваля уже давно не слышны. Спохватившись, я оборачиваюсь, но знакомого астеничного силуэта в поле зрения не оказывается.
– Мужики, стойте! Кьярваля не видать!
Сигурд и Йоран, заслышав мой оклик, останавливаются. Убедившись в истинности моих слов, те по небольшому промедлению поворачивают назад, и втроëм мы принимаемся за поиски пропавшего. Почти сразу же становится ясно – дело это гиблое. В такой непроглядной темноте мы могли бы искать Кьярваля хоть бы всю оставшуюся жизнь и, в конечном счете, не найти ничего, окромя набивших оскомину бесконечных сосен. Быть может, так бы всë и сложилось, но... Звуки. Приглушëнные стоны и полубезумные подвывания, что искажëнным эхо неприкаянно гуляют средь просторов клубящейся тьмы, вскоре выдают искомого.
Когда тот обнаруживается, забившийся в отлогую ложбину, недвижимо вжавшись в самую её тень, всеми силами тщетно стараясь не выдать своего присутствия, всей тяжестью собственной неотвратимости обрушивается осознание – нет, что-то здесь и вправду до ужаса, до зубовного скрежета неправильно, из ряда вон...
Медленно, подрагивая, тот поворачивает голову. Поблëскивающие от густых слëз глаза его смотрят не на меня, не на Сигурда – взгляд пронзает насквозь, скользит по непроглядной темноте, тщетно выискивают то, что плыло средь бесформенных теней, искажало заполонивший пустоту морок, что делало его таким живым.
– Ты их видел?
Надрывно тянет Кьярваль. Мы с Сигурдом переглядываемся. В его зрачках я различаю лишь блеклые отблески смятения, но не страха – ловлю себя на мысли, что никогда ранее я не видел в них и того. Впрочем, любые мои измышления обращаются прахом вместе с монархичностью тишины, когда слух пронзает свист стали за нашими спинами – инстинктивно мы с Сигурдом оборачиваемся на звук. Позади нас, обнажив одноручный меч, Йоран напряженно всматривается в темноту перед собой, словно бы видит он в ней совершенно не то же, что мы с Сигурдом. Робко и скованно, он вдруг подаëтся вперёд в намерении проверить одному ему известные догадки, не вымолвив при том ни слова. Лишь ступая в непроглядный мрак, Йоран нервно и отрывисто бросает напоследок:
– Скоро вернусь...
Я, вцепившись подрагивающими пальцами в рукоять полуторного меча, ждал, не смея и на ничтожное мгновение свести взгляда с непроглядной пустоты. Не менее, чем с минуту я, терзаемый тревогой, ожидал чего-то, вслушивался, но... Лишь только ветер. Чужой ветер. Впрочем, когда слух мой улавливает знакомый голос, наступает некоторое облегчение.
– Ни души, ничего... Сука, ебись ты конëм!
За маской площадной брани неумело прячется страх. Не поднимая глаз, тот опустошëнно выдавливает еле слышное:
– А что с..?
Без прочих разъяснений понимая суть сказанного, я оканчиваю обрывистое вопрошание сам.
– Кьярваль...
Нас с Йораном словно ледяной водой окатывает – вовсе мы упустили его из внимания, и теперь душу терзала предательская догадка. Знакомую ложбину отыскали без труда – к ней же же вели наши следы, но... Его там не было. Клянусь, не столь бы нас напугал его изувеченный обескровленный труп, сколь пугала чистейшая девственная пустота. Но там была именно она, ужасающая своей примитивностью и однозначностью.
– Нет... – еле слышно выдохнул Йоран. – Поздно... Теперь уже поздно...
Сердце пропускает пару ударов, когда из самой глубины тени доносится голос Кьярваля.
Сигурд, вонзив неморгающий стеклянный взгляд во тьму, нетвëрдой рукой выставляет вперëд топор. Орудие отчаяния. Наивная попытка остановить затупившейся сталью то, что долгие столетия разрасталось под тенью хвои, наливалось мраком, крепло средь безжизненно белых терриконов. Орудие, отобравшее столько жизней, было попросту бессильно перед аморфным ликом воплощëнной тени.
– Кьярваль, я ж до тебя, сучëныша, доберусь, все кости переломаю!
Гневно рычит Сигурд. Похоже, в сердце его вовсе нет места тому страху, что обуял нас с Йораном, что перемешался с кровью, лимфой и желчью, что теперь крепко застрял в глотке и бился там, словно раненое насекомое.
– Нельзя сломать то, чего нет.
Эхом доносится ответ уже с другой стороны. Лишь только теперь слух подмечает некоторую изменëнность, деформированность в звучании каждого звука. Будто кто-то в порыве издëвки, словно насмехаясь, внëс еле-заметные правки в слова и речь, говор и ритм, придыхание и произношение. Сигурд резко подрывается и, занося топор, шагает вглубь темноты.
– Гадëныш, я тебе каждое слово обратно в глотку затолкаю... А если они туда не влезут, проделаю в твоей увечной голове пару новых...
Тишина наступает резко и звучит гораздо громче любых слов. Речь обрывается беззвучно, резко, во мгновение. Мы с Йораном безмолвно переглядываемся, уже не скрывая пробившегося в самое сердце страха. Норда сгубило бесстрашие – то было ясно без единого слова. А нас от давящей своей неясностью судьбы в нескольких ничтожных альнах удерживал страх.
– Это... Что?..
Невольно слетает с уст. Йоран, опустив руку с эфеса клинка, на который теперь не осталось и ничтожной надежды, опустошëнно произносит:
– Не знаю. Идëм... Идëм дальше. Может, выйдем... Может.
Едва-ли у Йорана была хоть малейшая уверенность в собственных же словах. Едва-ли мы снова увидим далëкие огни Руийи.
– Наврядли...
Прозвучало нечто, имеющее уже крайне мало граней подобия голосу Кьярваля, скорее сходное со сплетением воя метели и стонов покорно гнущихся под натиском ветра сосен. Не обращая на то внимания, мы шли далее, теперь уже вовсе не питая мнимых надежд – казалось, не было на всëм свете более бессильных и обречённых существ, чем двое безродных наëмников, смиренно бредших сквозь самые глубины слепого ужаса.
Меж стенок черепа плотно пригрелась до боли странная мысль – весь этот кошмар во мгновение ока оборвëтся, стоит только шагнуть вглубь. Утонуть в океане мрака, остаться в самой долгой ночи, накормить собой голодную душу, что пронизывает собой здесь каждую хвоинку, каждый вековой ствол, каждую снежинку. Кануть в беспробудную дремоту, как канули до меня десятки безмолвных тел, скрытых в недрах до тошноты белых снегов, чей однонотный неприкаянный вой плавно нарастает во внезапно ставшем тесном черепе. Они приказывают, подталкивают, требуют присоединиться, измениться во имя воли... Чего-то, не имеющего названия ни на одном из языков. Не порождения тьмы, а самого её воплощëнного облика. В древности наши далëкие предки, думается мне, назвали бы это «божеством». Тщетно силясь утолить его вечный голод, те приносили бы в жертву детей, высекали из сосен грубые лики идолов и до крови челом отбивали им поклоны, выли горестными мольбами и ритуальными песнопениями. Но его голод вовсе остался безответен, разрастался язвой, заполняя собой все мысли. Если, конечно, это вообще можно было назвать мыслями... Он явил мне облик того тысячелетнего голода, дал прочувствовать каждое мгновение столетий великострадания, поселил под сердцем холодный свет отблесков полярной ночи, и я не посмел его отторгнуть. Позади давно стихли шаги Йорана. Стих ветер. Тишина. Чернота. Прелюдия вечности.
Когда взор резко и болестно слепят обжигающе холодные переливы, и я с неверием вновь различаю знакомые, лишëнные всякой жизни белоснежные просторы, наперво захлëстывает наваждение отшатнуться, лишь бы только окончательно растаять в объятиях чëрной пустоты. Страх, впрочем, тут же берёт вожжи рассудка в свои руки, гонит меня далее, прочь, требуя одного – бежать, бежать, пока сердце не остановит свой ход, пока жизнь ещё теплится, пока очи навек не закроются, пока не поглотят мои хладные останки эти безжизненные земли. Дрожит угнетëнное всепронизывающим хладом тело, обжигает глотку нестерпимо загустевший воздух, а ненавистный вой вытесняет из сознания всë прочее. Ничего живого. Ничего тëплого. Только белые равнины и призрачное сияния, искажающее недосягаемую высь. Чувствую, как неотвратимо и скоротечно жизненные силы обращаются хрупким инеем на ресницах, как бессильно погибаю, как гаснут все чувства, оставляя лишь ветер – о, как он мне ненавистен, как по истине жесток...
Не сразу осознаю я, что очи мои не лгут мне ни в единой детали, когда с неверием и трепетом различаю вблизи осевших ветхие избы, тëплые огни, дым печных труб, уходящий за самый небосвод... Руийа. Оплот жизни и света в стелющемся до горизонта океане ледяного ужаса.
О, как же наивно было думать, будто идя одной дорогой с Сигурдом, Йораном и Кьярвалем, я мог вдруг выйти к иному концу... Нет, никто из нас не умрëт в своей постели, не будет нашим душам покоя – для нас лес будет длиться вечно. Лишь по прошествии трëх дней, безвылазно проведëнных в заключении четырëх стен, пришёл я неизбежному выходу, избавлению, пониманию... «Напрасно...», — мелькает последняя мысль, когда я затягиваю на шее перекинутую через балку петлю. «...Напрасно я вышел из того леса. Напрасно, до того, не дал зарубить себя в первом же бою... «Бою» – из уст убийцы баб, стариков и детей это слово неизменно звучало в особой мере презренно... Напрасно не разделил судьбу своих братьев, что сгинули в голодный год, когда я, дочиста обгладывая их кости, пережил ту страшную зиму. Напрасно сгубил столько душ. Напрасно...», – мысль прерывается, когда верëвка с хрустом сдавливает глотку. Гаснет свет. Окутывает тишина. Наконец, измученная душа обретает покой.