Когда мне на глаза попалось объявление об экскурсионной поездке в Припять, я думал недолго: давно еще увлекся компьютерной игрой, потом книгами на эту тему, и сейчас мой пульс учащался при одном только упоминании о сталкерстве или Зоне отчуждения. Добавьте сюда скучную работу, холостяцкий быт и житейскую тоску, и на выходе — вот он я, с воодушевлением спешу к месту, где был намечен сбор.
Я немного удивился, когда увидел огромный экскурсионный автобус и нашу группу, по меньшей мере, человек в тридцать, может, и больше. Кто-то уже занял свое место в автобусе и хрустел чипсами, кто-то, не теряя времени, фоткался со всем подряд, другие со скучающим видом стояли в сторонке и глядели на то, как нашего гида осаждала вопросами кучка особо любознательных туристов.
Закрывшись рукой от утреннего солнца, я смотрел на дорогу, по которой мы должны были скоро двинуться в путь. Экскурсия была однодневной, и, согласно маршруту, нас ждала сама Припять, где нам обещали показать школу, детский сад, какую-то гостиницу, еще пару мест, не особо зараженных, ну и, конечно же, в конце дня мы должны были прибыть на саму Чернобыльскую Атомную Электростанцию.
В пути я познакомился с Киром, мы сидели рядом. Это человек лет сорока, заурядной внешности, правда, с осунувшимся лицом и тусклыми, как у мертвой рыбы, глазами. Несмотря на внешнюю неприветливость, он оказался приятным и интересным собеседником, пусть и немногословным, и, признаюсь, слушать его мне было гораздо интереснее, чем монотонный голос гида. Кир – это прозвище. Получилось так, что он спросил, как меня зовут, я сказал, что в Зоне нет имен. Я-то пошутил, а он вполне серьезно задумался и представился Киром. В честь Булычева, наверное... Что ляпнул в ответ я, уж и не помню.
В Средней школе № 2 города Припяти я с азартом фотографировал все: заброшенные классы, кривые ряды пыльных парт, вскрытый пол, заваленный какими-то склянками, бумагами и плоскими хлопьями грязно-голубой краски, которой некогда были покрашены стены. Батарей не было, зато на стене, на единственном гвозде, все еще держался портрет Вождя, под ним — опрокинутый стул и чьи-то связанные между собой шнурками кеды. Сквозь выбитые окна с улицы в класс заглядывали кривые ветви кленов и тополей.
Кир стоял у расписания уроков.
— Девять двадцать, — посмотрел на часы он. — В первом классе сейчас чистописание, а в десятом – физкультура. Представляешь, тридцать лет назад здесь все еще бегают ребята и девчонки, смеются, и сегодня, как пить дать, собираются сбежать с последней геометрии в кино. Интересно, тридцать лет назад сейчас здесь тоже светит солнце? Или, может, моросит дождь? Впрочем, какая разница. Главное, что там у них пока есть будущее.
— Не сгущай краски, – ответил я, щелкнув покосившийся стенд. – Они ж не померли. Эвакуировали всех в другой город, сейчас живут припеваючи, уж свои дети школу заканчивают.
— Ты знаешь, что такое эвакуация? – обернулся ко мне Кир. — Это когда тебя с мясом отрывают от того, к чему ты привык. Тем людям нельзя было брать с собой ничего и никого, даже домашних животных. И когда отъезжали автобусы, за ними бежали собаки, а хозяева выглядывали из окон и кричали, что скоро вернутся, а собаки все лаяли и продолжать бежать. Знаешь, трудно забыть эту суету, пыль, крики и визг где-то попавшей под колеса собаки.
«Да, — подумал я, — кто-то повернут на Чернобыле и похлеще меня». Вслух же я ничего не сказал. Да и что я мог ответить? Ничего, и я сунул Киру под нос фотоаппарат:
— Смотри, как классно заснял…
Кир посмотрел на меня не то с осуждением, не то с жалостью, но ничего не ответил и куда-то пошел. Странный он был. Все твердил мне, чтобы я ничего не трогал — ведь пыль, радиация и прочее, а сам взял, да и сунул в куртку какую-то тетрадку с пола. Еще огляделся, чтобы никто не видел. Я сделал вид, что ничего не заметил.
Кир мне нравился, он был из разряда тех, с кем интересно и к кому тянешься, несмотря на все «тараканы» и «приветы», а еще я отметил, что Кир был единственным из всей группы, кто ходил по Припяти, как по кладбищу, а не как — уж будем называть вещи своими именами — по развлекательному аттракциону, за который заплатили.
Это тоже было странно.
Нас привезли к Колесу обозрения, и, так как это был самый яркий и растиражированный символ покинутой Припяти, я решил запечатлеться на его фоне. Оглядевшись, я увидел, что Кир с обычным для него каменным видом стоит у разбитого киоска. Я заметил за ним такую причуду вдруг «застывать» у чего-либо.
— Мне тоже билетик возьми, прокатимся! – хихикнул я, но моей шутки не оценили.
— Оно не работает, — нахмурился Кир. — И никогда не работало.
Я протянул ему фотоаппарат, но он оттолкнул мою руку.
— Не буду. Что ты все здесь фотографируешь? — раздраженно поморщился он. — Разруху? Сломанный мир? Самому-то не стыдно?
— Ничуть! А ты тогда чего сюда приехал? – огрызнулся я, ибо терпение мое кончилось. — Просто поглазеть? Думаешь, это лучше? Да я, может, хочу друзьям показать, куда приводит мирный атом! И, кстати сказать, я сувениров с собой, в отличие от некоторых, не прихватывал. Я же видел, как ты ту тетрадку поднял. Зачем? Домой? Чтоб в качестве ночника светилась?! Так что не лечи меня.
— Это моя тетрадь, — тихо ответил он. — Моя школа и мой родной город. Я родился здесь.
— Твой город? – повторил я растерянно. — И часто ты здесь бываешь?
— После эвакуации впервые. И вряд ли бы вернулся, да времени мало осталось. Нужно торопиться, чтобы все исправить.
Я непонимающе поднял бровь. Кир присел на лавку и кивнул мне сесть рядом, мы закурили.
— Я расскажу тебе кое-что, — проговорил он, посмотрев по сторонам — наша группа расползалась по парку, и мы сидели почти одни. — Верить или нет, дело твое. Я никого ни в чем убеждать не собираюсь. Расскажу просто потому, что никому не рассказывал, а теперь хранить бессмысленно, — он затянулся. — Знаешь, когда все случилось, мне было восемь лет. Я заканчивал второй класс, мать работала продавцом, тут, недалеко магазинчик был, «Рассвет» вроде бы, а отец на станции. Это колесо должны были запустить на майские праздники, и мы все, и дети, и взрослые ждали этих выходных, как чуда какого-то. Я ненавидел русский, но я зубрил эти правила, как проклятый, только чтоб не получить тройку и не остаться дома. Как же я ждал этих праздников, ты не представляешь… — Кир с тоской посмотрел на Колесо обозрения с навсегда застывшими желтыми кабинками и выдохнул серый дым. — Это была пятница. Отец в ночь должен был заступать на дежурство, а я опять затянул ему песню про Колесо. Он сказал, что не пойдет с нами, будет работать. Я закапризничал, начал, мол, Первомай – великий праздник, что в этот день даже Ленин не работал, — Кир хмыкнул и стряхну пепел. — Короче, донылся я до того, что отец дал мне подзатыльник и сказал, что я вообще никуда не пойду за свое поведение. Я разревелся и сказал, что ненавижу его работу и особенно его Четвертый реактор. Я тогда мало что понимал, что это за реактор такой. Но в разговорах часто мелькали эти энергоблоки, реакторы, изотопы, турбины, давление... и мне казалось, что реакторы — это такие наполовину живые машины, огромные и страшные. А работа отца и всех других на АЭС заключается в том, чтобы кормить и содержать этих чудовищ, они же взамен давали нам электричество, и потому горели фонари, работал телевизор. Я так думал тогда и, наверное, ревновал отца к его работе. Перед тем, как убежать к себе, я крикнул ему: «Чтобы он тебя сожрал, это твой Четвертый реактор. И сам потом чтоб он разлетелся на гайки и кости…». Отец ушел на дежурство, в ночь на двадцать шестое, — Кир закинул голову к небу, рассматривая проплывающие облака, и улыбнулся. — А мать меня тогда так отлупила, я даже спал на боку, не мог на спине, но всю ночь не переставал собою гордиться, мол, мне зад надрали, а я все равно не пошел извиняться. Пусть, мол, знают, что со мной считаться надо. Думал, завтра отец вернется, и я как бы между прочим с ним и помирюсь… Не вышло. Говорят, тяжело у гроба просить прощения, а я даже этого не мог. Тела так и не нашли, завалило обломками. Вот что я натворил.
— Ты серьезно? — посмотрел на него я и протянул очередную сигарету. — Там ведь испытания какие-то были. Это совпадение, глупо считать себя виноватым, ты что? Если я сейчас крикну солнцу «да что б ты погасло», что же это оно, погаснет?
— Лучше не надо, — прервал он меня. — Оно погаснет, а ты потом всю жизнь себя грызть будешь, — Кир сморщился, как от резкой головной боли, торопливо достал какие-то таблетки, но вдруг выбросил их в урну. — К черту, все к черту…
Я спросил, все ли у него нормально, он помолчал, потом вроде пришел в себя.
— Ты вот не веришь, — потирал виски он, — а каждую ночь, каждый день, только закрою глаза, отец стоит у окна ко мне спиной. Я бегу к нему, хочу дотянуться, прыгаю, карабкаюсь и понимаю, что такой маленький, что не могу даже дотянуться до его ботинка. Я ему кричу, прошу прощения, пытаюсь прыгнуть вверх, а он не слышит, только смотрит в окно. А за окном небо такое чистое, и миллионы глаз моргают, приближаются, посмотрят и исчезают. И мне так противно, что они все смотрят на него, а я хочу их отогнать и не могу. Ничего не могу.
— Ты прости, конечно, — ответил я, помолчав, — но это к врачу надо. Сейчас все анонимно, это лечится. Таблетки какие-нибудь пропьешь, на море съездишь… Развеяться надо.
— Был я у врачей, — отмахнулся он. – Слушай, я чего хотел-то. Я могу попросить тебя сделать для меня одну глупую вещь? – Кир покопался в карманах и протянул мне садовые перчатки. – Вот. Они новые, это чтобы ничего не подхватить. Я войду в ту будку, вон, около карусели касса, а ты закроешь меня снаружи и сразу уйдешь. Только не оглядывайся и ничего не спрашивай, не хочу объяснять. Сделаешь?
Я опешил и глянул на кассу: горчично-ржавая, ее дверь болталась на одной петле, стекол не было вовсе. Я подумал, что это шутка, но когда Кир, заметив мою растерянность, чуть не насильно вложил мне в руку крупную купюру, я перестал улыбаться.
— Пожалуйста, — потряс он меня за руку. — Закроешь и сразу иди. Считай, что я псих, только сделай. Прошу как друга. Устал я, надо мне.
Представляю, как все это выглядело со стороны... Но я выполнил просьбу. Единственное, что не давало мне покоя, так это деньги, которые дал мне Кир. Неудобно было наживаться на больном человеке, и я вернулся к кассе. Кир сидел там, прижав к груди колени и положив на них голову. Он не откликался, и, когда я дотронулся до его плеча, он вдруг пропал и… солнце погасло.
Я провалился в пустоту. Не знаю, сколько я был без сознания, но, когда очнулся, увидел, что нахожусь в каком-то темном зале. Сквозь швы в высоких потолках пробивались острые лучи, и воздух вокруг искрил и мерцал, как на морозе. Везде были навалены кучи камней и песка, повсюду валялись искореженные металлоконструкции, глыбы с торчащими из них кривыми палками арматуры и погнутые трубы, сверху свисали рваные гирлянды проводов. Все это, как грязным снегом, покрывал толстый слой пыли. Сначала я подумал, что провалился в какое-то бомбоубежище или что-то наподобие, но потом отбросил эту мысль: если б я вправду упал с такой высоты, то костей бы не собрал, на мне же не было и синяка. Но страшным было другое — здесь мог быть настолько превышен радиоактивный фон, что от одной этой мысли меня вдруг затошнило, и появилась слабость. Я быстро прикрыл нос воротом толстовки и пошел дальше.
Цепочка следов, которую я заметил, привела меня к ржавой массивной двери, и, когда я увидел, что Кир валяется на полу весь грязный, полураздетый и стонет, я кинулся к нему на помощь. Но остановился, потому что Кир не стонал, а как-то неприятно и нездорово смеялся. Он сгребал с пола пыль, подбрасывал ее и с полоумной улыбкой смотрел, как она осыпается в редких лучах света.
— Я так и знал, знал, что он до сих пор тут! — кричал он мне, жмурясь и потирая глаза, наверное, из-за попавшего песка. — Там небо и я, — указал он на дырявую кровлю. — Он говорил со мной оттуда. Но это все блажь. Главное, я понял, как все начать сначала, я понял это! Я был прав! – он опять радостно подкинул облако пыли, но вдруг схватился за живот, скорчился и его вырвало.
Я немного отвернулся, а Кир, утерев рот какой-то валявшейся на полу тряпкой, устало сказал. — Как эти лучи пробиваются сквозь саркофаг, так и он говорил со мной. Эти голоса, это была не болезнь. Это был он, понимаешь?
Я посмотрел на потолок, потом вокруг и почувствовал, как внутри все похолодело. У меня подкосились ноги, когда я представил, насколько смертельно было здесь находиться и касаться всего. Я начал судорожно стряхивать с себя грязь и пыль, хотя и знал, что это бесполезно.
— Мы как сюда попали? Мы что, под саркофагом?! Это же конец! Здесь же реактор! — заголосил я, но Кир прислонился ухом к полу и ласково провел по нему рукой.
— Да, он там. Слышишь? Он дышит, но уже не злится, как раньше.
— Полоумный, здесь радиация смертельная! Вставай, быстрее! Пошли, давай! Ты сдохнуть хочешь? Я – нет! – голова шла кругом, ноги тряслись, и во рту было так, словно я патронов объелся. Я схватил Кира, чтобы помочь ему встать, но он вырвал свою руку.
— Отстань! – гаркнул он и тут же мило улыбнулся. — У меня опухоль мозга. Чем мне можно еще навредить?
Я все понял. Я тряхнул его за тощие плечи так, что голова Кира зашаталась, как у тряпичной куклы.
— Смертник, — процедил я сквозь зубы. — Подыхай на родине сколько хочешь, но зачем ты меня-то сюда притащил! Мне всего двадцать пять, слышишь?! Я жить хочу!
Я метнулся к двери и с ужасом понял, что она закрыта. Как такое могло случиться, я не знаю. В панике я забарабанил в нее изо всех сил и закричал о помощи.
— Да перестань ты! – прохрипел мне Кир. — Ты будешь жить, не бойся. Скоро все пройдет, все перезагрузится. У меня же получилось! Я был прав тогда. Он живой на самом деле, этот реактор, а от нас это скрывали, прикрываясь наукой. Только они не чудовища. Они — боги. Здесь пять Богов и залы поклонения для них. Они щедры, готовы помогать, но жестоки и не прощают ошибок. Я прогневал Четвертого Бога, но сейчас говорил с ним, и он сказал, что вернет все обратно. Он отзовет своих демонов, которых послал в наказание. И я увидел, что тогда случилось. Это ведь он своим гневом открыл демонам путь в наш мир. И они грызли всех, кто попадался на пути, вселялись в тела, одежду, технику. Даже те, кого они просто задели, медленно сгорали изнутри. Это демоны, посланные Четвертым Богом, отравили все живое здесь. Люди хоть и заперли его гнев в свинцовой звезде, но демоны все еще на свободе и здесь… Видишь, они беснуются и скалятся на нас, — Кир забегал воспаленными глазами по потолку. — Но не бойся, тебя они не тронут. Все кончилось. Четвертый Бог отпустил отца и меня скоро отпустит. Сейчас, вот и все… Вот увидишь, завтра будет другое двадцать шестое апреля. Завтра пойдет чистый дождь, и те глаза больше не будут смотреть на нас... Спасибо, брат... Извини, что все так...
Последние слова Кир говорил прерывисто, задыхаясь, надрывным шепотом. Его тело свела судорога, он весь выгнулся и вдруг резко ослаб. Я подошел к нему, дотронулся до в грязных разводах шеи и закрыл ему глаза. Кое-как доковыляв до двери, я продолжил звать на помощь, царапать и вяло бить ржавое железо. Сил не осталось, и, осознав, что эту дверь не откроют никогда, я сполз на пол.
— Слава Богу… Один нашелся! А мы его ищем второй час. Сидит, нашел, где отдохнуть, – над самым ухом прокричал кто-то и защелкал пальцами у лица. — Э, парень, тебе плохо, что ль? Лёх, принеси аптечку!
Я зажмурился от ударившего в глаза солнца и фыркнул от сунутой под нос аммиачной ватки. Все вокруг глазели на меня и сочувственно качали головой, кто-то дал воды и сунул шоколадку. Я жевал, видя, что сижу на земле, скрючившись возле запертой двери ржавой билетной будки. Кира нигде не было. Его искали сначала своими силами, позже сообщили в известные органы. Посчитали, что он сбежал — случаи «самоволок» уже бывали — и в наказание всю нашу группу сняли с маршрута. Все еще долго бурчали на Кира, оборачивались ко мне, глядя на пустое соседнее место, ожидая, что я им поддакну. Я же молчал, прислонившись лбом к холодному стеклу автобуса, а чуть позже, во время остановки на перекур, услышал, как проводник говорил с водителем, что на АЭС мы так и так бы не попали – там ЧП сегодня, проникновение, все оцепили. Пока теперь разберутся...
Остаток поездки я помню смутно. Гид говорил нам о будущем Зоны отчуждения, о том, что для многих элементов уже наступил период полураспада, что новый дугообразный саркофаг надежно защитит от фонящей гадости Четвертого энергоблока, и что, быть может, через несколько поколений сюда вновь вернется человек, как это сделали многие животные, в том числе и краснокнижные. Говорил и что-то еще, я не помню, был в своих мыслях.
И я до сих пор не могу объяснить себе, что же произошло. Сон? Тогда где я так исцарапал руки и вымазался, что куртку пришлось бросить там же. Галлюцинация смертельно больного человека, как-то переданная и мне? Тогда почему нашли только меня, и куда делся Кир? Или это была какая-то пространственно-временная аномалия, порожденная безудержной волей сумасшедшего во что бы то ни стало исправить ошибку и снять с себя самовольно взваленную ответственность за трагедию, в которой он был виновен не больше, чем кто-либо из нас? Кто знает, быть может, Кир, заснувший там, в пыли реакторного зала Четвертого энергоблока, проснулся уже солнечным субботним утром в своей детской постели, и его отец уже вернулся с дежурства. Бред? Конечно, но мне искренне хочется в это верить. Ведь тогда там, у запертой двери, хоть на секунду, но поверил же я Киру. Поверил, что сейчас, как в компьютерной игре, все закрутится в светящемся вихре, я окажусь дома или еще где, а потом узнаю, что 26 апреля 1986 года стало в мировой истории днем не более значимым, чем, к примеру, вчерашний день. Увы…
С той поездки прошло около года. Никаких признаков лучевой болезни у меня не появилось, хотя, по моим подсчетам, я пробыл под смертельным облучением минимум час и должен был уже давно загнуться. Но я жив и даже здоров. Сам не знаю почему. Наверное, повезло.
Что еще добавить… Я удалил все фотографии. Не знаю, как я раньше не замечал, что довольная рожа на фоне, например, пыльного сапога, последний хозяин которого вместе с одеждой снимал с себя и лоскуты кожи, это, мягко говоря, неправильно, и сейчас мне очень стыдно. В моей памяти осталась только одна «фотка», которую никто никогда не увидит, которая не наберет кучу «лайков» и не приманит подписчиков. Тот человек, Кир, свернувшийся калачиком у какой-то бетонной глыбы с трубками, его счастливый взгляд и раскрытая тетрадка, где под диктантом, написанным старательной детской рукой, уже взрослым почерком было вдавлено: «Я все исправил, папа…».
Автор: Сарагоса