Всем привет. Я обычно не пишу на таких форумах, но мне нужно выговориться. Я не спал нормально уже неделю. Каждый раз, когда я закрываю глаза, я вижу её лицо. Лицо моей Ани. Но не то, что я любил, а другое — пустое, как у старой куклы, с глазами, в которых ничего не осталось.
Всё началось с, казалось бы, безобидной идеи — познакомить мою девушку Аню с бабушкой. Я вырос в глухой карельской деревушке Койвумяки, что в переводе значит «Пригорок Берёз». Родителей моих не стало рано, и меня вырастила бабушка, Мария Ильинична. Она была… особенной. Хранительницей старых обычаев, знала все легенды, все травы. Я её безумно любил, но, повзрослев, уехал в Петрозаводск учиться. Там и встретил Аню. Она была полной моей противоположностью — городская, яркая, вся из динамика и света. Преподаватель современного танца. Я безумно её любил.
Решил привезти её летом, в самый разгар белых ночей. Дорога казалась Ане приключением: бесконечные леса, зеркала озёр. Она щёлкала всё на телефон, смеялась. «Какая же тут энергетика, Лёш! Просто космос!»
Бабушка встретила нас на пороге своего старого, почерневшего от времени сруба. Она стояла, не улыбаясь, в своём тёмном платье, и её руки, шершавые и узловатые, как корни деревьев, висели вдоль тела. Она посмотрела на Аню не как на гостя, а как охотник смотрит на дичь. Взгляд был стальным, оценивающим.
— Здравствуй, бабушка, — радостно сказала Аня, протягивая руку.
Бабушка не подала своей. Только кивнула.
— Заходи, невестка, — её голос прозвучал глухо, как стук камня о камень.
С первого же вечера стало понятно, что это была ошибка. Аня, пытаясь помочь, помыла посуду под современным средством с цитрусовым запахом. Бабушка, войдя на кухню, поморщилась, будто учуяла падаль.
— Этой отравой землю губишь, — бросила она и вылила остатки средства в печку.
Аня смутилась, но старалась быть милой. Она рассказывала о своей работе, о городе. Бабушка молчала, вязала свой бесконечный чулок и смотрела на Аню тем пронзительным, всё видящим взглядом, от которого у меня по спине бегали мурашки. Я пытался шутить, сглаживать углы, но чувствовал себя предателем — и по отношению к бабушке, которую любил, и по отношению к Ане, которую привез в этот ад.
На третий день Аня, в попытке наладить контакт, спросила о местных обычаях. Бабушка вдруг оживилась. Глаза её блеснули.
— Скоро Лемби, — сказала она. — Наш праздник. Праздник любви и невест. Ты должна увидеть.
Аня, конечно, обрадовалась. «Вау, Лёш, настоящий языческий праздник! Это же невероятно!»
А у меня в груди похолодело. Лемби. Я смутно помнил его из детства — песни, хороводы, венки на воде. Но в моих воспоминаниях было что-то… тревожное. Что-то, что бабушка всегда старалась от меня скрыть.
Накануне праздника в деревне началась странная суета. Женщины, обычно приветливые и разговорчивые, ходили сосредоточенные, молчаливые. Они перешёптывались, глядя на Аню, и быстро отводили глаза, когда замечали мой взгляд. Воздух стал густым, насыщенным запахом полевых цветов и свежесрезанной берёзы.
Вечером бабушка позвала Аню во двор. Я последовал за ними, чувствуя себя лишним. Во дворе собрались все женщины деревни — от маленьких девочек до древних, сгорбленных старух. Они молча, с каменными лицами, выполняли свою работу. Это было похоже на отлаженный много веков механизм.
Молодые девушки, ровесницы Ани, сидели на завалинке и плели венки из ромашек, васильков и клевера. Их пальцы двигались быстро, автоматически. Они не смеялись, не болтали. Только изредка перекидывались короткими фразами на карельском. Их глаза были пусты.
А старухи, и среди них моя бабушка, собирали веники. Не банные, а небольшие, ритуальные, из молодых, гибких веток берёзы. Их движения были резкими, точными. Они срывали ветки с особым щелчком, и этот звук резал слух. Потом они, не глядя, перевязывали веники толстой красной шерстяной нитью, завязывая сложные, тугие узлы. Бабушка делала это дольше и тщательнее всех. Её веник казался живым, агрессивным.
— Подойди, невестка, — позвала она Аню.
Аня, заворожённая зрелищем, подошла. Бабушка взяла её за руку. Её пальцы были холодными, как лёд.
— Для тебя, — сказала бабушка и протянула Ане один из веников. Тот самый, что она только что связывала.
Аня взяла его с неловкой улыбкой. «Спасибо, Мария Ильинична. Он красивый».
— Это веник Лемби, — пояснила бабушка, не улыбаясь. — Он дом бережёт. От зла. Ты его после высушишь и над порогом повесишь.
Она говорила это так, будто выдавала не подарок, а приговор.
Потом все двинулись к озеру. Было около полуночи, но из-за белой ночи стоял тот самый странный, нереальный полумрак. Озеро лежало перед нами абсолютно гладкое, словно из ртути. Ни ряби, ни звука.
Женщины выстроились на берегу. Молодые — с венками, старые — с вениками. Мужчин, кроме меня, не было. Я стоял в стороне, под кроной старой сосны, и чувствовал, как сердце колотится где-то в горле. Что-то было не так. Что-то было ужасно не так.
Старшая из женщин, древняя, как сам лес, с лицом, испещрённым морщинами-иероглифами, вышла вперёд. Она подозвала к себе одну из девушек-невест. Та подошла, опустив голову. Старуха начала водить вокруг неё березовым веником, легко, почти невесомо похлопывая её по плечам, по спине. И запела.
Это не была песня в нашем понимании. Это был гортанный, дребезжащий напев, полный хрустальных согласных и тягучих гласных. Слова были на древнем карельском, я почти ничего не понимал. Но звучало это не как благословение, а как заклинание. Как призыв. В воздухе запахло мёдом, полынью и влажной землёй.
Девушка, которую «обряжали», стояла не двигаясь, её лицо было бледным, глаза закрыты. Казалось, она впала в транс.
Потом она подошла к воде и опустила свой венок на тёмную гладь. Венок поплыл, медленно удаляясь от берега, уносимый невидимым течением. Все женщины замерли, наблюдая. Было чувство, что они ждут какого-то знака.
Обряд повторился с ещё несколькими девушками. Всё шло по одному сценарию: похлопывание веником, древняя песня-заговор, венок на воду.
И вот очередь дошла до Ани.
Моё сердце ёкнуло. Я сделал шаг вперёд, инстинктивно желая её защитить, но бабушка бросила на меня такой взгляд, что я замер на месте. В её глазах не было ни любви, ни тепла. Только холодная, железная воля.
— Иди, невестка, — сказала она Ане.
Аня выглядела растерянной, но любопытство и желание понравиться пересилили. Она неуверенно шагнула к старухе.
Та начала водить вокруг неё веником. Но это было не то же самое. Движения её были резче, сильнее. Похлопывания отдавались глухими ударами по Аниной куртке. И песня… песня изменилась. Тон стал выше, в нём появились металлические, визжащие нотки. Старуха не пела, а выкрикивала слова, вкладывая в них всю мощь своего древнего голоса.
Я видел, как Аня напряглась. Её улыбка исчезла. Глаза расширились от непонятного ей страха. Она смотрела на меня, ища поддержки, но я был парализован.
Песня оборвалась. Старуха толкнула Аню к воде. Та, почти не соображая, сбросила свой венок в озеро. Он упал с тихим всплеском и… не поплыл. Он остался лежать на месте, как приклеенный к воде. Тёмные лепестки цветов на мгновение показались мне похожими на гниющие щупальца.
Вода вокруг венка потемнела.
Женщины зашептались. Бабушка подошла к Ане и что-то резко и коротко сказала ей на ухо. Аня кивнула, её лицо было абсолютно белым.
Всё закончилось так же внезапно, как и началось. Женщины молча разошлись по домам. Мы с Аней побрели обратно. Она не говорила ни слова, лишь сжимала в руках тот самый берёзовый веник, перевязанный красной нитью.
В доме она молча поставила его в угол и поднялась на печь, где обычно спала. Я попытался заговорить с ней, спросить, что та старуха ей нашептала.
— Ничего, — ответила она глухим, безжизненным голосом. — Всё нормально. Я устала.
Она отвернулась к стене и больше не шевеливалась. Но я знал, что она не спит.
Ночью я проснулся от странного звука. Тихий, монотонный шёпот. Я прислушался. Это была Аня. Она лежала на спине и, глядя в потолок, что-то быстро-быстро шептала на непонятном языке. Тот самый, что звучал в песне старухи. Её пальцы перебирали края одеяла, повторяя движение завязывания узлов.
— Аня? — позвал я тихо.
Она не отреагировала. Шёпот стал громче. В нём слышались те же визжащие нотки, что и в голосе старухи.
Я подошёл к ней, дотронулся до плеча. Она резко обернулась. Её глаза были открыты, но в них не было осознанности. Только пустота и отражение лунного света из окна.
— Он придёт, — прошептала она тем же чужим голосом. — Род должен продолжаться.
Меня бросило в дрожь. Я отшатнулся. Аня снова повернулась к стене и замолчала.
Утром она вела себя почти как обычно. Почти. Была чуть более задумчивой, чуть более медлительной. Но когда она смотрела на меня, в её глазах было что-то новое. Что-то оценивающее, спокойное и чужое. Она не вспоминала вчерашний обряд, а когда я попытался завести разговор, она просто перевела тему.
— Бабушка права, — сказала она как-то раз за завтраком. — Город — это суета. Здесь покой. Здесь настоящая жизнь.
Она произнесла это с такой уверенностью, какой у неё никогда не было. Аня, моя весёлая, стремительная Аня, которая обожала шумные вечеринки и современное искусство.
С каждым днём она менялась всё сильнее. Она стала носить бабушкины платки. Перестала пользоваться телефоном. Она часами могла сидеть на завалинке и смотреть в одну точку, на лес. А по ночам её шёпот не прекращался. Иногда к нему присоединялись другие голоса — тихие, старческие. Я подкрадывался к окну и видел, как под луной, на краю огорода, стоят несколько старух из деревни, включая мою бабушку. Они неподвижно смотрели на наш дом и беззвучно шевелили губами.
Я понял, что они делают. Они не прекратили обряд. Они продолжают его. Каждую ночь.
Я пытался говорить с бабушкой. Умолял, кричал. Она слушала меня молча, а потом сказала всего одну фразу:
— Ты привёл в дом чужую кровь. Но дом её не принял. Значит, надо сделать свою. Род должен быть сильным. Род должен продолжаться.
В её руках я увидел странный предмет — небольшую деревянную пластину, покрытую старыми, потёртыми рунами. Она гладила её пальцами, как живую.
— Это пластина нашего рода, Лёшенька, — сказала она. — В ней сила всех наших предков. Она не допустит, чтобы род пресёкся.
В тот вечер я застал Аню в кладовке. Она сидела на полу, и перед ней на старой тряпке лежали несколько длинных тёмных волос — моих, я узнал — и обрывки её же ногтей. Она брала их и аккуратно, с невероятной концентрацией, вплетает в руны на той самой деревянной пластине, которую я видел у бабушки. Пластина лежала у неё на коленях.
— Что ты делаешь? — прошептал я в ужасе.
Она подняла на меня глаза. В них не было ни смущения, ни страха. Только спокойная, ледяная уверенность.
— Привязываю тебя к роду, Алексей, — ответила она тем самым чужим, старушечьим голосом. — Чтобы ты никогда не ушёл. Чтобы наши дети знали свои корни.
Я не выдержал. Я схватил её за руку и попытался отнять пластину. Она вцепилась в неё с силой, которую невозможно было ожидать от неё. Её лицо исказила гримаса чистой, первобытной ярости.
— НЕ ТРОЖЬ! — закричала она. — ЭТО НАШЕ!
Из её груди вырвался не её крик, а сливающийся хор старых голосов. Я отпрянул, и она, прижав пластину к груди, выбежала из дома.
Я кинулся за ней. Она бежала к озеру, к тому самому месту, где проводили обряд. Я догнал её на берегу. Она стояла, тяжело дыша, и смотрела на тёмную воду. Пластина была крепко прижата к её сердцу.
— Аня, прошу тебя, очнись! — плакал я. — Это не ты! Это они тебя забрали!
Она медленно повернулась ко мне. В её глазах на мгновение мелькнуло что-то знакомое. Искажённое ужасом, недоумением. Слеза скатилась по её щеке.
— Лёша… — прошептала она своим, родным голосом. — Помоги… Они внутри… Они шепчут…
И тут же её лицо снова окаменело.
— Нет, — сказала она чужим голосом. — Я дома.
Она повернулась и пошла прочь, к дому бабушки. Я остался стоять на берегу, раздавленный, уничтоженный. Я видел, как бабушка встретила её на пороге, обняла, как дочь, и увела внутрь.
На следующее утро Аня вышла ко мне как ни в чём не бывало. Она была спокойна, умиротворена. На ней было бабушкино платье. На шее, на красной нитке, висела та самая деревянная пластина.
— Я остаюсь здесь, Алексей, — сказала она без всяких эмоций. — Мой дом здесь. Мой род здесь. Ты можешь уезжать.
Я пытался что-то говорить, умолять, но она смотрела на меня как на постороннего. Как на гостя, который засиделся.
Я не мог больше там находиться. Я собрал вещи и уехал. Один. Последнее, что я видел — Аня и бабушка стояли у калитки и смотрели мне всёд. Одинаковыми каменными лицами. Одинаковыми пустыми глазами.
Прошло два месяца. Вчера я получил посылку. Без обратного адреса. В ней лежал маленький, аккуратно засушенный березовый веник, перевязанный красной нитью. Мой веник Лемби. И записка, написанная почерком Ани, но с несвойственной ей угловатостью:
«Род крепчает. Ждём тебя дома».
Я не сплю. Я боюсь закрывать глаза. Потому что я знаю — это не конец. Они не отпустят меня так просто. Пластина рода привязала меня к ним. И однажды ночью я услышу за своей дверью в городе тихий шёпот. И почую запах берёзы и полыни.