Когда стало известно, что Гао Синьган покидает Китай, односельчане лили горькие слезы. Молодому человеку не было равных в приготовлении ютяо. О кисло-сладкой свинине Синьгана слагали легенды. Сочиняли стихи о восковой тыкве, обжаренной с сушеными креветками и фунчозой.
К двадцати пяти годам Гао Синьган превзошел в мастерстве знаменитую Фан Вэйминь, некогда пленившую Небесного Царя Хун Сюцюаня коронным блюдом: парными лягушачьими лапками на листе лотоса. Царь желал забрать девушку в Нанкин и сделать главным поваром Небесного государства великого благоденствия, но Вэйминь отказала светоликому, заявив, что покончит с собой, если кто-то попытается увезти ее из родной деревни. Правитель оценил смелость Вэйминь; столичные гонцы частенько наведывались к ней за лакомствами для царского стола. Поставки прекратились после того, как Небесный Царь впал в слабоумие и принял яд.
С тех пор миновало сорок лет. Наступил двадцатый век, и он, судя по тайным знакам, не предвещал ничего доброго. В стране бушевали бунты, шаталась империя Цин, но в деревне на берегу моря мало что менялось. Разве что вот: появился, наконец, повар, о котором сказали: «Его лягушачьи лапки, его ютяо, его чжалян вкуснее, чем даже у матушки Фан!»
Фан Вэйминь нисколько не расстроилась, ведь это она научила Гао Синьгана всему, что он умел. Гао был ее внуком, в котором она души не чаяла. И мысль о том, что правнуков понянчить она не сможет, печалила пожилую женщину. Фан Вэйминь клала ладонь на живот невестки и улыбалась: «Ты носишь дочь, она вырастет совершенно особенной». Невестка, красавица Тьянлю, накрывала руку свекрови своей рукой, и пробовала завести прежний разговор: «Поезжайте с нами! Мы не справимся без вас, матушка Фан! Скоро грянет революция, а в городе Нью-Йорке есть район, неотличимый от Гуандуна, вы будете чувствовать себя как дома, клянусь!»
Гао Синьган, понимая всю тщетность уговоров, качал головой: «Бабушку не переупрямить ни царю, ни близким». А Фан Вэйминь отвечала, гладя живот Тьянлю, отдавая тепло ладони правнучке: «Вы с Гао сдюжите, главное, держаться вместе и не предавать мечту. Ты же мечтаешь, внук?»
«Я мечтаю», — говорил Гао, формируя из сурими рыбные шарики. Предстояли проводы.
Фан Вэйминь не очень-то верила в то, что Америка существует. Духи слыхом не слыхивали о такой стране. И, раз уж верно, что земля круглая, как живот беременной женщины, корабль, покинув порт, причалит к Китаю с другой стороны. Вдруг та сторона подарит счастье Гао, Тьянлю и их будущей доченьке? Пускай зовется Америкой, не важно.
Слезы сожаления капали на золотисто-коричневые ютяо, активно жующие соседи высказывали надежды, что Синьган одумается и никуда не поплывет. В разгар пира Фан Вэйминь поманила внука в чжунтан. У алтаря для поклонения предкам вручила ему бумагу и велела писать. Гао старательно конспектировал, как в юности, когда бабушка делилась секретами кухни. Но не рецепты диктовала Фан Вэйминь, а заклинания, которые пригодятся вдали от дома. Чтобы роды Тьянлю прошли безболезненно, чтобы у ребенка не было заячьей губы, чтобы не горчило масло. Полсотни магических формул, увенчанных наиболее важной: заклинанием, призывающим Золотого Луна, то есть, дракона. В детстве Гао обожал семейное предание о том, как его предок, оболганный префектурным сборщиком налогов, искал справедливости в бамбуковых книгах. Пришедший из пламени дракон наказал лжеца. Маленький Гао не подвергал сомнениям слова бабушки, но теперь он был взрослым: мужчина в европейском костюме, чьи карманы не вмещали в себя глупые суеверия пращуров, зато вмещали английский разговорник. Лишь из глубочайшего уважения к бабуле он записывал всю эту ахинею, выводил иероглиф «оковы», которым заканчивалось заклинание. Затем он обнял Фан Вэйминь и прошептал: «Спасибо».
Третьего июня тысяча девятьсот шестого года, в Праздник драконьих лодок, чета Синьган поднялась на борт теплохода, перегруженного баулами и человеческими чаяниями, и навсегда покинула Родину, увезя с собой пассажира-безбилетника, спрятанного в утробе Тьянлю. Из Тихого океана в Северный Ледовитый. Вдоль Баффиновой Земли в море Лабрадора и Атлантический океан. Духи ошиблись, Америка существовала. Но писем из нее так и не получила Фан Вэйминь. Она умерла через два месяца, умерла так, как и планировала: на кухне, шинкуя водяной шпинат. В тот день у нее впервые подгорела говяжья грудинка.
Информацию об Америке Гао Синьган черпал из книг Томаса Майн Рида и Фенимора Купера. В Гуанчжоу он встречал опустившихся работяг, приложивших руку к строительству трансконтинентальной железной дороги, и старика, который пять лет горбатился на золотых приисках Калифорнии, но вместо богатств заработал гангрену. Другим источником сведений, гораздо более оптимистичных, были весточки от двоюродного брата Тана Ялиня. Гао помнил Тана по детским играм. Хваткий и пронырливый уже тогда, Тан десятый год проживал в США, чувствовал себя как рыба в воде и призывал кузена бросить все и плыть за мечтой.
«Не пропадешь с твоим-то талантом, а я подсоблю!»
Новые знания Гао получил на корабле, в душном стойле, набитом пассажирами третьего класса. В стоимость билета — неподъемные сорок долларов! — входили обеды из гнилой картошки, невиданные автоматические санузлы и истории соплеменников. Выяснилось, что в Америке гостям вовсе не рады. Чиновники десятилетиями наживались на чернорабочих, «кули» тянули лямку в нечеловеческих условиях, а законы, принятые конгрессом, аннулировали ранее выданные гражданства. Ангелльский договор запретил иммиграцию азиатов в США, исключение составляли три сотни душ в год. Лишь на этом теплоходе плыло триста китайцев.
Наслушавшись страшилок о Ку Клукс Клане, чумных Чайна-таунах и резне в Рок-Спрингс, Тьянлю всхлипывала на койке, а Гао целовал ее и утешал: с нами не случится ничего такого, брат обещал помочь…
Измотанные качкой и страхами, они наконец причалили к острову Эллис в устье реки Гудзон. Медики проверяли сошедших по трапу на предмет вшей и инфекционных заболеваний. Врач оттянул губу Гао, прощупал шею, крючком завернул веко. Санитарка увела испуганную Тьянлю за ширму. Коридоры миграционной станции оглашались плачем детей. В кабинете, где выдавали инспекционные карточки, висел плакат: дядя Сэм пинками разгонял карикатурных азиатов. У азиатов были маньчжурские косички, конические шляпы доули и злобные глазки. Тьянлю крепче стиснула руку мужа.
«Нас отправят обратно, — подумал Гао. — Тан наврал, нет у него никаких связей».
— Синьган? — спросил регистратор. — Повар?
— Да, сэр, — сказал Гао, стараясь, чтобы его английский звучал правильно. — Я — Гао Синьган, а это — моя супруга.
Регистратор брезгливо поморщился и шлепнул штампом по бумаге. Гао обнял жену. Впервые за много лет он вознес молитву духам. Он еще не знал, этот Гао, что кузен Тан Ялинь запросит за услуги втрое больше, чем было оговорено; что бабушки Фан не станет в августе, а возлюбленная Тьянлю умрет на следующий день после родов, изорванная и истекающая кровью. Умрет в грязной больнице для мигрантов, подарив Гао дочь.
По коридору, под потрескивающими лампочками, они двинулись к дверям, отделяющим их от будущего: Гао, Тьянлю и нерожденная Шэнь.
* * *
С Шэнь что-то не так. Ей семь лет. Президентом США избран Вудро Вильсон, уже утонул «Титаник», но пока на плаву «Лузитания», в Китае установилась военная диктатура, на Мотт-стрит в Чайна-тауне автобус сбил свинью. А с Шэнь что-то не так.
Гао наблюдает за дочуркой, организовывающей чаепитие для кукол. Шэнь водит деревянным чайничком над миниатюрными чашками. Кукольную посуду ей выпилил папа, а кукол пошила Това. Това — еврейка, бежавшая из Гомеля от погромов, рыжая дылда с огромным сердцем. Она частенько заходит к Синьганам, приносит пресные хлебцы, нянчится с Шэнь. Гао полагает, она в него втрескалась, но Гао видит в ней друга, он верен своей Тьянлю.
Това моет посуду в закусочной, в которой Гао работает поваром. Никаких лягушачьих лапок, никаких шаобинов. Он больше не создает шедевры, он кормит трудяг жареной картошкой, и ему повезло, что белый хозяин нанял азиата. Соседи по многоквартирному дому вкалывают до изнеможения, чтобы послать на родину жалкие гроши. А вся семья счастливчика Гао здесь. Малышка Шэнь, болтающая с куколками. И Тьянлю, приходящая к мужу во снах.
США рисовались наивному Гао, Гао семилетней давности, страной из золота: шансы на каждом шагу, стоит лишь трудиться. Но золото грез переплавилось на пломбы в пасти налогового инспектора, который называл Гао «вонючим китаезом». За пределами Пелл- и Мотт-стрит в Синьганов тыкали пальцами. А хуже всех инспекторов и всех полицаев был братец Тан, обходивший квартиры земляков, чтобы стрясти очередную сумму. Как бы хотелось Гао спустить мерзавца с лестницы, да только Синьганы жили в конуре на птичьих правах, а Тан мнил себя императором Манхэттена. Вот и приходилось смирять пыл.
Гао мечтал о Нью-Йорке, но в Нью-Йорке он разучился мечтать. В тридцать два — глубокий старик, древнее бабушки Фан.
Он часто вспоминает бабулю. Ему не хватает ее советов, не хватает поддержки Тьянлю. Он шелестит газетой и наблюдает исподтишка за дочерью.
Шэнь, о, Шэнь. Вскормленная горьким молоком негритянки, родившей мертвого малыша. Обделенная материнской лаской. American born Chinese, отцовское счастье и отцовская тоска. Бабушка Фан верно угадала. Ее правнучка — особенный ребенок, и дело не в том, что Шэнь опережала ровесников, свободно владела и английским, и юэским языками, читала запоем.
В Шэнь есть загадка, восхищающая и одновременно пугающая отца. Она обожает легенды про чудовищ и мертвецов. Как-то Гао приволок домой потрепанную китайскую книжку, собрание сказок. Подарок привел Шэнь в восторг. Она глотала страницу за страницей, забыв про сон.
— Пора прикрутить свет, — сказал Гао, выходя из кухни. И обомлел от увиденного.
Шэнь в комнате была не одна. Ее окружали призраки. Химерные тени ползли по углам. Наполовину человек, наполовину свинья — Чжу Бацзе. Трехглавый петух Чанфу. Выпроставший руки вампир-попрыгунчик Цзянши. Все то, о чем Шэнь читала, чем упивался маленький Гао, материализовалось в манхэттенской квартирке: бесплотные сущности, пересекшие океан. Они извивались и хороводили, а Шэнь нисколько не боялась их. Шэнь хихикала и хлопала в ладоши, аплодируя театру теней.
— Прочь! — воскликнул Гао. Призраки моментально растаяли в сумерках, улыбка угасла на губах Шэнь. Дочь захныкала. Не чудища, а родной отец, точнее, его реакция на чудищ, расстроили ребенка.
Гао убеждал себя, что ему померещилось, но были и другие случаи. Запах озона, возникающий в комнате, если Шэнь рассказывала о дожде, и такой же необъяснимый аромат лилий. Отчетливый грохот колесных пар и гудки за стеной, если Шэнь говорила о паровозах. Словно фантазиям было тесно в голове девочки, и они выходили наружу. А сегодня… сегодня Шэнь описала внешность бабушки, чьей фотографии не видела, сымитировала ее речь, кантонский диалект.
— Откуда ты все это знаешь? — спросил Гао, холодея.
— Она мне снилась, — легкомысленно ответила Шэнь.
Гао смотрит на дочь, увлеченную куклами. Смотрит на пар, клубящийся над столиком, сооруженным из обувной коробки. Паруют чашки-наперстки. Парует носик чайника, который на самом деле не полый внутри. Гао хмурится. Он подходит к дочери и становится на колени. В его руке — настоящая чашка. Чай закончился: дорогое удовольствие для семьи, которой надо содержать ненасытного кузена Тана. Гао пил кипяток, но теперь чашка пуста.
— Будешь чай? — спрашивает Шэнь.
Гао сглатывает и кивает. Шэнь наклоняет невсамделишный чайник, бутафорию, кусок дерева. Из носика брызгает ароматный напиток. Гао забыл, как пахуч хороший чай. Чайник, величиной с его мизинец, наполняет до краев объемную чашку. Шэнь комично кланяется. Она не видит ничего волшебного в их застолье. Сидя возле дочери и кукол, Гао пробует чай. Мурчит от удовольствия.
На следующий день он посещает Свиной рынок на Хестер-стрит, чтобы купить ингредиенты для ютяо.
* * *
В ресторане Синьгана был ажиотаж. Знаменитый на весь Манхэттен рис по-кантонски проваливался в желудки посетителей. Официантки едва справлялись с нагрузкой. Това, администратор, незлобиво прикрикивала на них.
— Ой-ой, — сказала Шэнь, выглядывая в обеденный зал. К ее лбу прилип листик шпината. — Они и нас слопать могут.
— А нечего так вкусно готовить, — парировала Това, шестифутовая женщина, способная движением брови осадить зарвавшегося клиента. Шел двадцать пятый год. Калвин Кулидж сменил Уоррена Гардинга на посту президента, и его инаугурацию транслировали по радио. Умер первый президент Китая. Шэнь исполнилось шестнадцать, и на ее хорошеньком личике алела россыпь прыщей.
«Тьянлю» был не единственным китайским рестораном в боро, но он был самым популярным. Открытый пять лет назад на месте разорившейся лапшичной, он завоевал сердца гурманов. Белые мужчины, заявлявшие, что не станут купаться в одной реке с азиатами, облизывали тарелки. Гао Синьган будто бы очнулся от летаргического сна и преобразился. «Тьянлю» стал источником его энергии. А дочь стала незаменимым подмастерьем.
— Этот безмозглый голем снова жрет в долг, — прокомментировала Това, указывая на речника, уплетающего рис. Высоченная, хриплоголосая Това заменила Шэнь мать, но между ней и Гао никогда не было физической близости. Вдовец остался верен супруге.
— Скажу папе, чтобы пересаливал пищу. Или запустил в ресторан вшей.
— Их уже ничем не прогонишь, — сказала Това. — По себе знаю, ведь я отказалась от кошерной еды в пользу заморских яств.
— Бог простит тебя, милая Това. — Шэнь чмокнула женщину в плечо — до щеки не дотянулась бы и подпрыгнув. Вошла на кухню. Отец чистил морепродукты, взмыленный, как скаковой конь. Он прервался, чтобы убрать шпинат со лба дочери и поцеловать ее в макушку.
— Ну что там?
— Контролируемая. Катастрофа. Мне заняться креветочной пастой?
— Нет-нет. Кончились утиные яйца. Ступай на рынок. И перец чили прихвати.
— Слушаю и повинуюсь!
Шэнь сняла косынку, тряхнула смоляной гривой и пошла по гомонящему на все лады обеденному залу.
— Позвольте, дедушка.
Она придержала дверь и помогла постоянному клиенту, Табачному Ли, преодолеть порог. Рябой старик — девяносто лет, не меньше! — прошамкал слова благодарности. Никто не знал, как его зовут, прозвище он получил за то, что постоянно грыз мундштук трубки, но в трубке не было ни грамма табака.
— Побалую себя настоящей едой. — Сгорбившийся старичок зачем-то продемонстрировал доллар. Страх быть выгнанным, униженным, избитым, въелся в суть Табачного Ли. Сердце Шэнь екнуло. Она шепнула официантке, чтобы старика покормили бесплатно, и вышла из ресторана.
Августовский день приветствовал ее птичьим щебетом. Машины сигналили гужевому транспорту. Хлопало сушащееся на веревках белье. Шэнь улыбнулась машинам, торговкам, безродным псам, и направилась к Чэтэм-скверу, от Пелл по узкой и извилистой Дойерс-стрит.
Шэнь Синьган была истинной американкой, пусть и немногие с этим соглашались. Она взрослела, менялась, и Нью-Йорк менялся вместе с ней: раздавался вширь, ввысь вымахивал небоскребами. По выходным Шэнь выбиралась из Чайна-тауна, бесцельно бродила, глазея на рекламу, данс-холлы, механические трактиры, витражные окна лютеранских церквей, на зубатых горгулий, гарлемские джаз-клубы, портики и коринфские колонны. Город хорошел, вместе с ним хорошела Шэнь. Китай был для нее тем, чем для Фан Вэйминь были Штаты: мифическим местом, чудо-рыбой на средневековой географической карте.
С ранних лет Шэнь обладала исключительно развитым воображением. И порой… она не говорила об этом ни с кем, кроме папы… порой воображение выплескивалось через край. Вымышленное становилось явным. Думая о маме, она ощущала подушечки пальцев, ласково касающиеся щеки. Знала, как выглядела бабушка Фан, умершая до ее рождения, ведь пару раз бабушка приходила к ее кровати. Фантазия? Да, но какая реалистичная! Сладость во рту, если сосредоточенно думать о содовой…. А были еще вещи, которые не списать на бредни ребенка. Например, рыбка, год обитавшая в стеклянной банке. Шэнь захотела гуппи, и гуппи появилась из ниоткуда, возникла прямо в стакане с водой. Натуральная, которую все видят, которую надо кормить, которая потом умерла и плавала кверху брюхом.
Папа провел серию экспериментов; ни один, к досаде Шэнь, не увенчался успехом. Она не могла создавать деньги или еду из воздуха, даже вторую рыбку не создала, хотя очень старалась. Зато она сотворила море. Море был духом воды из книжки китайских сказок, он питался утопленниками. У кабака на Парк-роу стоял здоровенный резервуар. Шэнь лишь представила внутри громадины море, как тут же из резервуара донесся скрежет. Кто-то провел когтистой лапой — перепонки между пальцами! — по осклизлому металлу. Шэнь бросилась наутек, испугавшись не столько море, сколько саму себя. Того, что она способна натворить.
С возрастом, с прыщами, с волосами в странных местах, способности Шэнь сошли на нет. Больше не было фантомных ароматов и маминых ласк, не было море, скребущегося в старом резервуаре, и шума погони, какую бы захватывающую книгу ни читала Шэнь. Она думала с сожалением, что взрослые не умеют по-настоящему мечтать, но утешала себя: зато я вкусно готовлю, а это не уступает созданию гуппи или море. Море нельзя съесть, в отличие от ферментированного тофу. И папа счастлив, что у него обычная дочь.
В январе ньюйоркцы любовались солнечным затмением. Шэнь с подружками залезла на крышу «Тьянлю». В порыве ребяческого восторга она воскликнула:
— Смотрите! Лунная лисица Таньгоу поедает солнышко!
Что-то вроде глаза, исполинского глаза, размером с планету, разверзлось в центре почерневшего, окаймленного огненным кольцом солнца и поглядело на Шэнь. Мираж длился долю секунды, никто, кроме Шэнь, его не видел. Она решила, что ей померещилось. К вечеру поднялась температура, вероятно, грипп спровоцировал галлюцинацию.
Обычная девушка, обычнее обычного, американка, пошла мимо Дома тонгов, доминанты Дойерс-стрит. Каменную стену заклеили плакаты с оранжевыми и черными иероглифами. Тонги, местные бандитские кланы, предупреждали Чайна-таун о предстоящих вооруженных стычках, о перемириях, рекламировали заведения для игры в фэн тэн, высмеивали сухой закон. Под носом копов, которые, конечно, ни бельмеса не понимали в написанном.
Шэнь ненавидела тонги. Как и все на Манхэттене, она слышала о зверствах банд, о девушках, насильно удерживаемых в борделях, о бедолагах, доверившихся соплеменникам и обманом завербованных в рабство. Руководил тонгами Бин Чинг, Союз Игроков. А одним из лидеров Союза был Тан Ялинь. Внушающий ужас Тан Кистень.
Едва Шэнь подумала о негодяе, как он возник перед ней. Будто гуппи в графине или, скорее, мерзкий море в резервуаре. Он отирался у старого китайского театра и пассажа, там, где Дойерс-стрит делала резкий поворот. По преданию, в пассаже молодой Тан подстерегал жертв, несговорчивых коммерсантов или членов вражеских банд. Теперь пассаж заколотили горбылем, а в помещении расформированного театра обосновалась миссия общества спасения. Шэнь нравилось заходить в здание миссии. От театра остались оркестровая яма и сцена, украшенная драконами. Те виртуозные рисунки пленяли ее. Говорили, театральный задник был детищем гениального китайского художника семнадцатого века. Драконы разевали пасти и переплетались хвостами, сейчас стряхнут паутину, воспарят над зазевавшейся Шэнь…
Но единственным живым драконом в Чайна-тауне был Тан «Кистень» Ялинь. Зверь, метящий территорию кровью неугодных. Жирная туша в коричневом рединготе, надетом поверх бронежилета. Галстук, жокейские сапоги, лоснящиеся от лака волосенки. Респектабельный азиат, прикидывающийся белым. Карьера Тана пошла в гору после окончания войны тонгов. Судачили, он отрезал яички вожаку противоборствующего клана.
Ялиню принадлежали опиумные курильни, подпольные бары и бордели. Он организовывал бойцовские поединки, поставлял сутенерам китаянок. Бизнес мигрантов требовал его одобрения, а одобрение Тана Ялиня стоило денег. Сколько раз проклял себя Гао Синьган за то, что, задумав открыть ресторан, попросил родственника о финансовой помощи? Не счесть проклятий. Кредит был выплачен, но Тан Ялинь закабалил кузена. Или плати, или «Тьянлю» сгорит, как сгорела прачечная на углу. Мало ли в Нью-Йорке пепелищ?
Кистень трепался с патрульными сержантами, развязно хлопая их по плечам. Шэнь надеялась проскочить незамеченной. Но удача отвернулась.
— Кто же это бежит? — умилился Тан Ялинь, выпячивая брюхо. — А поздороваться с дядюшкой?
Сержанты ухмылялись скабрезно. Шэнь подошла, трепеща. Не от страха — от омерзения. Хотелось силой фантазии превратить Ялиня в жабу.
— Здравствуйте, дядя Тан, — сквозь зубы выговорила она.
Взгляд Ялиня елозил по девичьей фигуре. Неужели в жилах этой свиньи течет та же кровь, что текла в жилах бабушки Фан?
Шэнь любила бульварные романы про Фу Манчу. Папа говорил, они глупые, говорил, писанина Сакса Ромера выставляет китайцев язычниками и разносчиками инфекций. Шэнь соглашалась, но до чего же захватывающими были похождения Найланда Смита!
Она подумала, что Тан Ялинь и есть Фу Манчу. «Глаза, впитавшие все коварство Востока…»
— Заработался я, — посетовал Ялинь. — Упустил момент, когда моя любимая племянница стала молодой женщиной. Да какой красивой! Что за ноги, что за грудки! — Он протянул к лицу Шэнь руку, привыкшую сжимать смертоносный кистень. Шэнь отпрянула инстинктивно. Ялиня это не смутило. — Я ведь сажал тебя на колени. Ты помнишь? Помнишь, как сидела на коленях своего дядюшки?
— Простите, — отчеканила Шэнь. — Много дел.
— Конечно, конечно. — Ялинь почесал подбородок. — Нет спасу от посетителей. И я их понимаю. Устрицы на пару! С имбирем и чесноком, в соусе из черных бобов! Такие вкусные устрицы ел я только в детстве у бабули Фан. Лети же. И скажи отцу, я зайду вечером. Нам стоит кое-что обмозговать.
Настроение было испорчено. Шэнь, сжав кулаки, шла вдоль заколоченного пассажа, а в спину ей несся смех Тана Ялиня.
* * *
Гао Синьган носится по комнате, швыряя на пол книги, переворачивая коробки, вытряхивая под ноги чеки и документы. Ярость переполняет его.
— Сволочь! — шипит Гао. — Каков подонок!
Перед глазами маячит рыло кузена. Тан завалился в «Тьянлю» перед закрытием. Заказал устрицы. Ел, шумно высасывая моллюсков из раковин, причмокивая и отрыгивая. Сущий кабан в бронежилете! Он сказал, пора пересмотреть договор. Плата за спокойную жизнь Синьганов несоразмерно мала.
«Твой бизнес процветает, братец. Ты кормишь весь Манхэттен, а я голодаю. Я! Твоя кровиночка! В то время как рестораны вспыхивают сами по себе! Сколько, по-твоему, стоит исправная проводка, а? В пять раз больше, чем ты даешь сейчас».
Гао не поверил своим ушам. В пять раз? Даже если он взвинтит цены до уровня кафе Рокфеллера, даже если станет работать круглосуточно, он не сможет выплачивать оброк. Тан знал это. Тан предложил альтернативу.
В комнате, перевернутой вверх дном, глубокой ночью, Гао стонет от бессильной ярости. Слова кузена возвращаются глумливым эхом:
«Ты не бизнесмен, братец. Источник дохода у тебя под носом. Шэнь. Отдай ее мне, и мы квиты. Я не обижу крошку. — Тан прерывался, чтобы погрузить язык в соусницу. — Сделаем из твоей дочери Кантонскую принцессу».
«Вон, — рявкнул Гао. — Убирайся вон!»
Тан не обиделся. Он утер губы шелковым платком и, благостно улыбаясь, высыпал горстку монет в тарелку с объедками.
«Готовь деньги, — сказал он. — Я приду завтра. Я буду приходить каждый день, уж очень вкусно ты готовишь, братец».
Вот оно! Гао выуживает из стопки бумаг пожелтевший листок. Местами чернила расплылись. Он вспоминает проводы: почти семнадцать лет прошло. Магические формулы бабушки Фан, безболезненные роды. Поверь он в предрассудки стариков, была бы Тьянлю жива?
Слезы текут по щекам Гао. Внизу листка заклинание, призывающее Золотого Луна. Семейная байка о предке, жаждущем справедливости, и о подлом сборщике налогов, которого пожрал дракон. Последний иероглиф стерся, стал кляксой. Что здесь написано? «Дверь»? Пожалуй, «дверь».
Руководствуясь отчаяньем и рисовым бренди, Гао сует в очаг щепку. Распахивает ставни и тлеющим кончиком пишет по воздуху иероглифы, наследие бабушки Фан. Ничего не происходит. Рыдая, Гао падает на кровать.
Его будит глухой стук. Небо розовеет в открытом окне. Что-то катится по полу. Загорается неоном мысль: «Граната!» В девятом году гранаты были любимым оружием тонгов. Гао вскакивает с кровати.
Но не гранату бросили в его окно. Он видит отрезанную — нет, оторванную! — голову Тана Ялиня. Шишечку позвоночника в багровом месиве, драные лоскутья кожи. Кузен смотрит на Гао остекленевшими глазами.
В Нью-Йорк явился дракон.
* * *
В тот день — в четверг, тридцатого августа — Шэнь стала свидетельницей чуда. Чудо это поразило девушку сильнее, чем все те вещи, что сопровождали ее в прошлом.
Они с Товой третий час торчали у полицейского участка на Деланси-стрит. Папу арестовали утром, Шэнь не находила себе места от волнения, кружила по двору, а Това говорила:
— Спокойствие! Отпустят, никуда не денутся! Даже эти болваны, чтоб их ноги служили только для ревматизма, понимают, что твой отец не мог оторвать башку Кистеню!
Шэнь бы уверенность Товы!
Мысли в голове путались, мелькали картинки. Папа в тюрьме Синг-Синг. Ялинь в образе Фу Манчу. Голова Ялиня на полу папиной комнаты. Злодей мертв! На Манхэттене сегодня праздник.
Тут-то и случилось чудо. На Деланси-стрит появились люди. Они молча маршировали к полицейскому участку. Преимущественно китайцы, но были и ирландцы, и евреи из общины. Немощному Табачному Ли помогала идти прачка-пуэрториканка. Старик грыз мундштук неизменной трубки.
— Вы полюбуйтесь этим пуримшпилем, — подбоченилась Това. Толпа остановилась у участка. Всполошенный офицер высунулся из здания. Визитеры не проявляли агрессии. На лицах читалось привычное смирение, но этим смирением, подумала Шэнь, можно было рушить камни и уничтожать чудовищ. У Шэнь защипало в горле. Това отвернулась, чтобы никто не видел ее увлажившихся глаз.
Жители трущоб стояли в тишине, ожидая своего повара. И дождались. Через полчаса Гао Синьган показался на пороге участка. Голова опущена низко, руки за спиной. Шэнь вздрогнула: кандалы!
Гао медленно поднял глаза, следом поднял свободные от стали руки. Ликующая улыбка заиграла на его губах.
— Тана Ялиня больше нет! — провозгласил Гао.
Табачный Ли несколько раз хлопнул в ладоши. Как по команде, толпа зааплодировала, а Шэнь кинулась в отцовские объятия.
* * *
Вечером, когда на Пелл-стрит пришел Дракон, они устроили ужин. Гао приготовил гуся с соевой спаржей, капусту в устричном соусе и рыбные шарики. Това принесла картофельный кугел.
— Жру в семь глоток, — сказала, — забыв, что задница у меня одна.
Шэнь смеялась до слез над анекдотами Товы, похихикивал Гао. Дядюшка Тан собрал их за столом, но они, не сговариваясь, обходили стороной тему его ужасной погибели. В Чайна-тауне болтали, что тело Тана не было найдено, что полиция проводит рейды, что в Союзе Игроков грызутся за трон и винят в смерти вожака шотландцев, не поделивших с тонгами опиумный рынок.
Дракон пришел в девять. Дверь гостиной настежь распахнулась, порыв горячего ветра растрепал волосы Шэнь. Ужинающие обернулись синхронно.
— Надеюсь, не помешал.
Человек, возникший в дверном проеме, был молод — лет тридцати — и хорош собой. Шэнь сказала бы, что он банкир или биржевой гофмаклер. Азиат в шейном платке, в шляпе с узкими полями и золотой тесьмой. Прежде чем шокированный Гао спросил, как незнакомец проник в дом, гость двинулся к столу. В его фигуре было что-то нереальное, из сферы ночных грез.
Незнакомец сел за край стола. Одарил присутствующих вежливой улыбкой. Без спроса взял палочки, подцепил и отправил в рот рыбный шарик. Прожевал. Блаженно смежил веки.
— Давно я не пробовал ничего подобного. — Его английский был безупречен. Как и его прическа, и костюм. Но от его близости кровь стыла в венах Шэнь.
Первой опомнилась Това.
— Это частное мероприятие, шли’мазл!
Не меняя дружелюбного тона, незнакомец ответил на идише. Пара фраз, заставивших Тову проглотить язык. Глаза были темными, цвета гнили, запекшейся крови. Не только зрачки и радужки, но и бурые, с красноватым оттенком, белки. Словно в глазницах вращались столетние яйца.
— Ты узнал меня, мастер Гао?
Гао Синьган сглотнул. Он пробурчал: «Нет». Но Шэнь, ерзающая на стуле, поняла, что отец соврал.
— Ты узнал, — промолвил незнакомец. — Так представь же меня семье. Назови того, кого ты пригласил вчера, попросив об услуге.
— Папа?.. — Шэнь таращилась на незнакомца, опасаясь упустить из виду. Позволить подкрасться.
Гао прочистил горло и сказал не своим голосом:
— Полагаю, это не человек.
— Как так — не человек? — ахнула Това.
— Это Золотой Лун, — сказал Гао.
— Дракон, — подтвердил незнакомец. — В обличии, приемлемом для трапезы с двуногими.
— Это вы убили Кистеня, — прошептала Шэнь.
— Не благодарите. Обычно я не ем людей. Предпочитаю рыбу. Но если прикажут… — Дракон многозначительно улыбнулся. Его зубы сверкали, как грани бриллиантов в витрине ювелирного магазина.
— Что вам нужно? — спросил Гао.
— Награда. Обычно меня запирают, как только дело сделано, но в этот раз вы дали мне волю, любезный мастер Гао. Я хочу вашу дочь.
Пауза, повисшая после этих страшных слов, длилась, кажется, вечность. Ее нарушил хозяин дома. Взвившись, издав грудной вскрик, Гао Синьган заслонил собой Шэнь, а Това схватила нож и направила лезвие на безмятежного гостя.
— Вы знаете, что это бесполезно, — изрек Дракон. Кристаллические узоры покрыли его глазные яблоки. — Я не уйду без награды. Я убью вас всех.
— Меня! — воскликнул Гао. — Съешь меня!
— Вы плохо слушаете, — возразил Дракон. — Золотой Лун не любит человечину. Наша пища — человеческие фантазии. И чем богаче они, тем слаще. В ваших фантазиях нет ничего вкусного, мастер Гао. Но ваша милая дочь…
— Я умру? — тихо спросила Шэнь.
— Умрете? — удивился Дракон. — Зачем же. Вы пойдете со мной. В страну, лежащую за пределами этой реальности. Вы будете мечтать, а я — насыщаться. Это не больно, дорогая моя. Даже приятно. И очень почетно: быть поваром в царстве драконов.
— Умоляю! — Гао упал на колени. — Не отнимайте ее у меня! В мире множество фантазеров! Возьмите кого-то другого, мистер Дракон!
— Взять? — высокомерно фыркнул гость. — Нет уж. Вы мой должник, мастер Гао, и вы обязаны накормить меня. — Он поджал тонкие губы, обвел взором стол. — Лишь из уважения к вашему таланту.
Дракон кашлянул. Ослабил шейный платок, закряхтел, поднес руку к лицу. Из его рта вывалилось что-то черное. Това ойкнула. На ладони Дракона извивалась жирная пиявка. Дракон стиснул пальцы в кулак. А когда разжал их, пиявка исчезла. Вместо нее там поблескивало дамское колечко. Золотое с крупным бесформенным камнем того же цвета, что глаза гостя.
— Дайте мне руку, дочь мастера.
— Нет! — воспротивился Гао. Но Шэнь уже потянулась к Дракону. Она желала, чтобы кошмар поскорее закончился. Если не повиноваться дьявольскому Гудини, то все умрут. И потом, у Дракона были причины прийти именно в их дом. Наемные убийцы требую плату, а папа нанял Дракона, чтобы избавиться от дяди Тана.
Дракон аккуратно вложил кольцо в руку Шэнь.
— Это мой глаз, — пояснил он. — Глаз подскажет, адекватна ли замена. Найдите человека с фантазией, не уступающей вашей, и дайте ему кольцо. Вручить кольцо должны лично вы, дочь мастера. Человек станет драконьим поваром, а вы продолжите готовить ваши великолепные шарики. Но помните, — он нацелил на Шэнь палец, — я даю вам семьдесят два часа. Не отыщете повара — заберу вас силой, а из вашего отца сделаю кости для маджонга. Сыграем в моих покоях в перерыве между приемом пищи.
Голодная ухмылка — ухмылка Фу Манчу — отпечаталась на сетчатке Шэнь. Лампа погасла, комната погрузилась во мрак, взвизгнула Това, но Шэнь продолжала видеть улыбающееся чудовище, его сияющие зубы. Спустя пять секунд свет зажегся. Това металась по гостиной с ножом.
Дракон пропал, но Шэнь чувствовала, что он поблизости. В ее кулачке был зажат Драконий Глаз. Асимметричный камень вонзался в линию жизни.
* * *
Четырнадцатого августа Чайна-таун остался без кантонского риса. «Тьянлю» не отворил двери посетителям.
В квартире над рестораном Гао Синьган рвет на себе волосы и всматривается в каракули семнадцатилетней давности. Они бесполезны, зато теперь Гао видит, что напутал с заклинанием. Бабушка Фан ни при чем. Во всем виноват он сам.
Гао взывает к духам, к американскому Господу, к покойной супруге. Он корит себя еще и за то, как грубо обошелся вчера с Товой. Заорал, заявив, что она чужачка, что лезет не в свои дела, что он разберется без еврейской великанши, и вытолкал за дверь. Все, к чему он прикасается, гибнет. Он не желает, чтобы Тову постигла участь Тьянлю и Шэнь.
Когда дочери не станет, он повесится. Или утопится в Ист-Ривер. Или забаррикадируется на кухне и подожжет ресторан. Он обязан был пресмыкаться перед кузеном, платить, сколько тот скажет, или бежать, забрав из Нью-Йорка дочь. А он согрешил, призвав Дракона, измарал себя в крови Тана Ялиня. Нет ему пощады, но при чем тут Шэнь?
«Вздернусь, — твердо решает Гао. — Или кинусь под поезд. Или нападу на полицейского, чтобы избил меня до смерти».
В шесть вечера в спальню, держась за руки, входят Шэнь и Това.
«Что я творю! — ужасается Гао. — Бичую себя вместо того, чтобы быть с семьей!»
— Вы здесь… — Он всхлипывает. — Простите, родные…
— Так уж и быть, — говорит Това, разворачивая свежий номер «Джуиш дейли форвард».
— Прощаем, — говорит Шэнь. Хрупкий сосуд с волшебством, на которое позарился дракон из сказки! — Това кое-что придумала.
— Итак. Йа охель батахат — не повторяй эти слова, детка, они некультурные — обратился ко мне на идише. Он сказал, мой народ вкусный, потому что склонен к творчеству. Нам нужен производитель фантазий, но мы должны быть уверены в их качестве.
— Не понимаю, к чему ты клонишь…
— Творческие люди, — говорит Това. — И не корчь такую мину, Шэнь. Речь идет о твоей жизни. Поваром дракона может стать известный писатель, композитор или художник. В Нью-Йорке их, как тараканов.
— Но писатели, композиторы, художники живут в небоскребах.
— Как бы не так, Гао. Сема с Мотт-стрит кропает стишки и мнит себя гением, а питается сухим пайком за никель. Но Сема не подойдет. Надо наверняка. Знаменитость.
— И ты нашла такую? — с надеждой вопрошает Гао.
— Нашла, — не без гордости говорит Това. — Поэт из Советской России. Очень известный на просторах моей бывшей родины, о нем даже «Нью-Йорк Таймс» написал.
— Мы поедем в Россию? — моргает Гао.
— В Бронкс. «Новый мир» устроил поэту гастроли. Он выступает в капиталистическом Вавилоне, который клеймит. Сегодня в восемь тридцать.
* * *
Они не успели к началу. На станции Фултон-стрит полицейские паковали мигрантов, им пришлось мариноваться в участке. Шэнь думала, не Бог ли пытается остановить их руками копов? Не дать совершить непоправимое. Разве это правильно: губить невинную жизнь, чтобы выкрутиться самому?
Но спустя мгновение иррациональный страх захлестывал мысли о справедливости. Мерещилось, что из-за прутьев обезьянника ухмыляется Дракон. Наблюдает, стоя в полумраке под эстакадой. На каждом перроне мелькала шляпа с золотой тесьмой, и кто-то шел за поездом по туннелю…
Район Моррисания в Западном Бронксе состоял из обшарпанных многоквартирных домов. Сухой закон тут будто бы отменили. У кабаков псы ели блевотину пьяниц. Адепты морфия слонялись по проезжей части. Ровесница Шэнь приставала к мужчинам побогаче с недвусмысленными предложениями.
Гао, Това и Шэнь, обнявшись, шарахаясь от прохожих, домчали до пересечения Шестьдесят седьмой стрит и Третьей авеню и юркнули в ярко освещенное фойе «Централ Опера Хаус». Билетер указал на дверь, из которой грохотал зычный голос.
Зал был забит битком: тысяча, две тысячи человек? Шэнь ужасно смутилась. Самозванка в мраморном дворце с лепниной. Но Това поволокла ее к свободным креслам. Шэнь заметила, что и ценители поэзии в большинстве — не буржуа. Дешевые сорочки, брюки из бумажной ткани. Чужаки, бежавшие за лучшей долей, не пожалевшие полдоллара, чтобы послушать знаменитого земляка. Шэнь уселась между Гао и Товой и забыла про зрителей. Даже про Дракона забыла. Ее внимание поглотил выступающий.
Поэт не походил на стихотворцев, какими их представляла себе Шэнь. Ростом с Тову, коротко стриженный, атлетически сложенный. Крупные черты выразительного лица. И стихи его не имели ничего общего с мелодичными стихами обожаемого Шэнь Лонгфелло. Они звучали, как бой дикарских барабанов. Сам язык — естественно, девушка не понимала ни слова — рычащий, наждачный, состоящий из набора непроизносимых звуков, был как индустриальная симфония Манхэттенского терминала.
По дороге в Моррисанию Шэнь переспросила трижды, но мозг отказывался заучивать имя Поэта. Во-Ло-До… Тарабарщина! Как они это запоминают? Как по-русски можно признаваться в любви или сочинять лирику?
Но у Поэта получалось! Он водил в воздухе рукой, подчеркивая ритм, отрезая лишнее. Снял пиджак, оставшись в жилетке. Грудной бас действовал на Шэнь магически. Она впала в транс, загипнотизированная декламацией. И вдруг слова Поэта овеществились. Бруклинский мост вырос над статной фигурой.
— Папа, ты видишь? — охнула Шэнь.
— Вижу что? — растерянно спросил Гао.
— Не важно.
Мост растаял, но на его месте возник город. Была ли это Москва или сон Герберта Уэллса? Шэнь не знала. Грандиозные здания пронзали шпилями облака. Вращались шестеренки. Дирижабли с кумачовыми стягами парили над монументальным дворцом, увенчанным статуей: каменный дяденька указывал рукой на потрясенную Шэнь. А голос Поэта рокотал громче и громче, образы материализовывались и пропадали. Строка оборвалась. Зрители разразились аплодисментами.
Поэт не улыбался, не радовался произведенному эффекту. «Грустный он», — подумала Шэнь. Опустила взор и обнаружила, что кольцо сверкает в кармане. Свет просачивался сквозь волокна кофты. Камень из бурого сделался пунцовым. Глаз Дракона по достоинству оценил фантазию русского богатыря.
Шэнь вновь посмотрела на Поэта. Их взгляды пересеклись. До сцены было далеко, но она видела лицо выступающего так, будто их разделяло несколько футов. Глаза Поэта были темно-карими и печальными.
— Ну что? — Гао наклонился к дочери. — Кольцо дает подсказку? Это он?
— Нет. — Шэнь накрыла ладонью карман. — Кольцо говорит, он не подходит.
* * *
В субботу они разделились. Гао Синьган — бессонная ночь обрисовала тенями его глаза — пошел к знакомому библиотекарю, поклоннику кантонской кухни. Библиотекарь мог составить список доступных нью-йоркских бумагомарак. «В десятимиллионном городе должна наскрестись горстка фантазеров», — сказал Гао. Ночь наградила его еще и решимостью.
Това и Шэнь отправились в Бруклин, в кофейню под названием «Double-R». Зайдя внутрь, Шэнь закашлялась. Табачная мгла окутывала узкое помещение, оклеенное желтыми обоями, декорированное бамбуком и портретами европейских писателей. Посетители прикуривали одну сигарету от другой, бесновато жестикулировали, выдыхая в лица собеседников сизый дым. Гости из Чайна-тауна присели за столик.
— Литераторы, — небрежно сказала Това. — У них тут клуб.
— Это плохой план, — сказала Шэнь, чувствуя себя не в своей тарелке.
— Плохо сшитая рубашка хорошо сидит на горбатом.
Шэнь не уловила суть пословицы.
— Что говорит кольцо?
— Ничего. — Шэнь вынула Драконий Глаз. За порогом «Централ Опера Хаус» презент кошмарного визитера вновь приобрел цвет экскрементов.
— Дай-ка сюда. — Това выхватила кольцо и непринужденно пошла по залу, от столика к столику.
«Что мы делаем?» — пожухла Шэнь. Она посмотрела в окно. За стеклом стоял Дракон. Он заглядывал в «Double-R», ухмыляясь. Во рту словно бы блестели драгоценности. Перед собой Дракон держал увесистую рыбу, кажется, американского удильщика. Рыба вяло трепыхалась.
— Получилось! — прошипела Това, подлетая к Шэнь. Драконий Глаз в ее руке был пунцовым и сиял. Шэнь набрала в легкие кислород, обернулась, но пожиратель фантазий убрался с тротуара. Това не заметила, как дрожит Шэнь. Она гримасничала и косила глазами в закуток за дубовой стойкой.
— Вон тот. Лакомится мороженым под портретом какого-то поца.
— Это Шекспир, — упавшим голосом сказала Шэнь.
— Я думала, он умер.
— На картине нарисован Шекспир.
Мужчина, который заставил камень поменять цвет, был молод, не старше тридцати пяти. Худощавый, с иссиня-черными волосами, зачесанными назад. Продолговатое лицо, впалые щеки. Судя по плащу и рубашке, фантазии пока что не обогатили его.
— Иди, — подначила Това. — Скажи, что ты его поклонница, и подари кольцо.
— Нет. Не при всех же. Вдруг Дракон явится сразу и… — Шэнь съежилась, представив, как существо с бурыми бельмами утаскивает ни в чем не повинного сладкоежку в окно.
— Как же с вами трудно, китайцы! Забирай кольцо и иди на улицу. Я сейчас.
Шэнь вывалилась из сигаретного чада. Нью-Йорк жил своей жизнью. Мальчишка толкал тележку с арахисом. Долдонили сирены и рожки. И всем было начхать, что в город пришел Дракон, что Шэнь вербуют на драконью кухню.
Может, там не так и плохо?
Из «Double-R» вышла довольно улыбающаяся Това.
— Я навела справки. Он писатель. Не шибко знаменитый. Зарабатывает, редактируя чужие тексты. Его жена из наших.
Шэнь плеснула глазами:
— Китаянка?
— Почти. Еврейка. И сам он не местный. Из… из Провиденса. Не знаю, где это. Под Гомелем?
— В Род-Айленде. Как его зовут?
— Не имеет значения, — раздраженно сказала Това. — Называй его «драконий повар» и не забивай пустяками голову. Официантка дала адрес. Бруклин-Хайтс. Клинтон-стрит, сто шестьдесят девять. Ежедневно в семь вечера он совершает моцион.
— Я пойду одна, — сказала Шэнь.
— Детка…
— Вдвоем мы его вспугнем. Мы похожи не на поклонниц литературы, а на бродячих комедиантов.
Това поколебалась, взъерошила жесткую шевелюру, рыжую, с сединой.
— Покончи с этим, — сказала она. — Ради твоего отца.
* * *
Писатель был пунктуален. В семь вышел из мрачноватой лачуги на перекрестке Клинтон и Стейт и зашагал на север. Он был рослым — выше шести футов. Под мышкой — трость. Шэнь отлипла от газетного киоска и пошла по пятам, держась в тени. Впрочем, Писатель не озирался, пересекая Джоралемон-стрит, Ремсен-стрит и Корт-стрит. Периодически он останавливался и что-то клал на тротуар. Спустя минуту его окружали кошки. Терлись о ноги, включали свои моторчики, а Писатель чесал их и ласково приговаривал.
«Кошачья мята!» — догадалась Шэнь. Будущий драконий повар оставлял за собой след из зеленых комочков и урчащих кошек, и Шэнь не боялась потерять его. Она тоже приседала, чтобы погладить доверчивых зверьков. Кольцо багровело в кармане.
Так, не торопясь, Писатель и преследовательница вышли к Ист-Ривер. Вечер был теплым и сухим, но набережную заволокло туманом. Не различить огней Манхэттена на противоположной стороне пролива. В тумане все выглядело переиначенным: и Бруклинский мост, и порт с очертанием сухогрузов, и фигурки, имитирующие рабочий процесс у доков — несуразные, скособоченные, будто не освоившие до конца искусство ходьбы.
Волны, покрытые пленкой мазута, омывали гнилые сваи пристани. Аукались паромы. Полосатый кот обнюхивал подношение — мятную кучку. Давно стемнело. Город запустил электричество. Здесь — («Кстати, где мы?» — завертелась Шэнь) — фонари были еще колониальными, оловянными, с коническими верхушками. Под одним из таких старожилов Писатель вынул блокнот, сделал пометку карандашом. Это тоже было волшебством: превращение фантазий в строки. Возможно, у ветхих складов, выгребных ям и начиненных отходами сточных канав рождался шедевр! Шэнь хотелось заглянуть Писателю через плечо, но она выждала за кустами и продолжила удивительную прогулку.
Писатель углублялся в лабиринты трущоб. Шэнь подумала, что последний прохожий попадался ей на пути полчаса назад. Туман клубился над кладбищем. Надпись на воротах извещала, что в земле закопан прах голландских переселенцев. Полуразрушенный католический храм взметал к небу неоготические контрфорсы. У могил, у покривившихся склепов рыскали громоздкие существа, напомнившие Шэнь, что в Нью-Йоркский зоопарк весной завезли комодских варанов. Она ускорила шаг.
Из тумана доносилось цоканье трости. На этой улице было газовое освещение, булыжник меньше и площе того, к которому привыкла Шэнь. Вековые краснокирпичные здания как нельзя лучше подходили персонажам Диккенса. Но их черные окна занавесил плющ. Пороги просели. Тропинки к подъездам заросли сорной травой. Из кратера на заднем дворе заброшенного дома валил густой лиловый пар.
Подмывало окликнуть Писателя, предупредить об опасности. Но Шэнь вспомнила: единственное, что угрожает ему, — она сама. У страха глаза велики. Это обычные трущобы, вон же горит свет, в окне силуэт музыканта, водящего по инструменту смычком. Шэнь засмотрелась на скрипача и едва не споткнулась об упавшую изгородь. Справа на пустыре расположилась ярмарка. Шатры и балаганы погрузились во мрак, но ветерок донес до Шэнь пронзительное сопение каллиопы. Раздался угрюмый вой — Шэнь ковырнула пальцем в ухе, причудливая фраза пришла в голову: «Монотонное завывание кощунственных флейт». Вспыхнули огоньки, выдернули из тьмы карусель. Резные лошадки ходили по кругу: на пустыре, в грязи, черт-те где, презрев всадников. Или требовали, чтобы она, Шэнь, оседлала скакунов.
Рядом с каруселью припарковался грузовичок «форд». На кузове желтели толстенькие буковки: «Мороженое от Мормо». Но, вчитавшись, Шэнь обнаружила ошибку. Вместо слова «Ice cream» неграмотный художник вывел «I scream»: «Я кричу». Кричу от Мормо. Из Мормо. Шэнь не желала знать, кто такой или что такое это Мормо, и мороженщика не желала лицезреть. Она кинулась на стук трости.
Булыжную мостовую сменил гравий, затем — доски, под которыми чавкала жижа. Шэнь пришлось подобрать подол юбки-амазонки. Особняки выглядели еще архаичнее, с декоративными веерообразными оконцами над дверями, с вдовьими площадками, с позеленевшими дверными молоточками. Кривые проулки упирались в запертые калитки и тупики. Фонари были масляными, ромбовидными и будто бы имели единственное предназначение: пугать. В их обманчивом свете пятна мха прикидывались щупальцами, лезущими из канализационной решетки. Крыса, пирующая у мусорных баков, обретала человеческое лицо.
Шэнь бежала сквозь анфиладу арок. Свечи озаряли путь: восковые пальцы в жестяных колпаках. Улица изогнулась. Дорогу Шэнь преградил Писатель. Он замахнулся тростью:
— Что тебе надо?
Электрические фонари освещали широкий проспект. У клуба смеялась молодежь. Непостижимым образом Шэнь выскочила из дьявольской подворотни прямо на Атлантик-авеню.
— Зачем ты следишь за мной? — спросил Писатель.
Шэнь сдула со щеки прилипшую прядь. Сжала в кулачке кольцо и ляпнула первое, что пришло на ум:
— Меня послал Фу Манчу.
Она шагнула вперед. Каблук попятившегося Писателя угодил в объедки. Писатель плюхнулся на задницу и заслонился от наступающей Шэнь руками. Она прочла страх в его серых глазах. Она подняла взор — по лучу, пробивающемуся из прилизанной макушки Писателя, ввысь. Луч, как пуповина, соединял Писателя и нечто огромное, висящее в небе над Бруклином.
Нечто неописуемое.
— Вы хороший писатель, — сказала Шэнь, смаргивая слезы. — Простите. — И, спрятав кольцо в карман, она побежала прочь.
В Чайна-таун Шэнь добралась к полуночи, но Гао и Това не спали: сидели на крыльце, смотрели с надеждой. Шэнь молча покачала головой и вошла в дом.
* * *
Она проснулась в девять. Безмятежный сон человека, который побывал в кошмаре наяву, которого выслеживал Дракон, которого от перехода в иную реальность отделяло тринадцать часов. На душе царило парадоксальное спокойствие. И утро было солнечным, восхитительным. Шэнь потянулась.
Близких она застала в неработающем ресторане. Папа с Товой, взвинченные, развели бурную деятельность, обложились бумажками. На карте города стояла тарелка, полная ютяо. Шэнь плеснула себе молока и с аппетитом принялась за завтрак. Изображая интерес, слушала отца.
— Время есть, — утешал себя Гао. — Библиотекарь помог найти адреса. Дороти Паркер, журналистка и поэтесса. Композитор Джордж Гершвин. Архитектор Гилберт Кэсс. Он спроектировал Вулворт-билдинг, полагаю, он заставит кольцо сиять. Писатели: Ринг Ларднер, Теодор Дризир.
— Драйзер, пап.
— Не важно. Фрэнсис Фицджеральд… нет, вычеркни, он уехал в Европу. Художник Чарльз Демут. Мы сможем попасть на его выставку. Художник Норман Роквелл! У меня тут полсотни имен.
«Полсотни!» — восхитилась Шэнь. А Това внезапно переменилась в лице. Глаза ее сузились. Она подошла к витрине. Возле «Тьянлю» резвились детишки.
— Мои пальцы — левольвел! — кричал мальчик, паля вслепую. Его товарищ, раненный вымышленной пулей, самозабвенно катался по мостовой. Но храбрая подружка подоспела с сухариком, поясняя:
— Это лекарство.
— У меня возникла идея, — сказала Това, наблюдая за детьми, как волк наблюдает за ягнятами из укрытия. Ее ногти царапнули по стеклу, очерчивая силуэт юного стрелка.
— Я сейчас вернусь, — сказала Шэнь.
Она вышла через заднюю дверь и пошла куда глаза глядят. Лишь бы подальше от истеричных папиных жестикуляций, от хищного блеска в глазах Товы. Она усвоила за два дня: лучше стать пищей дракона, чем драконом.
У заколоченного пассажа, где вечность назад она встретила Тана Ялиня, Шэнь задержалась. Босые и чумазые люди выстроились в очередь к зданию миссии. Захотелось напоследок насладиться чем-то прекрасным. Извиняясь перед бездомными, Шэнь протиснулась внутрь. Вестибюль помнил эхо аплодисментов, которыми награждала белая публика актеров первого в Нью-Йорке и второго в США китайского театра. Сейчас здесь кормили бедняков. Волонтеры общества спасения шлепали в миски кашу. На китаянку никто не обратил внимания. Она шагнула в партер.
Драконы были там, парили над сценой в полумраке. Казалось, любая другая на месте Шэнь бежала бы сломя голову, заслышав слово на букву «д». Но Шэнь любовалась завороженно утраченным искусством рисовать сны. Могучими чешуйчатыми телами, перепонками крыльев, переплетающимися хвостами и усатыми мордами.
— Неплохо, да?
Она подпрыгнула от неожиданности. Сбоку на продавленном кресле сидел согбенный старик. Она узнала неизменную трубку и выдохнула:
— Ох, это вы.
— Я часто сюда захожу, — прошамкал Табачный Ли, глядя бесцветными глазами на сцену. — Я был тут, когда они выступали. Великий трагик Хом Линг приезжал из самого Кантона! Я помню прекрасную Ксингджуан. И комика О Луна. Ох, как же я смеялся.
— Это так здорово! — сказала Шэнь, представляя зал отреставрированным, обновленным, наполненным зрителями. — Теперь здесь только и осталось, что задник. Вы знали, труппа привезла его из Китая?
— Да ну? — удивился Табачный Ли.
— Серьезно! Ему три века. Художника, который его создал, император озолотил.
— Правда? — Табачный Ли засмеялся. Смех прервал приступ кашля. Старик трясся всем телом, а Шэнь не понимала, как ему помочь.
— Я в порядке, — прохрипел Табачный Ли, утирая слюну. — Жаль разочаровывать вас, дитя. Но этим драконам не три века, а тридцать лет. И художник получил за свою работу ровно тридцать пять долларов. Он был маляром и дворником, но мнил себя живописцем и каллиграфом.
— Вы хотите сказать… — Шэнь уставилась на старика.
— Чин Ин, — произнес Табачный Ли. — Это мое имя. Я ведь всегда мечтал увидеть настоящих драконов. Мечтал попасть в драконью страну. Вот и рисовал их снова и снова… Глупо, не так ли? Детские выдумки… — Табачный Ли — Чин Ин — запнулся. — Что это у тебя, дитя? Что это такое, красное и светящееся? Могу ли я подержать это? У меня есть доллар…
Давясь слезами, Шэнь протянула Чин Ину Глаз Дракона. Он взял его шишковатыми пальцами, пальцами, разучившимися держать кисть. Поднес к глазам.
— О… — только и проскрипел он. Сжал пальцы в кулак, а когда разжал их, вместо кольца на ладони лежала… нет, не пиявка. Горсть мелко нарезанных листьев. Чин Ин принюхался и улыбнулся. Он посмотрел на плачущую Шэнь. Девушка кивнула. Чин Ин высыпал листья в чашу трубки и зажал деснами мундштук.
— Вы позволите? — Дракон вышел из темноты: шляпа с золотой тесемкой, шейный платок, кошачья грация, столетние яйца в глазницах. В руке он держал горящую спичку. Шэнь отступила на шаг. Чин Ин наклонился вперед и раздул щеки. Спичка погрузилась в чашу, затрещал табачок, из ноздрей старика повалил ароматный дым.
— Верите ли, — сказал Чин Ин, прикрывая веки, — я не курил с тех пор, как завершил работу в театре. Это долгая история.
— Поделитесь? — спросил Дракон, всматриваясь в старика. Шэнь не думала, что взгляд этого существа может излучать тепло. Больше, чем тепло: любовь.
— Я, наверное, умру на полуслове, — сказал Чин Ин виновато. Но когда он поднял голову, его глаза словно бы подновили. Ушла молочная дымка, радужки были ярко-карими. Морщины разгладились. И не десны, а крепкие белые зубы прикусывали мундштук. Или так мерещилось Шэнь в табачном дыму.
— Вы не умрете, — мягко сказал Дракон и подал руку. Чин Ин встал. Сутулый, но уже не горбящийся до земли. Про остолбеневшую Шэнь они оба забыли.
Они уходили к сцене, плечом к плечу, человек и существо из мифов.
— Скажите, там так же красиво, как в моих снах?
— Еще красивее, — ответил Дракон.
И они слились с тенями.
Шэнь стояла в партере, в истаивающем облаке дыма, думая о том, что ждет художника за порогом реальности. Нарисованные драконы не дали подсказок. Она промокнула глаза воротником и вышла в вестибюль. Бездомные обедали, усевшись на пол. Шэнь вообразила среди волонтеров пожилую азиатку с добрым лицом: прабабушку Фан, чье мастерство однажды растопило сердце какого-то царька. Царек потом угробил кучу народа, впал в маразм и покончил с собой.
Шэнь посмотрела на полевую кухню, но прабабушки Фан там, конечно, не было. Зато, приглядевшись, она увидела в мисках бездомных рис по-кантонски, лягушачьи лапки и ютяо. Изумленные бедняки несли пищу, как святыни.
Шэнь улыбнулась и пошла домой.
* * *
«Чудовищный город, но, объективности ради, я не помню, чтобы во время прогулок по Нью-Йорку мне угрожало что-либо, кроме опасности попасть под машину. Разве что как-то ночью меня, не шучу, преследовала безумная азиатская девка. Китайцы! Странный народец».
Говард Филлипс Лавкрафт, из письма Джорджу Уилларду Кирку, книготорговцу. 1929 год.