Женщина в махровом халате переставила пучки цветов в обрезанных пластиковых бутылках, взяла у водителя сигарету и сипло сказала:
— Не. Это вам еще через два поворота.
— Так мы только что оттуда. — Водитель расправлял темными пальцами бумажные иконки, которыми кабина изнутри была покрыта, как налетом.
— Не. По той вон дороге. — Торговка мотнула головой назад. — А там спросите.
— Указатели-то будут?
— Указатели? — Щелочки торговкиных глаз расширились так, что толстые розоватые веки едва не треснули. — Сроду не было.
* * *
Автобус вздрагивал от топота, в загустевшем от долгой дороги воздухе висел визгливый детский смех. С задних сидений кладбищенски пахло красными гвоздиками, они лежали там в коробке. Петя уже стащил один цветок, оторвал нежную махровую головку и вставил в ноздрю Кириллу, который спал, вскинув нос к потолку. Ленка раз десять сфотографировала его на мобильный. Анька-мелкая, Колька и Анжела играли в догонялки между рядами кресел, пригибаясь, когда учительница бдительно оборачивалась. Вася и Костик через карликовую колонку слушали модные речитативы — неразборчивые, как угрозы в подъезде, кроме припева, когда вдруг ударяло: «Это мой район, моя жизнь, бейба, я покажу тебе небо, только держись». Света и Маша взахлеб обсуждали что-то и хохотали, а Света каждый раз томно запрокидывала голову, готовясь к поцелуям в шею, до которых осталось всего год-два. Катя читала что-то увлекательно-фантастическое, в напряженной задумчивости обгрызая щеки изнутри и забывая моргать. Кто-то жевал булочку из сухого пайка, кто-то дремал.
* * *
Автобус тронулся, качнулся, как верблюд, и пошел ровно, жадно заглатывая прохладный весенний воздух открытым люком. В салоне оживились:
— Едем, едем!
— Куда едем-то?
— Да надоело уже…
— Кто забыл, куда мы едем? — повысила голос Галина Ивановна, крутолобая, легко краснеющая, с небритыми ногами, казавшаяся детям очень старой и некрасивой, хотя ей было всего 32, и вчера пьяный брат подруги опять к ней жался и объяснялся, смаргивая загустевшие слезы. — Кто замечание в журнал хочет?
— Не! Не! — заверещал автобус.
Галина Ивановна распотрошила лиловую папку, которую держала на коленях, достала подпорченный чернильными полосами лист и убежденным учительским голосом прочла:
— 1418 дней длилась Великая Отечественная война. Ваши прадеды и прабабушки героически сражались с врагом, жертвовали собой, чтобы спасти родные города, села и поселки городского типа…
Петя осторожно сунул красный зубчатый цветок Кириллу и во вторую ноздрю. Кирилл всхрапнул, проснулся и не глядя махнул кулаком, надеясь попасть в обидчика.
Оля смотрела в окно и представляла, как много лет назад было опасно ходить под безобидными чешуйчатыми елками, потому что кругом была война, липкая, темная и жгучая.
* * *
Вчера Колькина прабабка переспросила, выкатив на Кольку белопленочный глаз, который когда-то был блестящим и темным, как маслина:
— Петрушкин Лог? Что вдруг?
— Ну, бои там были, — сквозь овсянку отвечал Колька. — Наши немцев побили много.
— Это еще хрен знает, кто там кого бил! — отрезала прабабка. — А ты не шипи мне, не шипи, — прикрикнула она на маму, указуя ложкой в потолок, как перстом. — Петрушкин Лог оставьте. В парк бы поехали, а то в театр.
— Галина Ивановна сказала. Ко Дню Победы…
— Мужика б ей, да детей, Гальке вашей. Скажи, не поедешь, баба Маня не велит…
* * *
— …тяжелейшие бои в области велись за стратегически важную деревню Петрушкин Лог, оккупированную немецко-фашистскими войсками. Фашисты убивали и грабили население…
Артем сражался с орками в темном подземелье, освещенном факелами, которые можно было сбивать за дополнительные очки, и представлял, что бьет пылающим мечом немецких фашистов. Рома с завистью поглядывал через его плечо на темный экранчик консоли.
— Да-ай…
— Не мешай, еще уровень…
— В решающем бою за Петрушкин Лог погибло более 200 проявивших массовый героизм советских солдат, они сражались за каждый дом, за каждый камень. Оккупанты были уничтожены.
— Все? — Катя оторвалась от книжки, а в голове ее все еще роились драконы и чародеи в струящихся одеждах.
— Все без исключения, — отчеканила Галина Ивановна, складывая листок с распечаткой.
— А наших сколько осталось? Или тоже все?
— Наших осталось очень мало. Но они самоотверженно удерживали Петрушкин Лог до прихода подкрепления.
— А те, кто там жил?
— Катя, — ласково сказала Галина Ивановна, — очень хорошо, что ты интересуешься. Я дам тебе потом статью почитать.
Кирилл пробрался между рядами и подсел к Кате, которая не доверяла мальчикам и брезгливо отодвинулась.
— Там никого не осталось, все сгорело, — сказал он, дыша на Катю копченой колбасой. — Деда там воевал. Из пустой деревни уходили.
— Давайте попросим Кирилла рассказать про его прадеда. — Галина Ивановна его все-таки услышала. — Павел Никодимович участвовал в боях за Петрушкин Лог. У нас в школьном музее славы есть его фотография.
— Деда про войну мало говорит, — буркнул Кирилл. — Деда говорит: живем — и слава Богу.
* * *
Олина мама должна была ехать с ними от родительского комитета, но с утра проснулась с раздутым, хлюпающим носом и какими-то пятнами в горле. Про пятна сказал папа, посмотрев мамину глотку на свет и заставив сказать «эээ», а мама ворочала глазами и хватала папу за руку, когда он лез ручкой ложки слишком глубоко. Галина Ивановна посоветовала маме прополис, компресс с медом, капать в нос алоэ и сказала, что справится, класс небольшой, не то что раньше бывали.
А ночью, пока мама заболевала, Оле приснилось, что они всем классом оказались в метро, в Москве. В Москве они были прошлым летом, ели картошку фри и смотрели музеи с большими картинами.
В метро были высокие потолки и белые мигающие лампы, как в школе. Класс стоял на перроне, сбившись плотной кучкой, а под потолком летали молчаливые голуби, и Оля думала: они не знают, что летают под землей.
Потом приехал поезд с пухлыми сиденьями, пустой и прохладный. Галина Ивановна стояла в дверях и считала по головам, чтобы все успели зайти. Поезд зашипел и сказал: «Осторожно, двери закрываются, следующая станция Петрушкин Лог».
Все сидели, плотно сжав коленки, и тревожно смотрели в пол, будто в очереди к зубному. Анька-мелкая тоненько подвывала, а Галина Ивановна держала ее за плечо.
Потом поезд со стоном остановился, и все перешептывания вдруг стали громкими. Оля посмотрела на белые палки ламп на потолке и увидела, что они стали подмигивать чаще и сереть. Кто-то высасывал из них свет. Поезд снова сказал: «Следующая станция — Петрушкин Лог», и стало почти совсем темно. Анька-мелкая жалобно всхлипнула. Внизу, у ног, зацокало, застучало и зашелестело, Оля быстро поджала ступни под себя, но на полу ничего не было. Совсем рядом что-то вкусно зачавкало, Галина Ивановна недовольно потребовала: «Тишина в классе», и все вокруг стало совсем черным.
* * *
Галина Ивановна рассчитывала вернуться еще до обеда, но нужный поворот никак не находился. Мимо ползли зубчатым забором все те же елки, и изредка недоверчиво посматривали торчащим среди яблонь слуховым окном человечьи жилища. Даже торговки с их картонками и банками пропали.
Водитель мягко крутанул руль вправо — навстречу, прямо по дороге, шел старик в помятом темном костюме, как будто приоделся на свадьбу к родне, да и уснул при полном параде под забором у молодоженов. Старик размахивал руками и, держа прямо усохшую голову, смотрел вперед. Водитель посигналил ему, но старик не свернул на обочину, продолжая свою нелепую зарядку.
Автобус пронесся мимо него довольно быстро, и не все дети обратили внимание на пешехода. Только Кирилл, к Катиному облегчению, спрыгнул с сиденья рядом с ней, пробежал в конец салона и там, оставляя лбом на заднем стекле тонкий узор кожного сала, шепнул беззвучно:
— Деда?
Но тут же вспомнил, что прадед вторую неделю лежит в больнице и ему там ставят клизмы, большие, как грелка. Деда тыкал в них пальцем и хихикал, а говорить ему уже было трудно.
* * *
Прошлым летом Фудзи из десятого класса — ее звали Роза, но ей так не нравилось, и она представлялась Фудзи, протягивая затвердевшую квадратную ладонь, — так вот прошлым летом Фудзи и ее друзья, все в свободной одежде с яркими швами, поставили в Петрушкином Логе на ночь палатку. Опробовать, потому что обещали дождь, а палатку купили по акции в длиннорядном магазине и не очень ей доверяли. Они остались недовольны. Всю ночь то в кустах, то совсем рядом с палаткой кто-то играл в мяч. Говорили, что за полем стоял цыганский табор, там потом и вправду находили картонки и одеяла, пропитанные запахом немытого человека и мочи. Фудзи рассказывала, что цыганята пришли им мешать: ходили тихо, трава не шуршала, только мячик все пружинил: прыг, прыг, прыг…
А потом в палаточной ткани, над входом, нашли круглую дырочку — будто шилом проткнули.
* * *
Света и Маша распланировали весь оставшийся день — кто к кому придет учить английский и как они вечером пойдут гулять к фонтану. У Машиного брата и его друзей там была собственная, густо исписанная маркером лавочка, и они гоняли конкурентов, напуская на себя грозный вид. Утром Маша зашла за Светой, а Светин папа, который тоже собирался в прихожей, шаркая губкой по ботинкам, похожим на крокодильи мордочки, сказал:
— Опять дань возлагать? А учителя ваши не думали, что хватит уже?
У Маши жаркая волна поднялась от желудка до самой макушки. Ей казалось, что «Иванов родства не помнящих», которые рады бы забыть про войну и вообще жалеют, что немцы не выиграли, Галина Ивановна придумала, чтобы всем стыдно было становиться такими.
— Забыть, значит? — застынув чучелком, спросила она.
— Не забыть. — Светин папа потрепал ее по голове. — А выводы сделать. Урок выучить.
— Мы и учим, — встрепенулась Маша. — Мы помним.
— Ну, и из-за чего война началась? — прищурился папа. — Что с людьми сделали, почему они в зверей превратились?
— Гитлер на нас напал. Чтобы всех убить. И чтобы нас… не было.
Светин папа опять потрепал ее по голове, взял свою квадратную сумку и ушел.
* * *
Баба Маня через несколько лет после того, как опустел Петрушкин Лог, пасла здесь козу. То есть коза сама пришла сюда пастись, а баба Маня, стоптав ноги в красные пузыри и навзрыд матерясь, искала ее, искала и нашла здесь. А звали ее тогда Манькой — и коза тоже была Манька.
Манька человеческая отлупила Маньку козью осиновой веткой, потом еще ногами, только старалась живот не задеть, оттаскала за уши, за рога и собралась волочь домой. Но тут в зудении комаров, которые ждали своей очереди после тех, что уже присосались, услышала тоненький явственный вой. Манька всего уже перебоялась, взяла козу за рог и потащилась смотреть.
— Думала, мож младенчик, — рассказывала она Кольке, когда он хотел «про страшное». — Да откуда там младенчик, собак не осталось. И вот смотрю — кусок забора торчит, а под ним сныть вытоптана и лежит… Вот как гусеничка, и шевелится… Беленькое такое, и тянется из него — много-много… Ручки, то ли ножки, то ли еще что, беленькое, тоненькое — сныть сквозь него видать… И тянется, и воет. И весь с палец мой. Беленькое. И ни глазок, ничего…
— А ты его взяла? — затаившись в восторге, спросил Колька, когда в первый раз слушал.
— Да что ты… Как козу схватила, так и побежала. А в ногу меня как вжалит, а я глянуть боюсь. Бегу и бегу, и Манька, хорошо, орет, не слышно, как оно ноет…
— Оно вжалило?
— Да сплюнь! Пчела.
* * *
Успешно преодолев долгожданный поворот, автобус нырнул в полупрозрачную тень березовой рощи, потыкался носом в тупички, которые оставили, видимо, лесовозы, и остановился. Дети повскакивали с мест, потирая затекшие ягодицы. У открытой двери путь им преграждала Галина Ивановна:
— Не разбегаемся! Кому надо — кустики там… Собираемся у камня в середине поляны, большой такой, черный. Маша, не забудь стихотворение! Петя! Коля! Берите цветы. Кирилл, помоги им.
Катя вышла на обочину, со страхом ожидая увидеть еще сохранившиеся обожженные руины, черные спички деревьев, чиркающие по небу, и рытвины от танков среди травы. Но место, где раньше была стратегическая важная деревня Петрушкин Лог, оказалось обычной большой поляной, окруженной неплотным кольцом из кустов ракиты и бузины. Поляна заросла уже довольно густой травой, тонкие былинки тянулись вверх, и на них было жалко наступать. В бузине что-то цокало и шелестело — наверное, белка.
* * *
У черного камня они выстроились в «линейку». Петя с Колькой с размаху бухнули картонную коробку с цветами на землю, и несколько гвоздик высыпалось. Галина Ивановна еще раз зачитала распечатку про Петрушкин Лог, но ее уже не слушали. Возле камня выписывала круги трясогузка, и Оля вспомнила, как бабушка рассказывала: если на хвост трясогузке насыпать соли, она не сможет двигаться и ее можно поймать. Черный камень казался таким древним, Оля подумала, что он, наверное, гораздо старше самого Петрушкиного Лога и когда-то здесь могло быть языческое капище. Слово «капище» ей нравилось, оно было грубое, раскидистое и немного неприличное. Оля читала, что язычники прыгали ночью через огонь, и мазали своих идолищ в капищах медом, и приносили им в жертву девушек, как Змею Горынычу.
Она вздрогнула, когда на камень взобралась Маша и, крепко уперевшись в него кроссовками, начала читать — звонко и без пауз:
— Войны той страшной павшие солдаты,
Не ждали вы ни славы, ни медалей,
Вы не хотели серебра и злата,
Вы здесь страну от немцев защищали.
Пройдут года, мы будем помнить вечно,
Какие времена бы ни настали,
Ваш подвиг и врага бесчеловечность —
И то, что мира небо вы нам дали!
Оля почувствовала, как спину стягивают мурашки. Маша всегда сочиняла хорошие стихи, а когда читала их, становилась взрослая и серьезная, и по ее лицу было понятно, что за написанное ее можно только хвалить.
* * *
Анька-мелкая неловко прислонила к камню сломанную гвоздику и почувствовала, что сейчас ей как никогда надо в кустики. Она вприпрыжку побежала к ракитнику, забралась подальше, присела, потом вдруг увидела, что мимо идет Костик, и отползла подальше, под бузину. Облегченно журча и потирая ногу, в которую успела впиться молодая крапивка, она огляделась и увидела на земле куклу. От радостного удивления Анька-мелкая даже журчать перестала. Кукол она обожала, они жили на диване и на полке над ним, и даже стол, на котором она делала уроки, уже оброс куклами, как розовой кружевной плесенью. Чудесно найденная кукла, целиком сшитая из грубой серой ткани, была совсем не похожа на Анькиных сахарных принцесс. У нее не было волос, и лысую голову покрывало что-то густо-черное — наверное, сажей вымазали. А под этим черным улыбалось вытянутое, радостное и немного удивленное лицо с темными глазками-кружками, красной дугой рта и ослепительными малиновыми щеками. Кукла была без платья, она лежала, прислонившись головой к древесному корню и безмятежно раскинув в стороны руки-ноги с грубыми швами.
Анька-мелкая, чуть не забыв надеть трусики, схватила куклу, которая мягко и благодарно обняла ее, и выбежала обратно на поляну:
— Девчонки, смотрите!
* * *
Кукла долго переходила из рук в руки, только Маша не стала ее трогать, сказав, что в ней, наверное, вши.
— А что, если она… — Катя долго смотрела в непроницаемое улыбающееся лицо. — Ну, с тех времен осталась?
— Да, мне бабушка рассказывала — тогда сами кукол шили, — кивнула Оля.
— Вы что, — скептически прищурилась Маша. — Истлела бы давно. Лет-то сколько прошло.
— А если уцелела? — не сдавалась Катя. — Даже мамонтов вон целых находят…
— Угу, в вечной мерзлоте.
— А если ее доской какой-нибудь придавило? Или камнем? Или она в погребе лежала, там тоже холодно…
— Да не может такого быть. Вы посмотрите, какая она крепкая, будто вчера сшили. — Маша наконец потянулась к кукле, двумя пальцами взяла ее за малиновый румянец и дернула.
Обмякшее тело куклы осталось в руках у Аньки-мелкой, а Маша скривилась и отбросила оторванную тряпичную голову. Колька, который только этого и ждал, футбольным пинком зашвырнул куклину голову далеко, к самому автобусу. Моментально заревевшая Анька-мелкая побежала за ней, подобрала и счистила землю с улыбающегося лица.
* * *
Галина Ивановна с чувством выполненного долга смотрела на камень, обрамленный пунцовыми гвоздиками. Она записала что-то на листке с распечаткой и хлопнула в ладоши, прижав лиловую папку подбородком к груди:
— В автобус!
Дети, дощипав букетики мелких весенних цветов и рассовав по карманам приглянувшиеся камешки — с прозеленью, мерцающими вкраплениями и дырочками, как на «курином боге», — послушно выстроились в очередь к дверям.
* * *
А когда Павел Никодимович и множество ему подобных отбивали Петрушкин Лог у иностранных врагов, которые даже говорить по-человечески не умели, только каркали что-то, в треске пожаров все слышали нескончаемый вой. Это кикиморы выли, пузырясь ожогами и беспомощно глядя темными пуговками глаз на то, как горят хозяйские обжитые дома. А еще раньше, когда в деревню пришли немецкие люди, за ними приковыляли другие чужаки. Ногастые, полупрозрачные, на ровной земле они все время спотыкались — привыкли к горам, к каменистым пещерам, из которых люди, сами того не зная, выдернули их вместе с железной рудой. Невидимые человеческому роду, как кикиморы с домовиками, они кидались камнями из темноты, нашептывали жуткие сны спящим и присасывались по ночам к синеватым грудям женщин, родивших невовремя. Их подземные сокровища переплавили в оружие, а сами они зверели на чужбине от одиночества и неумолкающего грохота войны. Обезумевшие, с глазами, застывшими, как у зарезанной свиньи, они гонялись за каждой тенью, роняя серые хлопья слюны, и залезали на кого придется: на кикимор, лешачих, даже банниц не боялись и женой гуменного не брезговали… А потом отгрызали голову и рвали когтистыми задними лапами брюхо на кусочки, чтобы не завязался плод нечистой крови. Да только иногда этого мало было…
Оля, Катя и Кирилл смотрели с облегчением, как тает в предвечернем легком тумане Петрушкин Лог. Они не признались друг другу, что им было страшно, но по расплывавшимся постепенно улыбкам все всё поняли. В салоне больше не пахло кладбищенскими гвоздиками. Галина Ивановна угловатым уверенным почерком писала в тетради, а Вася и Костик опять наполнили автобус упругим ритмом и бескомпромиссными выкриками: «Я отказываюсь просекать эти темы, поколение, вставай против засилья системы».
Автобус выехал на трассу, и мимо с шуршанием проносились машины с хищными и недоумевающими мордами. В салоне то и дело раздавался смех — там, где оказывалась улыбающаяся куклина голова, которую передавали по рукам.
— Выкиньте эту гадость, — в очередной раз сказала Галина Ивановна. — И помойте потом руки с мылом!
— Мусорки нет, — смеялись дети.
Откуда им было знать, что сгибень, плод нечистой крови, всегда сначала улыбается.
Анька-мелкая наконец отвоевала куклину голову, и они с Анжелой, прихватив ее каждая со своей стороны, под то место, где должен был быть подбородок, подняли большой шарик из серой грубой ткани вверх.
— На тетю Иру похожа, — изучив малиновые щеки и нарисованные сажей волосы, сказала Анжела.
Большой жук ударился в окно и исчез, оставив на стекле желтое пятно своих внутренностей.
Куклина голова шевельнулась и вывернулась вдруг наизнанку, показав новое лицо из темной комковатой плоти. Подмигнула круглым глазом, зеленым, как мясная муха, и сомкнула челюсти, мгновенно обросшие тонкими щучьими зубами, на пальцах девчонок.
Галина Ивановна, обернувшись на многоголосый визг, побелела, как марля. Следом обернулся водитель и рванулся туда, в салон, словно хотел покинуть свое место прямо на ходу. А за лобовым стеклом уже краснела обещавшая быструю доставку неведомо куда рекламная надпись на боку фуры, в которую, послушавшись неожиданного поворота руля, летел автобус.
Автор: Дарья Бобылёва