Медленно в снежном вихре проплывал за окнами зимний лес. Тускло горели лампы ночного освещения в вагонах. Пахло выпитой водкой, вареной курицей, носками и потом. Ворочались на своих полках пассажиры. Кто-то храпел, кто-то – наоборот, не мог уснуть и сквозь зубы призывал проклятия на головы храпунов. Едва-едва слышимая, будто комариная песнь, звенела музыка в чьих-то наушниках. Кто-то ковырялся в телефоне, кто-то пытался читать. Перешептывались кумушки, шлепали с молчаливой суровостью картами по столу вахтовики. Кто-то тайком курил в тамбуре. Пели свою перестукивающую колыбельную колеса. К следующей станции состав должен был добраться лишь к утру, и никто не предполагал, что остановку придется совершить раньше.
Тайга, укрытая пушистым белым одеялом, лениво огибала поезд с двух сторон. Казалось, вот-вот въедешь в лес, но нет – выныривали из бурана новые и новые шпалы. Валерий Степаныч, машинист поезда Чита-Благовещенск, прищурившись, вглядывался в мечущуюся за стеклом порошу. Этот участок дороги Степаныч не любил. Кругом тайга, Сибирь, ни единой живой души. Случись что – неделями будешь ждать помощи, а уж в такой буран – хорошо если к весне откопают.
Состав шел медленно, лениво, ниже разрешенной, но Степаныч, скорее, предпочел бы нагоняй от начальства и недовольных опозданием пассажиров, чем сошедший с рельсов поезд – и это накануне его пенсии! Нет уж! Тише едешь – дальше будешь. По старой привычке он ворчал себе под нос, даже не замечая, что говорит сам с собой:
– Диспетчеры, суки, всех вкруголя послали, а я продирайся. Ну как же, Степаныч опытный, Степаныч выдюжит. Нет бы на станции постоять, погреться, у них, сволочей, расписа-а-ание… Встрянем ведь, потом не вытягаешь… Тьфу-тьфу-тьфу...
Мощные фары разгоняли ночную мглу, ветер швырял снежинки в лобовое стекло. Рельсы вырастали будто бы из бесконечного ничто и мгновенно исчезали под носом многотонного локомотива. Валерий Степаныч открыл было боковое окошко – выкурить сигаретку – но тут же захлопнул: в кабину непрошеным гостем ворвался ветер-баловник, нанес полную кабину гостинцев – снежных хлопьев. Щелкнул замок на двери за спиной.
– Ну наконец-то! Тебя за смертью посылать!
Лешка – помощник машиниста – долговязый болван, Иркин племянник, втиснулся в кабину с двумя чашками чая в подстаканниках. Состав качнуло, и Лешкины рукава обдало горячим напитком.
– Эх ты, криворучка! Давай сюда!
Валерий Степаныч жадно отхлебнул чаю, насладился чувством того, как теплый глоток прокатывается по пищеводу в желудок. Хорошо!
Вдруг болезненной резью напомнил о себе кишечник. «Вот так наелся котлет!» – с досадой подумал Валерий Степаныч, памятуя о недавно поставленном диагнозе «язва желудка», – «Лишь бы прободения не случилось!» Обычно старый машинист терпел до остановок, но тут уж больно мощно скрутило. Рявкнул:
– Лешка! Я на дальняк! Буду... минут через пятнадцать.
– А мне что делать? – растерялся тот. В помощники Лешка заделался без году неделя и пока умел разве что кивать да задавать тупые вопросы.
– Ничего! Случится что – ко мне ломись!
И Лешка остался один в кабине. До сих пор ему не хватало усердия запомнить, что делают все эти реле, кнопки и рычаги. Валерий Степаныч тоже не горел педагогическим долгом, буркнул: «Сюда – быстрее, сюда – медленнее, тут – экстренное торможение. Рулить не надо. Дальше по ходу разберешься!»
Напряженный, Лешка уставился в черно-белую мглу, в надежде, что ничего, требующего его внимания за время отсутствия Валерия Степаныча не произойдет. И, как назло, он ошибся.
На рельсах вдалеке стояла женщина. Как он ее увидел в такой метели, да еще и ночью – одному Богу известно. Лешка даже протер глаза – вдруг показалось. Но нет, женщина действительно была. И хуже того – она изо всех сил махала над головой каким-то белым полотнищем, точно на первомайской демонстрации.
– Куда ж ты, дура? – прошептал Лешка. Заметался по кабине, еле нашел нужный рычаг, дал длинный истеричный гудок. Тот разнесся по тайге, нарушая тишину, тревожа пассажиров и разных лесных тварей. Лешка и сам едва не оглох, а девка все стояла на путях и не думала никуда уходить. Вот уже можно было разглядеть простое белое платье до колен; волосы, прикрытые косынкой и раззявленный в крике рот.
Что же делать? Лешка сжал кулаки на приборной панели, да так, что костяшки побелели. Бежать к Степанычу? Не успеет. Ехать дальше? А вдруг эта упрямая так и останется на путях? Что же, грех на душу брать? А если остановиться? Это же и на штраф можно влететь, и Степаныч заругает, да и нет у него, у Лешки, таких полномочий.
А женщина, тем временем, приближалась, и в ярком свете слепящих фар казалось, будто не лицо у нее, а блин, белый и плоский, с распахнутым зевом беззубого рта.
Это стремительное приближение лишило Лешку остатков здравомыслия. Плюнув на все, он недолго думая вытянул ручку сразу в шестое положение. Поезд содрогнулся. По тайге пронесся жуткий металлический скрежет, точно какой-то сказочный гигант скрипел над ней железными зубами. Лешку бросило на панель, и он расквасил себе нос, вдобавок опрокинув на себя обе кружки чаю, и зашипел как рессора. А сзади все скрежетало, грохотало и гремело, будто все воинство ада нагоняло состав.
Вывалился из туалета Валерий Степаныч, спешно натягивая брюки.
– Ты чего ж гаденыш... На минуту оставить...
– Там человек на путях! – зажимая нос, сообщил с пола Лешка.
– Какой человек, дурак? Тут куда ни ткни – одна тайга, до ближайшего населенного пункта двести кэмэ!
– Да вон, сами посмотрите!
И Степаныч посмотрел. Действительно, на путях стояла баба – лет пятидесяти на вид. Толстомясая, руки, как докторские колбасы, морда круглая и улыбается в тридцать два зуба. В руках ее развевалось кипенно-белое полотно. Но страннее всего было то, что из одежды на ней было всего-то платьице, кофта с крупными пуговицами да косынка на голове. Валерий Степаныч на всякий случай глянул на термометр – тот показывал нормальную человеческую температуру: тридцать шесть и шесть, только со знаком минус.
Вздохнув, старый машинист накинул полушубок и с кряканьем выпрыгнул из вагона, тут же погрузившись в сугроб едва ли не по пояс. Оглянулся на состав – два вагона поднялись над рельсами, образовав собой горб.
«Вот это мы встряли, – обреченно подумал он. – Это ж надо, за полгода до пенсии!»
Обернувшись, с досадой посмотрел на бабу, стоящую на рельсах. В свете фар локомотива она казалась ненастоящей, нарисованной, точно кто-то в шутку установил на путях картонную фигурку, чтоб пугать машинистов. Сплюнув, Валерий Степаныч рванул к ней, а подойдя вплотную, вцепился в плечи и принялся орать благим матом:
– Ты что творишь, дура, мля? Не видишь, мать твою, из-за тебя состав встрял? Чего ты лыбишься? Чего? Куда?
Через лобовое стекло Лешка смотрел, как женщина машет Степанычу своим белым не то платком, не то шарфом, зазывая его куда-то в лес. Степаныч хмурится, матерится так, что уши вянут, а эта – знай себе улыбается и за собой манит. Вот сперва «человек на путях» покинул освещенный пятачок перед локомотивом, а следом во тьму ночного леса шагнул и Степаныч.
Лешка ждал минуту, другую, третью. Потом все же схватил рацию и принялся панически выкрикивать «Прием! Прием!» в микрофон. Наконец, динамик в ответ влажно хрюкнул и больше не отвечал. Ни спустя час, ни спустя два часа Степаныч так и не вернулся.
* * *
Большинство пассажиров высыпали наружу в первый же час – поглазеть, поохать, поснимать на телефон, посудачить, да и просто-напросто покурить на свежем воздухе. Лезли с вопросами к проводникам, а те лишь разводили руками – мол, пока непонятно. Сами подходили к Лешке и строго требовали позвать машиниста или начальника поезда, а тот и не знал куда деваться, только тыкал пальцем в сторону леса. Выкатился из своего купе депутат заксобрания Амурской области и метался по вагону, обещая «всех тут распатронить». Безудержно тявкал в переноске чей-то карликовый пудель, плакали дети, охали бабки. Весь поезд проснулся.
Внимание от вставших горбом вагонов (одна тетка даже ссыпалась со второго яруса и теперь оглашала округу воплями вперемешку с бранью) отвлекла... бабка. Самая обыкновенная, немного скрюченная, с платком на голове и огромной тележкой. Она катила свою ношу по искрящей в свете окошек снежной глазури, оставляя след от колесиков, и скрипела зазывно, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Пирожки горячие, с ливером, с яйцом, с капустой! Свежие, румяные!
У проводников от такого, конечно, глаза на лоб полезли – они-то знали, что тут куда ни ткнись – кругом тайга. Пассажиры, соскучившиеся по свежей выпечке – некоторые провели в пути уже долгое время – дружно окружили бабку, принялись совать ей купюры. Та брала деньги не глядя, сдачу не давала, все доставала пирожки из своей бездонной котомки и раздавала пассажирам. Даже кто-то из проводников подтянулся в стихийно образовавшуюся очередь. Только какая-то цыганка, высунувшись в тамбур, все верещала:
– Не подходите к ней! Бэнк проклятый! Не подходите, не видите что ли – у ней глаза без мяса!
Конечно, цыганку никто не слушал. Глаза без мяса – выдумает же. Вдобавок, что она там видела из вагона, да еще посреди ночи? Только проводники нервно перешептывались и вращали оффлайн-карты местности на смартфонах: гадали, откуда могла появиться бабка. Рядом с проводниками материлась пигалица в пуховике до колен и тыкала замерзшими пальцами в экран смартфона.
– Сука, не ловит! Что за жопа мира?!
Вдруг откуда ни возьмись перед ней выросла бабка с пирожками, протянула дымящуюся выпечку:
– Откушай, дочка!
– Нет, спасибо! – ответила девчонка, не отрываясь от экрана поднятого к небу смартфона – ни черточки.
– Отведай, милая, от чистого ж сердца предлагаю!
– Спасибо, я на диете!
Бабка недовольно покачала головой, и если бы Маша оторвалась от своего гаджета и опустила глаза на старуху, то увидела бы, как из румяного бока пирожка высунулись два заскорузлых пальца и будто ощупали воздух, после чего нырнули обратно.
– Ну как знаешь! – ответила бабка, убрала пирожок обратно в сумку и зашагала обратно в ночной лес.
Пассажиры медленно разбредались по вагонам, ругая РЖД и нахваливая пирожки; Лешка взахлеб рассказывал проводникам про странную бабу на путях; Маша, убедившись, что большая часть пассажиров разошлась, украдкой достала сигарету. Закурила, прикрывшись от ветра. Маше было пятнадцать лет, и она с родителями ехала к бабушке в Благовещенск. В Москве у нее остался парень, которому она не писала вот уже почти четыре часа, а с собой – пачка тонких сигарет «Вог», мобильник, уродливый пуховик «зато придатки прикрывает» и лишние, по ее мнению, килограммы веса. Никакая диета Маше, конечно же, не требовалась – в ней и так было едва ли сорок с лишним килограмм. Во всем был виноват ее парень из Москвы – Антон. Тот как-то, не подумав, назвал девушку «жопастой». После громкой ссоры и двухнедельного расставания Маша с Антоном все же сошлись вновь, но вот обиду Маша затаила и твердо решила худеть. В эту ночь Антон собрался с друзьями поиграть по сети в «Батлу». Он как заведенный щелкал мышкой, отхлебывал из бутылки неприятно-теплую «Оболонь», азартно матерился и если бы сейчас узнал, что его нечаянно брошенное слово «жопастая» спасло Маше жизнь – то очень бы удивился.
* * *
Через полчаса после ухода бабки с пирожками произошло несколько событий.
Во-первых, Маша не удержалась и стащила из папиной дорожной сумки пачку печенья, а теперь грызла его, отвернувшись к стенке и слушая Земфиру под одеялом.
Во-вторых, у бабки, что везла своей сестре в Благовещенск из Читы лекарства, в суматохе пропал кошелек. В том же вагоне ехала та самая цыганка, что кричала про глаза без мяса, с мелкой вертлявой дочкой, похожей на обезьянку. Разумеется, все обвинения посыпались на черноволосую ромалэ. Цыганка крысилась, трясла похабно юбками и предлагала себя кому-нибудь обыскать, а соседи по плацкарту смущенно прятали глаза.
В-третьих, те пассажиры, что брали у бабки пирожки, оказавшиеся на поверку все, как один, с ливером, теперь выстроились томящейся неровной очередью к туалетам, заняв все проходы в вагонах. Самые нетерпеливые же, недолго думая, выскакивали наружу и усаживались прямо с сугробы, отмораживая задницы и кляня на чем свет стоит чертову старуху и ее пирожки.
И, в-четвертых, пока Лешка с проводниками махали руками, судили и рядили, что делать с перекошенными вагонами – начальника поезда будить так и не стали: не проспавшись, этот зверь по синей лавочке принялся бы вершить правосудие направо и налево – из лесу вышел Валерий Степаныч. Бушлат, весь изорванный, был нараспашку; на голой груди, поросшей седым волосом, болтался нательный крестик. Полные сапоги снега и совершенно ошалевшие глаза. Проводники с Лешкой во главе бросились к машинисту, принялись его расспрашивать, мол, куда и что, а он знай себе, мычит, глаза пучит и невпопад тыкает пальцем в поезд; агукает в бороду, что младенец.
Привели его, конечно, в теплую кабину, нацедили кипятку из титана, заварили чай, сунули в руки. Мало ли, вдруг в шоке человек… А Степаныч сидит и губами шлепает – есть просит. Накормили его, чем богаты – кто бутерброды принес, кто котлетки домашние; коньяку даже раздобыли. И осторожно так спрашивают – что ж случилось, как будем действовать, и когда, собственно, поедем дальше. А Степаныч, знай себе, мечет угощение и чай прихлебывает.
– Глядите! – вдруг вскрикнул Лешка. – Что у него с рукой?
Действительно, рука, которой Степаныч держал стакан с чаем – прямо так, без подстаканника – поплыла, будто восковая свеча. Прилипла намертво к посуде. С ладони на пол стекали телесного цвета густые капли.
– Смотрите, он... плавится?!
Степаныч отреагировал на крик, посмотрел на Лешку, и вдруг левый глаз взял и выкатился крупной белесой каплей прямо в чай и начал там растворяться, как кусок масла. Проводники застыли в немом ужасе. Машинист растекался. Отвисла челюсть, прилипла к груди; стекали щеки по густой бороде; круглый живот вдруг провалился внутрь себя, обнажив кроваво-красную нору. Именно в эту секунду так неудачно влез в кабину начальник поезда Дмитрий Григорьевич, в пиджаке на босу грудь. На опухшем его лице явственно виднелись следы продолжительных возлияний, на шее багровел засос. Окинув кабину нетрезвым взглядом, он, как ни в чем ни бывало, поинтересовался:
– А что тут у нас, собственно происходит?
Эти слова стали для него последними. Степаныч резко поднялся с места и ловко сунул кулак в приоткрывшийся от удивления рот начальника поезда. Тот замычал, машинист продолжал проталкивать кулак внутрь, а потом резко дернул. В глотке Дмитрия Григорьевича что-то хрустнуло, и он медленно осел на пол. Глаза его продолжали удивленно пялиться на Степаныча, а чуть погодя – застыли навсегда.
Первой завизжала Танечка – молоденькая проводница из седьмого вагона, к ней Лешка давно клинья подбивал. Следом крик подхватили и остальные. Начался хаос. Степаныч, будто возмущенный происходящим балаганом, повернулся к Тане и завыл возмущенно дыркой, оставшейся на месте расплавленного рта. Второй глаз вытек, налип недожаренной яичницей на бушлат, но машиниста это, кажется, совсем не беспокоило – раздражал его явно Танечкин визг – пронзительный, истерический, на одной ноте. С клокочущим ворчанием, идущим откуда-то из груди, он ринулся на проводницу, устремив оплывшие пальцы к тоненькой шее. Лишившись кожного покрова, черные и кривые, они больше всего напоминали голые ветки; даже точно так же разрастались на кончиках.
Все это Лешка успел разглядеть за секунду до того, как облил своего дядьку-машиниста из чайника. Тот страшно завыл, точно таежная вьюга. Вся его кожа мгновенно облезла, открывая глазам какую-то замысловатую корягу вместо черепа. Та, лишенная плоти, провалилась под палки-ребра, где вместо органов – печени, кишечника и измученного язвой желудка Степаныча – лежали какие-то комья. Машинист весь уменьшился, осел. Его глотка, сделанная словно из сухой кишки, продолжала издавать вялое неразборчивое верещание, пока весь он не истаял окончательно. На полу остались штаны, бушлат, сапоги, целая груда веток и прочего лесного мусора. Посередине лежал только странный круглый предмет – не то корень, не то древесный гриб. Отростки его горестно поникли, а сам «корень», казалось, распадался на глазах. Прошло несколько секунд, и он, как и Степаныч, превратился в бурую вонючую лужу. В ней поблескивал нательный крестик на цепочке. Ни слова не говоря, Лешка поднял крестик, вытер о штаны и нацепил на себя, убрав под свитер. Остальные проводники ошарашенно молчали, наблюдая эту странную и ужасную сцену, только Танечка продолжала издавать тихий-тихий, уже затухающий визг, похожий на звон в ушах. Лишь спустя несколько секунд шока в абсолютной тишине Лешка услышал треск статики от мокрой насквозь старенькой РВС, облитой им из чайника.
* * *
Наде было неспокойно. Впрочем, спокойно Наде не было с тех пор, как Вадим на новость о беременности выпучил глаза, залепетал и принялся совать ей какие-то деньги. Надя даже сходила в клинику и честно отсидела в очереди, а в последний момент сбежала – не выдержала. Подключилась семья Вадика – принялись давить, уговаривать, мол, не порти жизнь – он молодой парень, вы оба еще институт не закончили, куда рожать? Вадик стал какой-то странный, стал ее избегать, появлялся на парах пьяный. Когда Надин живот округлился, и скрывать что-либо уже не было смысла, Наде пришлось звонить домой, в Читу. Мать ревела в трубку белугой, отец гневно рычал медведем. Денег родители прислать отказались. Домой было ехать никак нельзя. Спасла случайность – о ситуации прознал друг детства Володя, в прошлом в Надю глубоко и безответно влюбленный. Едва услышав о ее непростом положении, он тут же рубанул с плеча: «Приезжай. У меня жить будем. Квартира просторная, на всех места хватит!» Так Володя разрубил гордиев узел Надиных проблем, прислал деньги на билеты и отбил короткое сообщение: «Жду». Володя служил в полиции в Благовещенске, и теперь Надя направлялась туда – начинать новую жизнь.
В кошельке у нее оставалось двести рублей, на телефоне и того меньше – на один звонок Володе, который должен был ее встретить на станции. И теперь, из-за задержки поезда он мог надумать себе, что Надя не приедет этим рейсом, что она предпочла ему кого-то другого, как и пять лет назад. И тогда Наде не оставалось бы ничего, кроме как лечь на рельсы и ждать следующего поезда – благо тот бы по закону подлости приехал вовремя.
Когда состав изогнулся страшным креном, Надя как раз гуляла по коридору тамбура – успокаивала разбушевавшегося внутри нее человечка, который вдруг ни с того ни с сего принялся толкаться, ворочаться и пинать ее в мочевой пузырь. Надю бросило на стенку, и она едва успела прикрыть живот руками. На мороз с прочими пассажирами она не пошла – что от нее, залетевшей по глупости девятнадцатилетней девчонки, толку? Осталась в плацкарте – с тяжело дохающим благообразным старичком и молодым сутулым парнем, который все суетился вокруг Нади – помогал ей достать сумки с полки, приносил кипяток и вообще старался быть всячески полезен – она ему явно нравилась. Вот и сейчас выскочил наружу, бросил за спину:
– Я только посмотрю, что там случилось.
Вернулся раскрасневшийся с мороза, возбужденный, тараторил:
– Блин, поезд застрял. По ходу из-за снега. Проводники говорят, машинист пропал. А еще там бабка ходит – пирожки продает, прикинь! Я два взял, угощайся!
– Спасибо, Сереж, меня что-то подташнивает.
От вида выпечки ей и правда стало нехорошо – один лишь вид жирного, блестящего от масла теста заставлял желудок выписывать пируэты. Вдобавок, Наде было неловко перед Сережей – тот постоянно крутился вокруг нее, интересовался наличием мужа или парня; всячески намекал, что ничего не имеет против женщины «с прицепом», мол, «отец – тот, кто воспитал». Сережа нравился Наде – высокий, сероглазый, с тонкими руками, но ей не хотелось давать бедняге ложных надежд.
Сережа слопал первый пирожок сразу, второй – спустя десять минут бесплодных уговоров. А через полчаса Сереже стало плохо. Он то и дело зажимал живот ладонью, ойкал и беспокойно ерзал на верхней полке. Наконец сдался и занял место в очереди в туалет – та выстроилась через весь плацкарт.
Надя устроилась на своей нижней полке – которую ей тоже уступил Сережа – и попыталась задремать. Ей это почти удалось, как вдруг за плечо девушку настойчиво потрясли. Над ней стояла вульгарного вида тетка в домашнем халате и возмущенно раздувала ноздри:
– Барышня, вы не слышите, там вашему парню плохо? Заперся, воет.
– Он не мой парень. – проронила Надя еле слышно, но чувство вины по отношению к Сереже заставило ее подняться. По пути к туалету ее проводил взглядом с десяток искаженных болезненной гримасой лиц. Постучав в дверцу, она позвала:
– Сережа? Ты в порядке?
– Уходи, – глухо отозвалось из-за двери.
Она было послушалась, но, обернувшись, увидела за своей спиной недовольную толпу.
– Сереж, что с тобой? Открой дверь!
– Уходи, я кому сказал! Вали отсюда! На хрен пошла! – в словах попутчика сквозила истерика.
– Сережа, открой дверь!
– Я врач, я могу помочь! – раздался голос с другого конца вагона, и это придало девушке уверенности.
– Сереж, здесь врач. Может, у него есть с собой какие-то лекарства. Открой, пожалуйста, ну же!
– Да чё ты телишься! – возмутился здоровый дембель в тельняшке. Он сверзился со своей полки, встал во весь рост, едва не упершись бритой головой в потолок вагона и подошел к двери. Недолго думая, саданул ногой в район замка, потом еще раз и еще. Дверь распахнулась, ударила о стенку, и зрелище, представшее Надиным глазам заставило ее вывалить все то немногое, что она съела за день, на и без того не самый чистый пол вагонного туалета.
Сережа восседал на унитазе «в позе орла». Голова свисала на грудь, с оттопыренной нижней губы тянулась ниточка слюны. А в металлический унитаз под его ногами свисало что-то сизое, длинное, толстое, никак не похожее на то, что обычно выходит из человека. Сережа с трудом поднял помутневший взгляд на Надю, перевел его на дембеля и выдохнул из последний сил:
– Помогите...
После чего повалился на пол лицом вперед, а из Сережиного зада продолжали, подобно червям, выползать его собственные внутренности.
* * *
Что делать дальше поездная бригада решала долго. Связи с «большой землей» не было – РВС сгорела, облитая крутым кипятком, а портативные рации проводников передавали только помехи. Мобильники дружно жаловались на отсутствие сети. Двигаться дальше состав не мог – у двух вагонов не было соприкосновения с полотном, прочие стояли вкривь и вкось – поползли по скользким от снега рельсам.
Кто-то из проводников предложил отцепить локомотив и поехать за помощью до следующей станции.
– Ты дурак что ли? А пассажиры здесь останутся? – возмутился Лешка.
– А ты захотел в Данко поиграть? Так это, братец, без нас! – ярился Тимофей, молодой и наглый сержант из «линейных». Раскосый и квадратный Нурлан, его напарник, согласно подтявкивал, коверкая слова:
– Да, Данка хуева. Хули здэсь сидэть?
Другие закивали, принялись роптать, мол, что это они тут торчать должны, и так вторые сутки в дежурстве, дома – семьи, дети.
– Да вы чё, люди? – удивленно вопрошал помощник машиниста. – Вы в своем уме? Целый состав народу посреди тайги бросить? А кто за это отвечать будет? А если что случится? Надо остаться. По инструкции даже...
Поездная бригада загомонила – сидеть в тайге и ждать у моря погоды никто не хотел.
Наконец, Аглая Семеновна – дебелая тетка за сорок, опытная проводница – из тех, кто не боится заходить в полный вагон дембелей – громыхнула:
– Ша! Лешка теперь за старшего – как скажет, так и будет! – и бригада притихла, только Тимофей что-то недовольно шепнул Нурлану. – Ну что, командуйте, Алексей Батькович, что делать-то?
Лешка не сразу понял, что вопрос адресован ему – выходит, теперь он начальник поезда, заместо дядьки и убитого Дмитрия Григорьевича. Замялся, пожевал губами, наконец, выдавил:
– Поезд сам дальше не поедет. Нужны рабочие, тягач и эвакуационный рейс. К тому же, нас уже неплохо замело. В пункте назначения про нас если и не забыли — то вряд ли могут прислать помощь по такому бурану. Будем ждать, пока не подъедет следующий состав, у них одолжим РВС и свяжемся с Благовещенском. Топить сможем еще пару дней; пассажирам раздадим пайки из вагона-ресторана. Палыч, соберешь?
– А недостачу ты мне из своего кармана закроешь? – возмутился Андрей Палыч, грузный, с внушительным вторым подбородком, перетекающим в свисающее брюхо директор вагона-ресторана.
– РЖД оплатит. Чрезвычайная ситуация! – отрезал Лешка, почувствовав всю угнездившуюся на его плечах ответственность. Палыч только хмыкнул, но возражать не стал. – Сейчас пройдитесь по вагонам и успокойте пассажиров. Скажите, что ситуация под контролем, РЖД извиняется и все такое, не мне вас учить.
– А про Степаныча, – Тимофей брезгливо сморщился, – Что расскажем?
– Ничего. Пассажирам ничего не говорить! Паника нам ни к чему.
Бригада нехотя разошлась по вагонам, переругиваясь и недовольно хмурясь. Лешка отер со лба выступивший пот – следующие часы обещали быть самыми непростыми в его недолгой жизни.
* * *
Тимофей Меленчук заступил в наряд сопровождения недавно. До этого вместе с другом детства Нурланом он служил в патрульно-постовой службе Минусинска. На поезд их устроили, как и Лешку, по знакомству. Работа была не пыльная: знай себе следи за порядком, разнимай раз в месяц перепившихся вахтовиков, щупай смешливых проводниц да знакомься с симпатичными пассажирками, которые вдали от дома и мужей становились куда сговорчивее. Наверное, срабатывал «синдром попутчика». Впрочем, такими тонкостями Тимоха себе голову не забивал, а просто пользовался тем, что, как он считал, доставалось ему по праву. Нурлану с прекрасным полом везло меньше, но и тот не унывал – в дороге, вдалеке от глубоко консервативной мусульманской семьи, он мог беспрепятственно и без остатка отдаваться своему любимому хобби – употреблению горячительных напитков.
Тимоха с Нурланом шли через вагоны, сквозь зубы матерясь на взявшего слишком много на себя Лешку. Вечер, обещавший быть томным, теперь затянулся на неопределенный срок, и они хищно оглядывали полки плацкарта в поисках «добычи». Тимофей наметанным взглядом подмечал тут и там стройные ножки и круглые попки, затянутые в дешевые спортивные костюмы; поблескивающие же глаза Нурлана искали блики в пузатых боках бутылок на столиках и в сумках. Именно посреди этого будничного занятия их застал дикий визг в одном из вагонов:
– Помоги-и-ите! На помощь! Скорее! Полиция!
Сердце Тимохи глухо бухнуло в ушах. Рука сама собой дернулась к кобуре. Тяжесть надежного табельного ПМ-а придала уверенности.
– С дороги! – толкнул он плечом какого-то замешкавшегося в проходе мужичка в футболке «Зенита» и поспешил на голос. За спиной нога в ногу бежал Нурлан, шумно сопя своим плоским бульдожьим носом.
У туалета стояла беременная девчонка в пижаме со слониками. Тимоха даже не удержался, оглядел ее получше – совсем ведь молодая, можно сказать ребенок. А личико смазливое, хоть заплаканное.
– У ей парень помер! – угодливо квакнула какая-то бабка под локоть, и Тимохино сердце кольнуло не пойми откуда взявшееся ревнивое злорадство. – Прям на очке и... Ох, прости, Господи!
– Разберемся! – Тимофей отодвинул старушку и бесстрашно шагнул в тесное помещение туалета, откуда, помимо привычных ароматов хлорки и продуктов жизнедеятельности, теперь тянуло чем-то сырым, мясным, как когда батя разделывал порося. Зрелище, представшее его глазам заставило Тимоху выгнуться дугой и оставить съеденный на ужин тульский пряник на грязном полу – рядом с практически вывернутым наизнанку человеком. Головой тот упирался в пол, а ногами все еще сидел на унитазе. Внутренности сизо-бурой грудой свисали с металлического края.
Кое-как взяв себя в руки и сдержав второй приступ тошноты, Тимоха пробулькал:
– Нурлан, не пускай никого!
Ни сержант Меленчук, ни его напарник Нурлан никак не могли в тот момент предположить, что несчастный Сережа был лишь первым из восьмидесяти шести других «вывернутых наизнанку» пассажиров, отведавших бабкиных пирожков.
* * *
Как угорелые, линейные полицейские метались по вагонам, фиксируя труп за трупом. То тут, то там раздавались новые крики, и Тимофей с Нурланом неслись на очередной гражданский зов. К концу часа насчитали восемьдесят шесть усопших. Стражи порядка уже не успевали ужасаться и успокаивать население, лишь отирали пот со лба и рутинно фотографировали очередного покойника, ключом проводника запирали туалет и запрещали приближаться к мертвецам. В натопленных вагонах те начали распространять вокруг себя зловонные миазмы чуть ли в первые минуты после гибели. Пострадали и двое проводников – их нашли в проходных тамбурах в лужах собственных испражнений с неизменным шлейфом внутренностей, торчащих из анальных отверстий.
– Да какого ж хера здесь произошло? – напряженно чесал затылок Тимофей. Нурлан предпочитал молчать, но и в его раскосых глазах читалось непонимание.
– Пироги это все! На них махарипе – проклятие! Эта старуха – не человек, бэнк, черт лесной! – со знанием дела встряла цыганка.
– Какая старуха? Гражданочка, вы употребляли?
Но обеспокоенные пассажиры подтвердили – действительно, ходила вдоль вагонов бабка с пирожками, и в самом деле погибли именно те несчастные, что польстились на ее угощение.
– Целый остался у кого-нибудь? А?
– Вот! Есть! У меня! – на вытянутых руках принес румяный кругляш теста щуплый интеллигент в очочках. Он с опаской глядел на пирожок и беспомощно оглядывался на толпу пассажиров, часто моргая за толстыми линзами. – Представляете, люди, только собирался поесть! Хотел руки помыть, а в туалет – очередь. Вот, не успел. А если бы...
– Благодарю за помощь следствию, – кивнул Тимофей, пряча панику за казенными фразами. – Нурлан, прими вещдок.
Мордатый казах, не изменившись в лице, протянул руку к «вещдоку», интеллигент поторопился разжать пальцы, и выпечка, выскользнув из целлофанового пакета, шлепнулась на пол. Румяные бока лопнули, и из щели полезло то, что поначалу показалось Тимофею лишь ливером. Но вдруг из серо-коричневой массы выросло что-то, похожее на два крошечных пальчика, на конце которых вместо ногтей росли их братья-близнецы еще меньшего размера. Эти странные конечности уперлись в пол, наподобие паучьих ног и с усилием вытягивали из пирожка оставшийся ливер, который вдруг из рассыпчатого и рыхлого стал какой-то склизкий и цельный. Кто-то из пассажиров взвизгнул, интеллигентишка отшатнулся в ужасе и бухнулся на задницу; Тимофей застыл, скованный ужасом, а пальчики уже уцепились за его штанину и начали восхождение.
Вдруг прямо в середину пирожка опустился тяжелый армейский берец, раздавив неведомое существо. Ботинок покрутил каблуком на месте, растирая бурую жижу, после чего одним движением размазал ее ровным слоем по полу.
– Дайте кто-нибудь совок соскрести эту гадость! – скомандовал тихий, но от того ничуть не менее мощный голос. В его басовитых обертонах чувствовалось, что владелец голоса привык не просить, но отдавать приказы.
Подняв глаза, Тимофей увидел перед собой невысокого, коротко стриженого мужчину. На квадратном подбородке сахарными крошками поблескивала седая щетина. В серых глазах плескалась расплавленная сталь. Под их взглядом Тимофею захотелось тут же встать по стойке «смирно». Образ дополняла тельняшка без рукавов.
– Фамилия, сержант! – рявкнул мужик, и Тимоха, вжав голову в плечи, переспросил:
– Я?
– Головка... от часов «Заря». Кто еще, ну?
– Сержант МВД Тимофей Меленчук, наряд сопровождения! – представился Тимоха с перепугу по форме.
– Хорошо, Меленчук. А я – офицер запаса, звать меня Анатолий Валентинович, можно просто «товарищ майор». Так вот, сержант, – офицер наклонился и поманил Тимофея пальцем, понизил тон, – Сейчас нужно здесь порядок навести. Во-первых, выкинуть эту дрянь, а во-вторых – вынести тела на мороз, пока они здесь не потекли. Ты же не хочешь, чтобы у тебя поезд мертвечиной провонял?
Тимофей не хотел.
– Пассажиров успокой и собери мужиков поздоровее да покрепче. Сейчас быстренько покойников на снежок перетаскаем, простынками накроем – чай, не обеднеете. А как состав на рельсы поставят – мы под них какой-нибудь отдельный вагон выделим.
* * *
Найти добровольцев для переноса тел оказалось задачей непростой. В конечном итоге пришлось договариваться с вахтовиками – посулить им ящик водки из вагона-ресторана. Андрей Палыч подсчитывал расходы и рвал с головы свои и без того жиденькие волосья.
Провозились едва ли не два часа. Задачу осложнило то, что внутренности волочились за телами по вагону, оставляя кровавый след. Наконец, было принято решение заворачивать усопших полностью в простыню – под горестный вой проводниц. Наконец, все восемьдесят шесть трупов лежали аккуратным рядком вдоль поезда. Зрелище было жуткое: кровь просачивалась сквозь простыни и окрашивала снег. В голове Тимофея проносились сцены из старых военных фильмов – про концлагеря и карательные отряды. Кажется, в одном из таких немцы расстреляли всю деревню, а потом сложили таким же аккуратным рядком за избами. Его снова вывернуло.
– Давай, солдат, не стесняйся! – хлопал его по спине Анатолий Валентинович. – Лучше наружу, чем внутрь!
Вахтовики тоже приходили в себя – курили, притопывали на снежном ветру и матерились, поглядывая на шеренгу мертвецов. Лешка тоже стоял рядом, пускал облачка пара и глядел в небо, избегая смотреть на импровизированный «морг», и с содроганием думал о том, как потом, когда приедет помощь, примерзшие трупы придется отколупывать при помощи ломов и лопат.
На самом деле переживал он почем зря, ведь едва над тайгой поднялось блеклое северное солнце, мертвецы бесследно исчезли. На снегу валялись лишь разодранные простыни и плотные комья, оказавшиеся на поверку смерзшимися внутренностями. Их же бывших владельцев и след простыл.
* * *
Смерть почти сотни людей и последовавшее за этим исчезновение их трупов скрыть уже не просто не удалось — не было смысла. Пассажиры высыпали в сугробы, нахохлившись, точно воробьи, закутавшись в свои пуховики и куртки; они нервно перекрикивались, скандалили друг с другом и с проводниками. Со стороны все это напоминало натуральный птичий базар. В воздухе витала паника.
– Успокойтесь, граждане, пожалуйста, мы во всем разберемся! – увещевал Лешка толпу, но люди не слушали, требовали полицию, милицию, армию, директора РЖД и чуть ли не самого Путина. Тимоха стоял в стороне и нервно подрагивал, держа руку на кобуре – ситуация могла в любую секунду выйти из-под контроля.
– Ты, чтоль, начальник поезда? – раздался вдруг властный голос из толпы.
– Ну, я, – неуверенно ответил Лешка. Раздался щелчок, на Леху откуда ни возьмись навалился бугай, приподнял за грудки, прижал к подножке. Тимофей дернулся было, но уткнулся носом в какую-то наспех показанную корочку, присмирел. Следом неспешно подошел круглый маленький человечек, затерявшийся в своей соболиной шубе. На лице человечка застыла гримаса крайнего недовольства и презрения. Закурив, он обратился к Лешке:
– Ну что, начальник, что делать будем? Работы ты и так лишился, это я тебе обещаю. Сейчас и твоя свобода на кону, и зависит все от твоего ответа на вопрос: когда мы поедем дальше?
Лешка сглотнул. Из-под расстегнутой шубы блеснул на пиджаке вопрошавшего депутатский значок.
– Послушайте, – попытался оправдаться он, – Часть вагонов потеряла сцепление с рельсами, движение состава по маршруту невозможно. РЛСка накрылась, связи нет, рации не работают. Нужно дождаться следующего поезда, чтобы вызвать тягач и ремонтную бригаду.
– И сколько ждать? – набычился депутат.
– Дня три, может и дольше, – упавшим голосом ответил Лешка. Депутат тут же покраснел; кажется, даже лоб его покрылся испариной, несмотря на собачий холод и метель. Он оттеснил своего помощника и уже сам схватил Лешку за ворот пуховика и притянул к себе. На этот раз Лешке пришлось нагнуться.
– Три дня? А где другие поезда? Товарняки, электрички, а?
– Послали в объезд из-за заносов. Или вовсе отменили. Ни вертолетов, ни бригады спасения в такую метель можно не ждать. Так что не меньше трех суток.
– Слушай сюда, ты, двуногое, у меня завтра в Благовещенске встреча с застройщиком. Сделка на сорок лямов, понимаешь, не? Сорок! Ты столько за всю жизнь не заработаешь!
– Ну, идите пешком, – пожал плечами Лешка. Сейчас его мысли были заняты тем, кто или что забрало трупы пассажиров, и это нечто пугало его куда больше колобкоподобного депутата.
– Чё ты, сука, сказал? Матвей, поучи-ка его...
Бугай двинулся к Лешке, играя желваками, занес кулак и... опрокинулся в сугроб, совершив какой-то немыслимый кульбит. За его спиной оказался невысокий седой мужчина в желтоватом армейском бушлате, будто из старых фильмов про войну.
– Не думаю, что стоит портить настроение нашему единственному машинисту, – произнес он негромко, но, кажется, слышала вся толпа. Галдеж прекратился. Депутат зашипел как раскаленная сковородка, на которую брызнули водой:
– Ты охерел? Ты вообще знаешь, кто я?
– Знаю. Депутат заксобрания Амурской области, Георгий Пилипенко. Ты об этом всему поезду уши прожужжал, – спокойно ответил седой, продолжая ногой удерживать в снегу депутатского прихвостня. – А я – Анатолий Валентинович Кузнецов, майор запаса. Будем знакомы.
Майор протянул руку, поймал вялую ладошку депутата в свою стальную хватку и сдавил так, что у человечка глаза полезли на лоб. Офицер же продолжил:
– И раз уж мы теперь все, так сказать, в одной лодке – предлагаю не устраивать свары, а искать решение проблемы. Алексей, – обратился он уже к Лешке, понизив голос. – Скажите, на сколько нам еще хватит угля и дизеля, чтобы держать поезд в тепле?
– Дня на три-четыре, если расходовать экономно.
– Ага. А следующий поезд, я слышал, будет через трое суток, так?
– В лучшем случае так.
– Получается безвыходная ситуация, – подытожил военный, отпустив, наконец, руку депутата. Тот затряс ей, будто обжегся. – Нужно что-то решать.
– Что тут решать? Отцепить локомотив и на нем ехать до Благовещенска, – огрызнулся депутат. – Там уже и тягач вызовем, на уши всех поднимем.
Лешка было возмутился, но майор его опередил:
– И оставить толпу людей на морозе? Без связи, без света? Ты, депутат, представляешь, что тут может произойти? И на кого, как ты думаешь, все повесят? Спросят ведь, чья была инициатива? Я молчать не буду.
Пилипенко сжал губы и злобно уставился на майора. Бугаю, наконец, было позволено подняться на ноги. Тот отряхнулся и присоединился к своему патрону. Майор же, точно позабыв о депутате, теперь оглядывал поезд, толпу и лес, оценивая ситуацию. Поразмыслив, спросил Лешку:
– А что, если вагоны эти убрать, поезд поедет?
– Куда ж он денется? Да только как их убрать?
– Это мы сейчас придумаем. Есть же у вас этот, как его... Механик? Зови его сюда.
Инженера-механика поезда нашли в вагоне-ресторане. Филипп Михалыч сидел, закинув ноги на накрахмаленную белую скатерть и пил горькую. Увидев начальство, да еще в таком количестве – депутат, помощник машиниста, мент и какой-то незнакомый дед с квадратным подбородком – поперхнулся, закашлялся, но ноги со стола убрал.
– Здорово, Михалыч. Не нервничай, – успокоил его Лешка. – Тут вот граждане спросить хотят.
– Чего им?
– Вас Филипп Михайлович звать, да? – протянул руку майор. – А меня Анатолий Валентинович, офицер запаса.
Электромеханик выпучил глаза, ощутив давление майорской клешни, даже немного протрезвел.
– Скажите, Филипп Михайлович, можно ли как-то снова привести поезд в движение? Так сказать, своими силами?
– Не-е-е, вы чо! Тут целая рембригада нужна, как я вам один-то? – замахал руками механик.
– Ну, а если подумать? Теоретически? Что нужно сделать? Вы же просто представьте сами – тут триста с лишним человек, в лесу, посреди тайги... Да и про трупы вы тоже знаете. Поймите, люди на нервах, случиться может что угодно.
– Ну, теоретически... – облизнул вдруг пересохшие губы Михалыч. Нестерпимо захотелось выпить еще водки, но майор продолжал крепко удерживать вечно перепачканную в масле руку. – Самые проблемные – первые три вагона, их неслабо покорежило. Я осматривал, там ходовая часть повреждена. Если поедут – застрянут. По-хорошему, их бы надо отцепить...
– А пассажиров куда? – перебил Лешка.
В пропитых глазах механика мелькнул давно дремавший профессиональный азарт.
– Пассажиров уплотним. Ничего, чай, не в Париже. В целом, остальные вагоны достаточно подцепить и по направляющей вернуть на рельсы. Нужны рычаги там, там и там, – тыкал Михалыч пальцем куда-то себе за спину. – А эти – приподнять и спустить на полозьях. Их можно установить по бортам, укрепить снизу, зафиксировать в одном положении и тогда…
Механик спохватился:
– Но это все только на пальцах. Так-то тут целая рембригада нужна, деповская, а здесь...
– А здесь есть вы и человек пятьдесят здоровых мужиков, – подытожил майор. – Я не сомневаюсь в вашей компетенции. Вы руководите, а мы как-нибудь справимся. Пойдемте.
– Куда? – испуганно спросил Михалыч, и стоило офицеру отпустить его руку, тут же нацедил себе рюмку и немедленно выпил.
– Проведем инструктаж.
* * *
Когда Лешка ушел в вагон-ресторан, пассажиры накинулись на проводников. Те быстро смекнули, куда ветер дует и разбежались по своим купе, заперевшись изнутри. Поняв, что ловить на морозе кроме ангины, нечего, народ тоже стал расходиться. Пришлось запустить Тимоху с Нурланом по вагонам, чтобы выгнать всех совершеннолетних и дееспособных опять наружу. Пассажиры откровенно роптали, отмахивались и огрызались, но все же повиновались требованиям служителей закона.
Когда, наконец, Анатолий Валентинович решил, что людей собралось достаточно, он взгромоздился на заблаговременно расчищенный пень и толкнул речь следующего содержания:
– Товарищи пассажиры. Как вы видите, с составом произошла внештатная ситуация. Мы в некоторой степени тут... застряли. Связь со станционными диспетчерами ввиду непредвиденных обстоятельств стала невозможна. Часть вагонов окончательно вышла из строя и неспособна продолжить движение.
– Так отцепить их и дело с концом! – крикнул кто-то из толпы.
– Да, именно так! – поддержал Анатолий Валентинович. – Отцепить! И наш высококлассный инженер – Филипп Михайлович... Как вас по фамилии?
– Титяпкин, – выдавил ошалевший механик. Еще никогда на него не было обращено столько глаз.
– Филипп Михайлович Титяпкин проинструктирует добровольцев, как это осуществить. Работа предстоит нелегкая – нужно будет свалить несколько стволов, вырубить на них полозья и при помощи коллективного труда привести, наконец, наш поезд в движение!
Толпа сразу поскучнела, многие даже решили по-тихому свалить от греха подальше. Майор, заметив это, поспешил добавить:
– Добровольцам в благодарность за помощь в спасении состава от Амурской области и лично от депутата заксобрания Георгия Андреевича Пилипенко будет выплачена премия в размере пятидесяти тысяч рублей! – тяжелая рука хлопнула по плечу скривившегося в неестественной улыбке депутата. – Всех добровольцев прошу записываться у самого Георгия Андреевича.
Толпа одобрительно загудела, вахтовики тут же протиснулись вперед, образовали нестройную очередь, хищно нацелившись на депутата.
– К сожалению, инструментов на всех не хватит, поэтому мы будем способны принять ограниченное число желающих. Однако, – поднял палец вверх офицер, – При наличии собственного инструмента вы будете зачислены сверх норматива.
Тут же зашевелились мужички в дальних рядах – из тех, кто не успел выстроиться за вахтовиками.
– У меня топор есть! – кричал какой-то заросший бородач.
– А у меня шуруповерт! Новый!
Желающих помогать в деле отцепления пострадавших вагонов все прибавлялось. Офицер удовлетворенно кивнул, прочистил горло и продолжил:
– Также РЖД и лично директор вагона-ресторана бесплатно предоставит каждому пассажиру стандартный паек.
– А водка входит? – крикнули из толпы.
– К сожалению, сто грамм фронтовых гражданским, да еще и в мирное время, не положены, – отшутился майор, после чего посерьезнел. – Несмотря на чрезвычайные обстоятельства, мы должны вести себя цивилизованно, соблюдать законы, а также некоторое количество простых правил. Первое – в лес ходить запрещено. Если вы там замерзнете или потеряетесь – искать вас никто не будет. Второе – если у кого-то из пассажиров есть огнестрельное или травматическое оружие – его нужно сдать нашим блюстителям закона, Тимофею и Нурлану, разумеется, под расписку. Если спустя час оружие не будет сдано, его хранение будет считаться преступлением, а утаивший будет наказан по всей строгости. И последнее – если вдруг за время нашего пребывания на этом перегоне вы заметите что-то странное, необычное и пугающее – обращайтесь лично ко мне. В любое время.
– Что-то вроде пропавших трупов? – ехидно спросила цыганка.
– Да, что-то вроде, – не изменившись в лице ответил майор.
* * *
Майор Кузнецов как-то очень быстро и ловко перенял на себя командование поездом. Лешка, не сильно-то рвавшийся в начальники, с удовольствием передал бразды правления в руки офицера в запасе, а Тимофей так и вовсе заглядывал майору в рот после спасения от ливерного пирожка. Нурлан, как и всегда, следовал за другом безмолвной и раскосой тенью.
Механик Михалыч, опрокинув еще стакан водки, раздухарился и, войдя в раж, вовсю командовал группкой угрюмых вахтовиков, раздавал инструмент и объяснял, размахивая руками:
– Мы их на полозьях – ррраз и набок. Потом локомотив на тросе подтащим, и погнали наших городских...
Депутат, конечно, посокрушался относительно обещанной майором премии, но здраво рассудил, что снявши голову по волосам не плачут. Заперевшись в своем купе вместе с помощником, он пил из горла дорогой ирландский виски, предназначенный в подарок мэру Благовещенска.
Андрей Палыч тоже оплакивал потери, обнимаясь с бутылкой двенадцатилетнего коньяка из заначки. Пайки собирали хоть и скромные – чтобы хватило всем – но увесистые, и каждый директор вагона-ресторана провожал печальным взглядом.
Пассажиры же, не попавшие в ряды добровольцев только и судачили, что об отравленных пирожках и пропавших трупах. Какие только версии ни выдвигались: грешили и на инопланетян, и на беглых зеков, что с голодухи готовы были наброситься на любое мясо. Обвиняли масонов и мировое правительство, кто-то даже предположил, что это какой-то хитроумный эксперимент, наподобие тех, что проводили в семидесятых в США. Цыганка, прижимая непоседливую дочь, не переставала говорила о каких-то «бэнк» и все твердила про «глаза без мяса». Объяснить в подробностях, что это означает она так и не смогла – плохо владела русским.
Надя в обсуждениях не участвовала. После пережитого ее то и дело тошнило. В туалет своего вагона она ходить никак не желала, хоть проводники все засыпали хлоркой. Есть не хотелось, но сердобольные попутчики наперебой предлагали ей то холодную вареную курицу, то яйца вкрутую, а один дед даже пытался всучить ей чекушку водки со словами: «Я вам как фельдшер говорю, сразу легче станет!» Беременность девушки его, похоже, ничуть не смущала.
Ближе к полудню Надя все же приняла простую истину – либо она сейчас встанет и пойдет «по делам», либо придется лежать на мокром матрасе. Вздохнув, она села на своей полке, надела тоненькую курточку – ничего теплее у нее не было – и вышла в метель. Мороз вцепился в нее сотнями маленьких коготков, принялся щипать и кусать за щеки, пробирался под одежду, исследовав худенькую девичью фигурку под пижамой, сдавливал сердце ледяным обручем.
Надя хотела отойти совсем недалеко, до ближайшего сугроба, но все вокруг поезда было плотно утоптано после «инструктажа». Девушка оглянулась на поезд – вереница окон с любопытством пялились в ответ. Стеснение победило, и Надя захрустела по насту в сторону сплошной стены сосен. Стоило сделать шаг в лес, как небо тут же заволокло густыми ветвями, будто кто-то выключил свет. Надя приспустила резинку штанов, присела в сугроб, собираясь все сделать быстро, как вдруг где-то среди ветвей хрустнула ветка. Девушка вздрогнула, едва не села голой попой в снег. Наконец, взяла себя в руки, спросила:
– Кто здесь?
– Кто-о-о здесь? – раздалось скрипучее из бурелома. Зашуршали по снегу чьи-то стопы, и из груды сваленных ветвей вынырнула взъерошенная голова Сережи. Рот, распяленный в стороны шевелился сам по себе. Шел Сережа неуверенно, то и дело спотыкаясь, точно только учился пользоваться ногами, а глаза его смотрели в разные стороны, как у хамелеона. – Кто-о-о здесь?
Надя вскрикнула, подтянула штаны, попыталась встать, но не удержалась и бухнулась спиной в сугроб. Сережа приближался. Выйдя из бурелома, он сделал пару шагов в сторону подлеска и встал как вкопанный, словно давая получше себя рассмотреть. Мертвенно-бледный, он даже стоя на месте издавал морозный хруст, и девушка догадалась, откуда эта деревянная походка – Сереже мешало трупное окоченение. Не было никаких сомнений – парень был мертв. Глаза глубоко запали, челюсть безвольно отвисла, голый живот лип к позвоночнику.
– На помощь! – завизжала девушка, закопошилась в снегу, пытаясь встать на ноги, а оживший мертвец пошел на нее. Хруст усилился, а кожа на парне неестественно натягивалась в одних местах и свисала клоками в других – будто ее надел кто-то другой, лишь отдаленно напоминающий человека. Сережа нагнулся над Надей, и та стукнула его каблучком сапога в лицо. Щека тут же сползла на сторону, кожа порвалась, а глаз выпал и повис на тонкой ниточке. Парень застыл, скрюченная рука, которую он тянул к девушке повисла плетью, а из глазницы высунулись два длинных черных пальца. Найдя на ощупь глаз, они подтянули его и поставили на место – теперь тот смотрел куда-то внутрь черепа.
От этого зрелища в Надином рассудке лопнула какая-то тонкая стенка, отделяющее человеческое от звериного, и сознание ее деградировало до состояния самки, готовой любой ценой защитить своей помет. Надя издала что-то между всхлипом и рыком и принялась остервенело работать ногами. Удар, удар, еще удар. Сережа отшатнулся, голова его выкрутилась на сто восемьдесят градусов и смотрела теперь куда-то назад и вверх. Это ее шанс!
Надя вскочила на ноги и побежала прочь, проваливаясь под толстый наст и утопая в сугробах, оставляя позади чудовище, что попыталось прикинуться ее погибшим попутчикам, а в ушах звенело скрипучее «Кто-о-о здесь?»
* * *
Спустя несколько минут Надя сидела в купе, сжимала в руках подстаканник и, захлебываясь слезами, рассказывала о встрече в лесу. Лешка пучил глаза и смотрел в пустоту, Тимоха с Нурланом испуганно переглядывались, а майор Кузнецов морщил брови и скреб покрытый седой щетиной подбородок. Наконец, дослушав, подытожил:
– Я знал, что с этим лесом не все чисто. Там что-то обитает. Что-то голодное, злое...
– Вы слышали когда-нибудь о подобном? – спросил Тимофей, беспокойно поглаживая кобуру.
– Слышал-не слышал... Всех баек на наслушаешься. Тайга огромная, а плотность населения тут – пол-процента на квадратный километр. Кто знает, что тут могло завестись? Или всегда жило, а мы вот, побеспокоили...
– И что делать будем? А если они все из лесу выйдут? – спросил Лешка, вынырнув, наконец, из своих мыслей.
Анатолий Валентинович подумал, а потом крякнул и стукнул себя по колену.
– На разведку пойдем. По направлению, откуда вышел этот... жмур. Нужно провести рекогносцировку, понять, насколько оно опасно и... сколько их таких еще там бродит. Вдруг их больше, чем наших восемьдесят шесть? Соберу тех, кто служил, раздам огнестрелы и...
– А что у нас по огнестрелам? – поинтересовался Тимоха.
– Негусто. Две берданки и один травмат. Нурлан, разреши-ка...
Казах послушно протянул свой ПМ офицеру запаса. Тот взвесил его в руке, оглядел присутствующих и заключил:
– Пойдем вчетвером. Возьму пару человек из вахтовиков – они ребята крепкие. Нурлан – пойдешь со мной.
– А я? – одновременно с обидой и ревностью спросил Тимоха.
– Ты за главного остаешься, вон, вместе с начальником поезда. Теперь единственный ствол у тебя. А ты, Алексей, – обратился Кузнецов к помощнику машиниста, – Размести девушку у вас в купе да проследи, чтоб ее накормили как следует.
Наконец, майор повернулся к Наде, присел перед ней на корточки, отложил пистолет и мягко взял за руку.
– А ты, милая, лежи, отдыхай, кушай сытно – тебе за двоих надо. И... лучше пока не рассказывай ничего о том, что видела. Особенно другим пассажирам. Нам же не нужна паника?
Надя кивнула. Руки у майора были твердые и узловатые, как коренья. И такие же холодные.
* * *
Тем временем работа над отсоединением неисправных вагонов шла полным ходом, несмотря на метель. Филипп Михалыч, войдя в раж, даже забыл про алкоголь и теперь вовсю командовал угрюмыми вахтовиками. Те валили лес, как заправские зеки, а после – остругивали бревна от веток и коры, делая одну сторону совсем плоской.
– Вот так, вот так! – подбадривал механик. – Теперь суй ее прям туда, меж колес. Да куда ж ты лезешь, зашибешься же!
Маша скучала в своем купе. Папа отказался идти в добровольцы и решил использовать эту длинную незапланированную остановку для очередного скандала с мамой. Выйдя из купе, чтобы «не травмировать психику детям», они ругались в тамбуре До Маши доносились отдельные выкрики вроде «...надо было самолетом» и «...ненавидишь мою маму!»
Костя же – младший брат – пользуясь ситуацией увлеченно ковырялся в мамином планшете. Братику было всего шесть, и такие семейные сцены он воспринимал как что-то само собой разумеющееся. А вот Маша помнила родителей другими – любящими, веселыми, даже временами дурашливыми. Маша была достаточно взрослой, чтобы понимать: все это – лишь очередная ступенька на пути к темному подвалу, на двери которого написано «развод». Она часто думала, осталась бы она жить с матерью или с отцом. У мамы, с одной стороны, было бы уютнее и проще – папа совсем не умел вести быт. С другой стороны, выдерживать мамин характер, как это уже семнадцать лет делает папа, ей бы, наверное, не хватило самообладания.
Так Маша сидела у окна, водила пальцем по стеклу и хаотично переключала песни в плеере. Палец выводил какие-то линии, а после Маша дышала на стекло, и на нем проявлялся рисунок – котенок, цветочек, сердечко, логотип любимой группы. Вот очередная «хартограмма» проявилась на стекле, окруженная конденсатом Машиного дыхания. А когда тот испарился, девочка закричала, что есть мочи:
– Мама-папа! Там, в лесу! Вон, смотрите!
Родители вбежали в купе, забыв про свои свары; Костя не понял, что произошло и на всякий случай заплакал, а Маша тыкала пальцем в стекло и повторяла:
– Вот же! Вот! Они были здесь!
– Кто, детка? Кто? – недоуменно спрашивали родители, мучительно вглядываясь в просветы меж деревьями.
– Были! Только что были здесь!
– Так, ну-ка! – мама прикоснулась губами ко лбу дочери. – Может, у тебя температура? Пройдусь по вагону, спрошу, может, у кого-то есть аспирин.
– Я их видела, ма!
– А я тебе говорила, Сереж, не надо было ее водить на тот фильм...
– У него рейтинг шестнадцать плюс! Да и причем тут...
– Вот так всегда! Ты наворотишь, а я разгребаю.
– Что, опять? Опять я виноват?
Родители вступили в очередной цикл непрекращающейся перебранки. Маша же продолжала сверлить взглядом темный сосновый лес. Казалось, ветви слегка шевелятся, а на сетчатке Машиных глаз отпечатались бледные, искривленные лица. Десятки лиц.
* * *
Наверное, если бы пассажиры знали, что майор забрал все имеющееся в поезде оружие (кроме ПМ-а Меленчука) и отправился с этим набором в лес, скорее всего, паника и возмущение были бы неизбежны. Но майор был не вчера рожден. Людей в разведку организовал тихо, украдкой. Специально обошел поезд сзади, чтобы выйти за пределы видимости случайных пассажиров, которые могли бы выглянуть в окно, и лишь после этого направил группу в лес.
Вернулись разведчики уже под вечер. Стемнело рано, вдобавок поднялся студеный северный ветер и загнал в вагоны вахтовиков, которым пятьдесят тысяч на нос уже не казались такой уж привлекательной наградой за каторжный труд в пурге. Майор снова обогнул поезд с тыла, провел группу гуськом вдоль вагонов к локомотиву. Там их поджидал Лешка – притаптывая на месте, он елозил лучом фонарика по сосновому бору и вытягивал вперед тощую шею. Заметив группу, радостно воскликнул:
– Ну наконец-то! – после чего перешел на шепот. – Ну как, нашли что?
– Глухо. Километров пятнадцать прошли, чуть не заблудились.
– Никого не встретили?
– Говорю ж, глухо. Только зря круги наворачивали. – обернувшись к вахтовикам, майор бросил, – Все, мужики, отбой. Отдыхайте. Только не перегрейтесь с мороза.
Мужики молча развернулись и зашагали к своим вагонам. На месте остался только Нурлан. В неровном свете фонарика Лешке на секунду показалось, что раскосые глаза казаха пусты, и там, внутри глазниц, что-то шевелится.
– Фу-ты, уже у самого крыша едет! – сплюнул Лешка.
– Как там беременная? Как ее... Надя?
– Нормально. Спит без задних ног, разве что не храпит. Я с ней Тимоху оставил, ну, если проснется...
– Молодцом. Давай, я к себе – ноги отваливаются, аж пальцев не чувствую.
Пожав крепкую ручищу майора Лешка взобрался на подножку и уже нырнул было в тепло вагона, когда вящее чувство беспокойства щекотнуло его затылок. Он обернулся – Нурлан так и стоял там, где его оставил майор, почти по пояс в снегу, что намело за день, и вяло покачивался, как береза на ветру. Лешке стало не по себе.
– Нур, ты идешь?
Казах как-то тяжело вздохнул всем телом, будто поправляя грудную клетку и молча забрался на подножку. Лешка отклонился, пропуская его вперед. Почему-то ему ужасно не хотелось, чтобы Нурлан шел у него за спиной.
* * *
Тимоха ворочался на своей полке и все никак не мог уснуть. Надя лежала на нижней и то и дело постанывала во сне. Видать, снился ей давешний жмур. Сам же Тимоха мучился бессонницей по другой причине. Нурлан никогда не был разговорчивым, но по возвращению из разведки он и вовсе будто язык проглотил – только мычал и кивал утвердительно или мотал головой. Когда Тимофей спросил про ПМ, тот и вовсе развел руками. Нурлан, конечно, не был образцовым стражем порядка, но к табельному оружию относился серьезно – вовремя чистил, аккуратно заполнял все документы, составлял рапорт по каждому отстрелянному патрону и даже кобуру на всем маршруте не снимал. Но самым странным было то, что Нурлан напрочь отказался от водки. Тимофей специально сбегал в вагон-ресторан и выпросил у Палыча бутылку дорогущего «Абсолюта» – для крепкого сна стражей порядка. «Стражи бдеть должны, а не спать!» – квохтал тот, но бутылку выдал. И теперь Нурлан, который в рейсе готов был пить хоть незамерзайку – лишь бы в голову дало – суеверно мотал башкой и отталкивал от себя рюмку. Как будто подменили. Это «подменили» жилкой на виске колотилось в голове Тимохи, не давая заснуть.
Наконец Тимофей, устав считать овец и гонять в голове дурные мысли, осторожно – чтобы не разбудить Надю – слез со второго яруса, всунул ноги в ботинки и вышел из купе. Не удержался, бросил взгляд на девушку. Та во сне казалась еще младше. Ее детское личико – такое нежное и умиротворенное – резко диссонировало со вздутым, будто воздушный шар, животом.
«Месяц шестой, не меньше» – подумал Тимофей, прежде чем вынырнуть в тамбур и щелкнуть зажигалкой.
Надпись на пачке гласила «Курение убивает», но именно в ту ночь, именно та единственная сигарета позволила Тимохе спастись, увидеть первым кривые фигуры, выходящие из леса.
– Тревога! Вставайте! Подъем! – завопил он, открыл дверь в купе, тряханул Леху. Тот глупо захлопал глазами спросонья. – Беги, дай гудок! Быстрее!
Над тайгой иерихонскою трубою разнесся паровозный вой, пробуждая пассажиров ото сна. Первым в кабину машиниста ворвался майор – сна ни в одном глазу:
– Что стряслось?
– Смотрите… – ткнул Тимоха снятым с предохранителя «Макаровым» в оконное стекло.
* * *
Гудок заставил Машу вздрогнуть. Они и без того спала тревожно – не выходили из головы бледные мертвые рожи, мелькавшие в лесу. Заслышав же истеричный, будто сирена воздушной тревоги, сигнал, она вскочила с места и с опаской выглянула в окно. В ту же секунду к стеклу с той стороны прилипло чье-то лицо. Плоское как блин, оно было белее снега, рот широко раскрыт, а глаза провалились куда-то глубоко в череп. А следом по окну заскребли крошащиеся, неровные ногти.
Парализованная ужасом, Маша смотрела, как выкрученные узловатые пальцы ощупывают стекло с той стороны, будто ищут какую-то брешь или щель. По вагону тут и там раздавались испуганные вскрики – мертвецы окружили поезд.
Раздался сначала один удар, потом сотни. Поезд мгновенно охватила паника. Окна трескались под напором бывших попутчиков, пассажиры метались по вагонам, хватали на руки детей, дрались едва ли не насмерть за возможность спрятаться в рундуке или в туалете. Маша же как завороженная глядела перед собой – на девочку Кристину с растрепанными косами, что настойчиво стучалась в окно: это ее Маша попросила купить себе сигарет на остановке в Чернышевске, пока родители не видят. Теперь это было какое-то чужое, нечеловеческое создание, лишь примерившее лицо Кристины, пришедшееся твари не по размеру. Удар, удар, еще удар, и стекло рассыпалось колючими брызгами. Маша закрыла глаза и лишь успела почувствовать, как чьи-то ледяные пальцы смыкаются на ее запястьях и тащат наружу.
– Папа! Папа, помоги!
Но отец, скованный страхом, мог лишь наблюдать, как жуткая тварь вытаскивает его дочь наружу.
* * *
Бесстрастно и беспрепятственно, хрустя окоченевшими конечностями, мертвецы вытягивали наружу пассажиров одного за другим. Те, неспособные оказать какое-либо сопротивление, метались в суматохе по вагонам, давили друг друга, вступали в ожесточенные схватки за укромные места в попытках спастись. Кругом царил хаос. Цыганская девочка, потеряв маму в толчее, сидела на третьей полке и громко рыдала, повторяя никому не понятное слово:
– Дэй! Дэй!
Вдруг чьи-то сильные руки стащили ее с полки, прижали к груди.
– Тише, тише, все хорошо. Сейчас мы найдем маму.
Девчонка затихла и уткнулась носом в заношенную тельняшку, от которой пахло табаком и дешевым одеколоном. Она чувствовала, как ее спаситель усердно работает локтями, прорываясь через воющую от ужаса толпу. Вот хлопнула дверь тамбура, вот щелкнула дверная ручка, обдало холодным ветром.
Ребенок, сообразив, куда ее несут, принялась брыкаться и царапаться, колотить ногами по твердому, будто деревянному, животу, но майор держал крепко. Спрыгнув в наметенный под вагон сугроб он бесстрашно шел на мертвецов, что споро перетаскивали визжащих пассажиров к кромке леса, а после – бежали к окнам за новыми.
– Стойте! – хрипло приказал майор, и мертвецы неожиданно подчинились. Застыли, будто по команде «морская фигура, замри», устремили пустые взоры на Кузнецова. Тот вытянул руки перед собой, держа цыганскую девочку на расстоянии, точно кусачего зверька. – Забирайте. И уходите.
Один из мертвецов – если бы Надя сейчас смотрела в окно, то узнала бы в нем Сережу – наклонил по-птичьи голову, сделал неловкий шаг вперед и бережно принял жертву. После этого мертвецы, не сговариваясь, без команды, развернулись и неловко зашагали в сторону леса, прихватив брошенных по пути пассажиров. Те орали, упирались, колотили ногами, но бывшие попутчики были неумолимы.
Все это Тимоха наблюдал через окно кабины машиниста, и сердце его сжималось от осознания произошедшего, но ступор будто приколотил его к месту, не давая двигаться. Когда майор поднялся в кабину, Тимофей выдавил:
– Что ты... вы натворили?
– То, что должно! – отрезал Кузнецов. – Расплатился малой кровью.
И, не оборачиваясь, вышел прочь.
* * *
Кристина – чуть старше Маши и чуть шире в плечах – несла ее через лес, точно пушинку. Погружалась по пояс в снег, шагала через бурелом, но не сбавляла темпа. Рядом, спереди, сзади, справа, слева бежали другие мертвецы, и каждый усердно тащил свою ношу. Крики и плач не трогали их промерзших насквозь сердец, а удары лишь прорывали местами кожу, но не наносили вреда.
Машу несколько раз вырвало – прямо на спину Кристине. От постоянной качки болела голова, мелькающий перед глазами лес сливался в единую кашу. Страха уже не было – будто что-то сломалось в нервной системе, и девушка разучилась бояться. Единственным, что осталось от ее чувств и эмоций было нестерпимое желание покурить.
Наконец, бешеная гонка остановилась, и мертвецы встали как вкопанные посреди леса. Последнее, что Маша успела увидеть – скопление каких-то ям, похожих на входы в гигантский муравейник. А следом Кристина сбросила ее туда, вниз, и мир поглотила чернота.
Маша долго катилась по склону, обдирая локти и колени об камни и коренья, приземлившись, наконец, на какую-то твердую неоднородную поверхность, будто в бассейн, наполненный очень твердыми и холодными мячиками. В щиколотке что-то хрустнуло, в глазах заискрило от боли. Девочка принялась вслепую шарить руками и невольно вскрикнула – рука наткнулась на что-то, похожее на парик. Поборов себя, она все же ощупала странный предмет, и худшие опасения подтвердились – это была человеческая голова. Отшатнувшись, Маша заскользила по чему-то похожему на груду камней и провалилась по пояс.
«Мобильник!» – мелькнула мысль, придала надежду. Маша вынула гаджет из кармана – рука еле пролезла – и включила дисплей. Зарядки оставалось двадцать процентов. Связи, как и ожидалось, не было. Зато был свет. Маша включила фонарик и едва успела зажать себе рот, чтобы не завизжать: кругом, насколько хватало глаз, лежали окоченевшие смерзшиеся трупы. Целые, кусками, свежие и с темными язвами, они полностью покрывали пол земляной пещеры. Были здесь и дети, и старики, и женщины, и мужчины. Ярко чернели на фоне белой кожи губы и соски, застывшие глаза, покрытые тонкой ледяной коркой, местами валялись отдельные конечности. Все это походило на морозильную камеру в мясной лавке.
Когда в этой жуткой пещере раздался детский плач – как в лучших фильмах ужасов – Маша чуть не выронила мобильник от неожиданности. Взяла себя в руки, спросила:
– Кто здесь?
– Дэй! Дэй! – сквозь всхлипы произносил кто-то.
– Эй, ты кто? – позвала Маша. – Я тебя не трону. Иди сюда, на свет.
Вдруг откуда-то из-за груды тел показалось маленькое чумазое личико, потом девочка встала во весь рост. Черные косички, легкая ночнушка и одни носочки – от одного взгляда на ребенка холод пробирал до костей. Адреналин отступил, и Маша, наконец, заметила, что из ее рта вырывается пар, а сама она одета немногим теплее – флисовая пижама и папина жилетка, которую она натянула, собираясь выйти покурить в тамбур. При виде ребенка сердце девушки сжалось – а если бы на ее месте оказался Костя?
– Иди сюда, не бойся. Замерзла?
Девочка кивнула, но подходить не спешила – дичилась.
– Страшно?
Еще кивок.
– Мне тоже. Не бойся. Нас найдут. А сейчас надо не замерзнуть. Я тут немного застряла, – Маша соврала – ногу из ледяного мертвого плена она сама бы никак не вытащила. – Поможешь мне? Как тебя зовут?
Девочка подумала, точно взвешивая, стоит ли отвечать, потом пискнула:
– Мала.
– А я – Маша. Почти тезки. Мала, мне тут очень холодно и больно. Я не чувствую ногу. Поможешь выбраться?
Мала еще какое-то время сомневалась, а потом все же подбежала к Маше, перепрыгивая с одного трупа на другой, уцепилась своими птичьими пальчиками в щикотолку, потянула. Безрезультатно.
– Не получается! – всхлипнула та.
– Ладно, не переживай. Что-нибудь придумаем. Только не уходи никуда, хорошо? Мне без тебя... страшновато.
– Ладно, – пискнула юная цыганка и уселась рядом, прижавшись к Маше. Та накрыла ее жилеткой, но теплее не стало.
* * *
Утро началось с дикого, нечеловеческого воя цыганки. Она бродила вдоль вагонов и причитала что-то на своем:
– Чяво! Чяво! Мое дитя!
Пассажиры кутались в шубы, одеяла и свитера – метель задувала в выбитые мертвецами окна – и виновато переглядывались, избегая смотреть на цыганку. Каждый понимал, что жив лишь благодаря ее не добровольной жертве.
Увидев вышедшего из кабины в сопровождении линейного отряда майора, ромалэ набросилась на него, метя ногтями в глаза. Тимохе не хватило духу притронуться к безутешной матери, а вот Нурлан среагировал быстро – подхватил со спины, положил лицом в снег и как заправской коп из американских фильмов ловко защелкнул наручники на тонких запястьях. Цыганка продолжала визжать, призывать проклятия на головы присутствующих и называла майора "бэнк в человечьем облике». Анатолий Валентинович стер выступившую на щеке каплю крови – поцарапала все-таки – выругался и велел:
с Заприте ее в каком-нибудь купе, чтоб окно целое было и не пускайте никого. Пусть в себя придет.
Тимоха промолчал, но как можно прийти в себя после такого – понять категорически не мог.
* * *
Работы над желобами для вагонов возобновились с самого утра. Майор выставил дозорных – вахтовиков, с которыми ходил на разведку – отдал им огнестрелы. Те, правда, почему-то следили больше не за лесом, а за другими рабочими.
Кузнецов отозвал куда-то Филиппа Михалыча, тыкал пальцем в деревья и все уводил глубже в лес. Спустя почти час механик вернулся к поезду деревянной походкой и озвучил новую директиву: стволы рубить нужно было не по краю леса, а вглубь – чтобы создать просеку, куда можно было бы спустить испорченные вагоны. Уплотнять пассажиров, кстати, больше не требовалось – за ночь мертвецы утащили с собой почти сотню человек, поэтому теперь места хватило бы всем. Теперь, когда стало ясно, что следующую ночь можно и не пережить, добровольцев поприбавилось. Те, кому не хватило инструментов все равно вносили свою лепту – таскали, тянули, стругали, подменяли уставших. Вот уже вплотную к поезду вырастало нечто, похожее на подмостки, наклоненные в сторону леса. Тросы и канаты обвивали испорченные вагоны, торчали длинные рычаги, но работы еще было непочатый край.
За шумом топоров и людским гамом никто не услышал, как в дальнем купе разбилось одно из немногих уцелевших окон, и цыганка спрыгнула на снег. В руке она сжимала металлический поручень с торчащими шурупами, отодранный от стенки купе.
Тимоха сидел в кабине машиниста и пялился в одну точку. В голове у него звенело эхо воя цыганки и криков ее дочери, которую унесли мертвецы. Тимофей обычно не обременял себя моральными вопросами, ориентируясь либо на уголовный кодекс, либо на стихотворение Маяковского «Что такое хорошо, что такое плохо». Ситуация же, произошедшая накануне ночью не была описана ни в одной из этих книг. Чувствовал себя Тимофей отвратительно. Казалось, нужно что-то сделать, как-то повлиять на ситуацию, но руки опускались, над всем довлело осознание, что в итоге майор Кузнецов был прав – если бы он не отдал мертвецам добровольную жертву, те бы перетаскали всех пассажиров по одному. А что же будет следующей ночью? Новая жертва? Кого майор отдаст на этот раз? В голове невольно всплыло детское личико спящей Нади. Неужели...
– Эй, сержант! – вырвал его из размышлений голос незаметно вошедшего майора Кузнецова. – Пойдем, побалакаем?
Тимофей кивнул и проследовал за офицером. Тот повел его вдоль кабины, потом к лесу – подальше от поезда и от кипящих работ над высвобождением состава. Добравшись, наконец, до опушки, майор повернулся к Тимофею, зыркнул хитро.
– Ну что, сержант, небось думаешь, я – сволочь и душегуб?
Тимоха понуро молчал.
– Ты, конечно, правильно думаешь. Другими с войны-то не возвращаются. А что, если я скажу, что в итоге спас больше жизней, чем погубил? Что тогда, что сейчас? Это же простая математика. Что, думаешь, спаслась бы эта девчонка, кабы жмуры и дальше поезд потрошили, ну?
– Но ее отдали вы! – процедил сквозь зубы Тимофей.
– Да, отдал. И, как видишь, только благодаря этому ты сейчас здесь стоишь и бычку включаешь. А на деле-то все гораздо больше и сложнее. Глобальнее, можно сказать, – майор как-то странно присвистнул и вдруг предложил. – Пойдем, кой-чего покажу.
– Куда?
– Увидишь, – Кузнецов, будто невзначай, положил руку на табельный ПМ, одолженный у Тимохиного напарника.
– Никуда я с вами не пойду! – упрямо заявил Тимофей. – Вообще не понимаю, как я мог вам довериться...
– Пойдешь. – осклабился майор. Вдруг из-за сосен показалась грузная фигура казаха.
– Нура? Ты что здесь...
Тимофей осекся. Теперь, при свете дня, он видел, что перед ним не Нурлан, а только кто-то похожий. Некая копия, очень удачная, но не лишенная маленьких недочетов – чуть более острый подбородок, чуть уже, чем надо, глаза. И главное – лицо у Нурлана было совершенно симметричным. Из-за деревьев показалось и двое из вахтовиков, оба сжимали в руках длинные железнодорожные молоточки, какими проверяют целостность колес у вагонов.
– Ну? – майор ткнул стволом в сторону леса. – Или тебя понести?
Вдруг какая-то черная молния метнулась за спиной офицера. Тот даже не успел обернуться – блестящая железяка врезалась ему четко в висок, шурупы вгрызлись в череп. Разъяренная цыганка дернула импровизированное оружие на себя и... голова майора оторвалась, упала в снег. Из обрубка на шее не вылилось ни капли крови.
– Какого?!
Рука Тимохи сама дернулась к кобуре, но даже обезглавленный, майор отреагировал мгновенно – с силой саданул ногой в бедро, да так, что Тимофей скривился. Отработанным движением разжал пальцы сержанта, достал из его кобуры ПМ и, не глядя, выстрелил себе за спину. Голова цыганки лопнула кровавым фонтаном, и несчастная женщина повалилась в снег.
– Без нее обойдемся, – раздалось из ямки, в которую упала голова майора. – От этих маргиналов никакого толку. А вот ты нам еще пригодишься – свой мент всегда нужен. Взять его!
Нурлан и вахтовики двинулись на Тимоху. Тот отступил назад, споткнулся о какое-то бревно, сел на задницу. Дрожащие губы силились произнести имя напарника, но выводили лишь:
– Ну-ну-ну...
– Баранки гну! Не тяните! – приказала голова майора из-под снега.
Один из вахтовиков оказался уже совсем близко, прицелился молотком в торчащее и уязвимое Тимохино колено.
– Чайку не желаете? – раздалось вдруг рядом. Вахтовик едва успел повернуться на голос, как получил в лицо добрую порцию крутого кипятка. Скуластая пролетарская морда тут же потекла, будто пластиковый стаканчик, брошенный в костер, а Лешка заплясал вокруг майоровых прихвостней, брызгая по-македонски из двух чайников кипятком то на одного, то на другого. Вот второй вахтовик замахнулся, но из носика вырвалась очередная струя, и молоток выпал из ладони; рука расплавилась, обнажая вместо костей голые черные ветки. Вот Нурлан двинулся на Леху и получил из чайника прямо в лицо. То промялось внутрь, глаза провалились, а рот растекся обиженной буквой «о».
Лешка крутился юлой, поливая кипятком то одного, то другого противника. Наконец, когда те растеклись тремя темными лужами из палок, камней и непонятных клубней, помощник машиниста отбросил один чайник в сторону. Во втором еще осталась половина. Лешка протянул руку Тимофею, помогая встать.
– Я проследил за вами из окна. Мне он, – Лешка кивнул на застывший посреди опушки безголовый труп, – с самого начала не понравился.
– Кто это такие? – дрожащими губами еле выдавил Тимофей.
– Неважно, кто. Главное – сколько их.
– Много, ой много, – раздалось из лунки в сугробе. – А скоренько еще больше будет.
Лешка обернулся, навис над лункой и вперил полный ненависти взгляд в улыбающуюся рожу майора. Тот скалил ровные, слишком белые зубы, и в глазах его плясали торжествующие искорки.
– Запоздало ты, начальник, понял, куда девки пляшут.
– Главное, что понял! – отрезал Лешка и наклонил чайник над головой Анатолия Валентиновича. Раздалось громкое шкворчание. Тимоха глядел, как завороженный, как обваривается и плавится лицо майора, обнажая серые мышцы, а под ними – сплетение веток, будто вместо черепа у того была корзина. Движение совсем рядом он заметил слишком поздно, только успел отшатнуться, чтобы увидеть, как крепкая рука обезглавленного тела вцепилась в Лешкину глотку, сдавила. Тот закашлялся, раздался хруст. Пальцы плотно схватились за кадык и резко вдавили его внутрь шеи. Лешка упал не землю, закашлялся, хватаясь за горло, шумно пытаясь втянуть воздух, но вдохнуть не получалось.
– Тварь! – взревел Тимоха и кинулся к офицеру. Выхватив упавший набок чайник, он выплеснул остатки на майора. Воды не хватило, и тот растекся только до пояса, а ноги остались стоять, напоминая причудливый пень. Отбросив чайник, Тимоха бросился к Лехе. Помощник машиниста уже задыхался – лицо его было лиловым, губы посинели, выпученные глаза, казалось, в любую секунду выпадут из глазниц.
– Вы...веди... Вы...веди... – прохрипел он из последних сил. Глаза его застыли, а напряженная до предела шея повисла, Лешка обмяк, так и не договорив. Но Тимоха и сам все понял.
* * *
Маша и Мала почти заиндевели. Сил звать на помощь не осталось, голоса охрипли, а результатом было лишь пугающе короткое эхо и боль в гортани. Машина нога давно уже стала частью груды мертвой плоти, и девочка теперь бы не отличила – где кончается своя и начинается чужая. Холод уже не казался лютым врагом, нет, он ощущался сладкой колыбельной, уютным одеялом, окутывающим, ласковым. Глаза слипались сами собой, Маша уже клевала носом, когда цыганская девчонка ткнула ее локтем под ребра.
– Не спи! Здесь кто-то есть! Я слышу.
Маша тряхнула головой, сбрасывая сонливость. Действительно, в темноте земляной пещеры грузно ворочалось что-то огромное, неповоротливое. С потолка посыпались комья – значит, чем бы это что-то не являлось, оно было очень большим.
– Застынь. Не двигайся, – шепнула Маша девчонке, зажала ей рот. Во тьме металось чье-то тяжелое хриплое дыхание. Покрывало из трупов ощутимо проседало под этим нечто, окоченевшая плоть перекатывалась и издавала звук, похожий на стук булыжников. Что-то стекало с огромного существа, капало вниз с громкими шлепками. Наконец, оно подобралось совсем близко, и Маша ощутила на своем лице чье-то зловонное, отдающее подвальной гнилью и стоячей водой дыхание. Оно было холодным.
– Беги! Приведи помощь! – скомандовала она Мале, подтолкнула девчонку под попку, и та рванулась прочь. Тварь издала какое-то грустное, протяжное «Э-э-э», повернулась было, но Маша пнула свободной ногой мягкую, вязкую плоть. – Ну, иди сюда, сука! Сожрешь меня, да? Сожрешь?
Когда сухие, похожие на прутья метлы пальцы коснулись лица Маши, она очень четко ощутила, насколько сильно хочется жить. Она заметалась и задергалась в плену трупной груды, и то ли вес существа как-то сместил расположение окоченевших тел, то ли паника придала девушке сил, но нога вдруг как по волшебству освободилась. Издав радостный вскрик, Маша было поднялась, но тут же вновь рухнула лицом вниз – нога онемела до полной неподвижности. Девушка уперлась руками в промерзшую плоть, попыталась подняться, но вдруг что-то там, внизу, схватило ее за волосы и теперь тянуло к себе, не давая выкарабкаться. Снизу скрипело знакомо:
– Пирожки горя-я-ячие, с ливером, с яйцом, с капустой…
– Отпусти, манда старая! – Маша принялась из последних сил колотить кулачками по затвердевшей и смерзшейся воедино массе, но хватка не слабела, а сзади накатывала чья-то холодная влажная плоть – будто подбирался к ней сугроб подтаявшего пломбира. Сначала пара рук-метелок легла на лицо, следом – на живот, еще три уцепились за ноги и подняли в воздух. Тонкие пальцы-веточки беспрепятственно проникали в Машину плоть, мяли органы, комкали их и выбрасывали прочь, как ненужный мусор, а внутрь пихали какие-то холодные склизкие комья. Маша чувствовала, что эти бесстрастные и умелые руки перешивают ее, перелепливают ее во что-то другое, меняют саму ее суть. И вскоре от Маши ничего не осталось, кроме оболочки, занятой теперь чем-то иным.
* * *
Надя упорно пыталась читать «Устав железнодорожного транспорта Российской Федерации» – что угодно, чтобы хоть ненадолго изгнать мысли об ужасах последних суток. Буквы скакали и расплывались, превращаясь в лапы-ветки, а вместо белой бумаги девушка видела бесконечную снежную пустошь. Вдруг дверь в купе резко отъехала в сторону. На пороге, румяный с мороза стоял Тимофей. В руке он сжимал пистолет. Выпалил сходу:
– Одевайся! Нужно уходить!
– Что случилось? Куда?
Надя недоуменно глядела, как парень мечется по купе, сгребая бушлаты и доставая из рундука старые валенки Степаныча.
– Надевай!
– Да я в них утону…
– Надевай, кому говорю!
– Да что произошло-то? – воскликнула девушка, застыв на месте и всем своим видом требуя объяснений. Тимоха сдался.
– Майор – не человек. И Нура тоже. Они Лешку… того. И походу всех здесь собираются грохнуть.
– Но зачем?
– Откуда я знаю? Похоже, многие из пассажиров уже тоже… не люди. Они их как-то заменяют или порабощают. Здесь оставаться опасно.
– И куда мы пойдем? Здесь же лес кругом…
– Ага. Помнишь, что говорил майор? Не ходить в лес! Думаешь, это он просто так? Это чтобы мы не ушли никуда. Он нас здесь всех похоронить решил. А мы, дураки, уши и развесили… Я особенно.
– Но они же строят полозья, чтобы…
– Не то они строят. Смотри.
Тимофей осторожно подвел Надю к окну, сбоку, чтобы снаружи нельзя было увидеть.
– Видишь? На что это похоже?
– На какую-то… платформу. Или мост.
– Вот именно. И я не хочу быть здесь, когда они закончат.
* * *
Пробирались тайком. Тимоха набрал два термоса горячего чаю из титана, прихватил Лешкин паек – ему он уже ни к чему. Выходить решили через задний вагон – там почти никого не осталось: пассажиров уплотнили в немногие оставшиеся теплые вагоны ближе к локомотиву, работа кипела там же. Метался над тайгой визг неизвестно откуда взявшейся бензопилы, слышался треск деревьев. Добровольцы, как муравьи носились с бревнам туда и обратно, дружно тянули за тросы, трудились слаженно и синхронно, точно готовились к этому годами, и каждый назубок знал свою роль. У Тимохи отвисла челюсть, когда он увидел круглого и явно не привыкшего работать руками депутата, который теперь рьяно вгрызался топором в ствол молоденькой сосны.
– Когда ж он их всех успел... – выдохнул Тимоха.
Над «стройкой», взобравшись на какой-то пень, возвышался Филипп Михалыч. Одутловатое лицо сосредоточенно хмурилось, а глаза, свесившиеся на щеки, беспрестанно вращались, зорко следя за процессом. Стоило чему-то пойти не по плану, как механик широко не по-человечески распяливал рот и издавал какой-то скрипучий крик, похожий на звук, с каким лопаются столы деревьев на морозе, и добровольцы послушно меняли траекторию, перекладывали дерево или начинали по новой перевязывать тросы.
– Сука, и тебя, Михалыч...
– Что там? – спросила Надя, выглядывая осторожно из-за Тимохиного плеча.
– Плохо все. Идем, – отрезал тот.
Выйти удалось с обратной стороны вагона – через окно. Сначала Тимофей выпрыгнул сам, потом поймал Надю. Принялся вертеть головой, выбирая направление. Наконец, кивнул в сторону:
– Обратно по рельсам пойдем. Нужно только немного по лесу пройти, а то мы тут на виду.
– Тимофей, подожди, тут...
Тимоха схватился за кобуру, обернулся и облегченно выдохнул. Перед ними стоял мальчик лет шести и, наклонив голову, бесстрастно сверлил его глазами. Надя заворковала:
– Эй, малыш, что ты здесь делаешь? Да еще один, босиком, без куртки? Где твои мама с папой?
Действительно, босые ноги ребенка утопали в снегу, одежда – лишь тоненькая хлопковая пижама с Микки-Маусами. Рот малыша был дебильно приоткрыт, пальцы судорожно сжимали сломанный планшет с огромной трещиной во весь экран. Тимоха осторожно потянул девушку за локоть:
– Надя, пойдем, это уже не...
Стоило ему совершить это движение, как по ушам ударил резкий нечеловеческий вой. Так могли скрежетать по рельсам неисправные тормоза, так мог звучать скрип гигантского ножа по зеркалу размером с Байкал. Челюсть пацана отвалилась куда-то в район груди, из глотки торчало что-то похожее на дупло, и это дупло выло изо всех сил, трубя тревогу.
– Сука! – Тимоха быстро сообразил, что нужно делать, но было уже слишком поздно. Когда чай из термоса выплеснулся на лицо пацана, от поезда уже отделились несколько силуэтов и рванули к беглецам, на ходу опускаясь на четвереньки. Один понесся прямо по вагонам, вися на них, подобно пауку. Лицо мальчонки растеклось по плечам, как плавленый сыр, но дырка по центру продолжала голосить.
– Бежим!
Тимоха рванул с места, как спринтер. По путям, в отличие от сугробов, бежать было легко. Под бушлатом он сразу взмок, но крик, догнавший его, заставил Тимофея остановиться:
– Тима... Я... стой!
Надя бежала, насколько ей хватало сил, но тяжелый живот и валенки размера на четыре больше сыграли свою роковую роль – девушка споткнулась. Тимоха зарычал от досады – ведь почти оторвались. Преследователи приближались. Теперь он мог разглядеть их удлинившиеся конечности – на локтях и коленях кожа порвалась вместе с одеждой, и наружу торчали какие-то бледно-землистые коренья. Длиннопалые ладони, подобно снегоступам, позволяли ловко бежать прямо по ледяной корке, не проламывая ее. Озаренные звериным, первобытным азартом охоты глаза были неестественно выпучены и едва не вываливались из орбит.
Все это Тимофей успел разглядеть за долю секунды и принял решение: метнулся назад, добежал до Нади, поднял ее на ноги и скомандовал:
– Быстро, в лес!
Взгляд сам наткнулся на утоптанную мертвецами тропинку средь деревьев.
– Сюда!
Они бежали со всей мочи, а за спиной трещали ветки и хрустел снег под ногами (и руками) преследователей. Обращенные неведомой силой в верных слуг холода и ночи, они чувствовали себя в лесу как дома, и Тимофей понимал – нагонят. Не сейчас, так через пятьдесят метров. Не через пятьдесят, так через сто. В спину дышала сама неизбежность.
Вдруг снег под ногами заскользил, и Тимоха вместе с Надей ссыпались в какой-то овраг. Взгляд быстро выхватил нависающее над ямой корневище – если под таким спрятаться, могут и не заметить.
– Быстро! Залезай!
Надя послушалась, заползла под земляной полог. Тимоха скинул свой рюкзак, бросил туда же. Окинул взглядом наспех – все еще слишком заметно. Решение пришло быстро – с нависающего корневища он стряхнул снежную шапку прямо на Надю – ту укрыло, будто снежным одеялом.
– Сиди тихо! – скомандовал он. – Если не вернусь... через час – уходи одна.
– А ты куда?
– Попробую их отвлечь. Не отсвечивай. И это... – Тимоха замялся. – Если вдруг... Ну, ты понимаешь. Короче, если будет пацан – назови Тимофеем!
Надя кивнула, сомкнув заиндевевшие ресницы.
Тимоха путал следы, плутал меж деревьев, стараясь сбросить погоню, но твари, похоже, знали лес как свои пять пальцев – окружали, загоняли его в глубокий снег, отрезали пути к отступлению. Наконец, он вырвался на какую-то поляну, остановился перевести дыхание, уперся ладонями в колени. Под ребрами кололо, сердце казалось огромным чугунным колоколом и тяжело бухало в голове, ноги дрожали.
Вдруг где-то перед ним зашуршал снег. Тимоха нашел в себе силы лишь поднять глаза – сил на большее не оставалось. Из-за густого кустарника вынырнула... девочка. Та самая, которую майор отдал мертвецам. Смуглая, с черными косичками и в короткой ночнушке, она казалась галлюцинацией, предельно неуместной здесь, в морозном таежном лесу. Следом вышла еще одна девчонка постарше, лет четырнадцати, тоже босая. Ни одна из них не походила на ходячих трупов из леса или обращенных майором вахтовиков. Можно было подумать, что перед ним – самые обычные дети, если бы не маленькая деталь, проигнорировать которую теперь не получалось: как и у майора, глаза у девчонок были, со слов цыганки, «без мяса», мертвые. Эта мелочь, еле заметная, неуловимо меняла их облик, обращая внимание на прочие изменения – слишком симметричное лицо, неестественно-белая кожа, пальцы без ногтей, всего одна ноздря. Будто кто-то, не слишком сведущий в человеческой анатомии попытался наспех вылепить копии.
Тимоха подался было назад, но каким-то шестым чувством почуял – не стоит. Оглянулся – действительно, преследователи уже стояли за спиной. Вытянувшись в полный рост, они теперь были гораздо выше человеческого роста за счет удлинившихся конечностей. Медленно покачиваясь, подобно деревьям, они молча пучили на Тимоху свои тусклые зенки.
– Не бойся! – вдруг произнесла девочка-цыганка. В ее голосе слышался вой зимнего ветра и шелест ветвей. – Ты не станешь таким, как они. Мама постарается.
– Это совсем не больно, – подтвердила та, что постарше. – Сначала тебя как будто бы нет, а потом ты уже другой. Это как уснуть, а потом проснуться... не собой.
– Она долго ждала нас. Ты себе не представляешь. Тысячелетия под землей... Она рассказала нам.
– И что потом? – спросил Тимоха. Сейчас главное – незаметно дотянуться до Макарова. За деревьями появлялись все новые и новые силуэты, подходили ближе. Вот в толпе мелькнуло Лешкино лицо с навечно застывшим на нем выражением удивления. Голова была наклонена, а шея выгнута под неестественным углом. Тимоха попытался сосчитать мертвецов, но сбился на десятом. Неважно. Ему нужен только один патрон.
– А потом мы будем кормить маму. Представляешь, как она проголодалась? А когда мы скормим ей все, мы прильнем к ее груди, вернемся в ее лоно и уснем навсегда…
– Скормим все… что все?
– Вообще все, – девочка распахнула руки, насколько хватало длины, будто пытаясь обнять весь лес, все небо, весь мир. Тимохе стало по-настоящему жутко.
– А если я не хочу? – рука уже лежала на рукояти. Оставалось только быстро вытащить ствол и…
– Захочешь. Ты будешь ее любимым сыном.
– Нет уж, спасибо!
Тимоха решился. Выдернул ствол из кобуры, одним движением дослал патрон в патронник, прислонил к подбородку и в последний день посмотрел вверх – на тусклое северное солнце. Палец лег на спусковой крючок…
– Не-е-ет! – завизжала маленькая цыганка, и от этого крика земля под ногами задрожала, разверзлась, и Тимоха полетел вниз. Прицел сместился, но мозг уже дал сигнал мускулам, раздался выстрел. Пуля прошила край подбородка, превратила нос в кровавую кашу, но миновала череп. Сознание взорвалось болью, Тимоха было закричал, но в глотку тут же набились комья земли. Какие-то тонкие ветки оплели руку, вырвали оружие.
Тимофей метался, кашлял и выл от боли в странно-мягких и даже по-своему нежных объятиях чьих-то многочисленных тонких рук. Его накрыло студеной, склизкой массой, точно залило холодным киселем. Пальцы-ветки ласкали его, качали как младенца, пробираясь в глаза, нос и под кожу. Он и правда как будто засыпал – по очереди отключались слух, зрение, обоняние. А вскоре отключился и Тимоха. Теперь уже навсегда.
* * *
Надя послушно ждала, пока не стемнело. Чай в термосе сделался еле горячим и почти не согревал, а ноги приходилось то и дело массировать, чтобы те не потеряли чувствительность. Лицо покрылось какими-то корками, к которым было больно прикасаться. Маленькая жизнь в животе никак о себе не заявляла уже добрые часа три. А что, если она теперь носит мертвеца? Что, если он прямо сейчас гниет внутри нее, отравляя внутренности продуктами разложения?
– Нет-нет-нет, не может быть! Отзовись же, ну! Отзовись!
Надя положила руку на живот и напряженно вслушалась, надеясь уловить хотя бы эхо биения маленького сердечка.
– Ну же, малыш! Я знаю… Не у такой мамы ты хотел рождаться и не такую жизнь хотел прожить. Но я тебя люблю, слышишь? И сделаю ради тебя все что угодно! Мама ради тебя жизнь отдаст, только отзовись, солнышко. Отзовись!
Слезы застывали на щеках маленькими льдинками, пальцы почти онемели, но Надя упрямо ощупывала живот, стараясь почувствовать хоть малейшее движение, хоть какой-нибудь признак жизни.
Есть! Слабый, неуверенный толчок, ровно под ладонью, точно дитя услышало мать и теперь старалось сказать: «Я жив, мама! Я еще жив!»
– Солнышко! – расплылась в улыбке Надя. – Давай-ка выбираться отсюда, пока мама себе чего-нибудь не отморозила, да?
С трудом поднимаясь из-под сугроба, девушка ворковала сама с собой и с животом, подбадривая себя. Выбралась из оврага и остановилась в нерешительности. Куда идти было совершенно не ясно. В сумерках лес выглядел совсем иначе – враждебно, незнакомо. Направления будто поменялись местами, и Надя осознала – она не знает, куда идти.
Она плутала по лесу, ходила кругами, утопая в снегу, вновь и вновь приходя к тому самому оврагу, где ее оставил Тимоха. Когда буквально в какой-то сотне метров раздался гудок поезда, она приняла свою судьбу – лучше уж так, чем замерзнуть насмерть в тайге.
Чем ближе она подходила, тем отчетливее слышала скрипучие перекликивания «обращенных» – тех, кого лес проглотил, пережевал и выблевал уже совершенно иными, лишь внешне похожими на людей, но ей было все равно.
Где-то совсем рядом, буквально в трех шагах от нее раздавался хруст ветвей; деревья качались, трещали стволы. Казалось, что из леса параллельно с ней выбирается что-то неизмеримо огромное и ужасное. За стволами мелькала какая-то громоздкая, вздутая тень, и Надя избегала смотреть в ту сторону, осознавая, что одного взгляда на это нечто достаточно, чтобы рассудок покинул ее окончательно.
Но все было напрасно. Из леса к поезду Надя вышла почти одновременно с этим громадным созданием, что неуклюже перекатывало свое тело по прорубленной «добровольцами» просеке. Оно почти задевало макушки деревьев бесчисленными тонкими лапами, похожими в темноте на скопления лысых метелок. Искривленные, окоченевшие мертвецы расчищали путь, оттаскивали в сторону разлапистые ветки, сметали ими сугробы и почтительно расходились в стороны, пропуская это вперед.
Поездной механик глухо каркнул, и кто-то из свиты создания по-звериному взвизгнул в ответ. В крикнувшем Надя узнала Тимофея – тот, как верный паж, шагал совсем рядом с тварью, держа руку на бледной рыхлой плоти, похожей на потекший воск или оставленное на солнце масло. Радость узнавания сменилась ужасом — нос и челюсть Тимохи провалились, как у резинового пупса, которому кто-то вдавил лицо.
В неторопливом движении этого неуклюжего, на первый взгляд, создания чувствовалась первобытная мощь, та, которую ощущаешь, глядя на снежную лавину или сход ледников. В беспрестанном мельтешении торчащих тут и там рук, в холодном могуществе, в стылом безразличии этой твари сквозила запредельная древность. На ум приходили каменные дольмены и разрушенные капища, на которых когда-то, в до-ветхозаветные времена приносили в жертву рабов, преступников и даже детей, чтобы задобрить безжалостных и неведомых хтонических божеств. И теперь Надя понимала, что видит перед собой одно из них.
Все пассажиры поезда выстроились перед поездом неровными рядами. Вагоны со сломанной ходовой частью валялись рядом с просекой и казались игрушечными по сравнению с этой тварью. Все было готово к отправлению. В кабине, странно наклонив шею, стоял Лешка и что-то колдовал над панелью. По снежным шапкам на столиках плацкарта Надя поняла – отопление в вагонах отключили.
Спрятавшись за широкой сосной, она думала, что останется незамеченной, но безымянная тварь, взбираясь по подмосткам, вдруг остановилась и безошибочно повернула свое вытянутое лицо к Наде. Черные, совершенно пустые, лишенные какого-либо отблеска жизни глаза равнодушно уставились на нее. Хоть и огромное, но почти человеческое лицо не выражало абсолютно ничего, с тонких губ, обрамлявших судорожно сомкнутый рот, капала на снег густая темная слюна.
– Не бойся, – раздалось от создания. Секунду спустя из-за громоздкой туши вышла цыганская девочка – босоногая, в одной ночнушке, она приветливо улыбалась и смотрела на Надю ласково и благодушно, как на щенка или котенка. Смуглая ручка держалась за одну из многочисленных лап, торчащих из брюха твари, – Она тебя не тронет. Ты же тоже мать.
Гигантское лицо, растущее прямо в центре бесформенной груды, едва заметно кивнуло. И Надя зашагала. В голове было пусто, ни единой мысли – все вычистил страх и взгляд пустых и холодных, как сам космос, глаз. Она шла мимо поезда и чувствовала, как пассажиры – то, что от них осталось – провожают ее колючими, голодными взглядами. Их заиндевевшие ресницы казались острыми зубами, а темные дыры запавших глаз – алчущими ртами, и Надя старалась не думать о том, что будет с городом, до которого доберется этот поезд.
Вскоре она миновала последний вагон, выбралась из сугроба на полотно и упрямо зашагала по шпалам. За спиной вновь раздался протяжный гудок, а следом – набирающий скорость стук колес.
Холодный ветер задувал под бушлат, бросал снег в лицо. Надя то и дело спотыкалась о шпалы, материлась, в голове будто взрывались бомбы, перед глазами вновь вставала кошмарная картина того, как порождение кошмарных снов всходит на поезд, но девушка мотала головой и гнала эти мысли прочь, продолжая упорно идти наперекор метели. Она дойдет. Обязательно дойдет. Ради Тимохи, ради своего маленького чуда под сердцем. А дойдя до следующей станции, сядет на первый же поезд и поедет как можно дальше и как можно южнее – туда, где холодные дети таежной матери до нее никогда не доберутся. Даже когда ветер сбивал ее с ног, метель залепляла глаза холодными хлопьями, а щеки покрывались ледяной коркой, она продолжала шептать потрескавшимися губами:
– Я дойду. Я дойду...