Папа ходил и спал в старенькой шинели. Мама ругала папу и просила хотя бы снимать сапоги перед постелью. Папа сбрасывал с грохотом сапоги и падал на простыни, не признавая одеяла, кутаясь в побитую молью, мшистую шинельку. Мама сидела всю ночь на краешке рядом и тихо плакала в носовой платок.
Папа не пил водку, папа не курил, он даже телевизор не мог смотреть — вставал в пять утра и шёл на балкон, строгать что-то страшно острым ножом. Этим ножом резались все, только папа не резался — папа облизывал лезвие языком, и ничего не случалось. Наверное, в папе не осталось ни капли крови, вся кончилась ещё много лет назад, тогда, на войне.
У папы было тёмное лицо с неопрятной редкой бородой, а вот глаз его мы не помним — они всегда смотрели куда-то вниз, поэтому вместо глаз были какие-то постоянные чёрные лужицы сморщенной кожи.
Папа почти не разговаривал. Мама тоже научилась почти не разговаривать, но на телефонные звонки отвечала, с трудом заставляя себя вспоминать самые простые слова. По субботам папе приносили пенсию, но папа никак на это не реагировал — так и продолжал сидеть на табуретке, играя ножом. Иногда папа с силой швырял нож в стену, выбивая из неё громадные куски штукатурки. Мама ругала папу, но из другой комнаты, на всякий случай. А потом снова плакала, как ночью.
Нет, он никогда не был другим, до войны. Он всегда был такой, с самого начала. Посмотрите на свадебную фотографию — он в той же самой шинели, только чуть поновее, а глаза всё так же смотрят вниз, под ноги, на сапоги. Мама ещё улыбается, но как-то уже сомневаясь. На этой фотографии папа так же сидит на табуретке, а мама стоит слева, чуть позади, положив руку папе на плечо.
Она его любит, до сих пор любит, сейчас, может, даже сильнее, чем раньше, до войны. Его нельзя не любить, говорит она, он такой добрый. Наверное, самый добрый вообще. Мы не спорим с мамой, верим ей всегда, потому что так воспитаны.
Впрочем, если сильно постараться, то да, можно увидеть, можно почувствовать, разобраться — и как будто даже заметить, что папа вот-вот улыбнётся нам. Но у папы отваливается челюсть, и в тёмный провал его беззубой пасти отправляется кусок хлеба с морозными крошками соли. Мы вздрагиваем, поскольку в этот самый момент видим внутри себя, что это и не хлеб вовсе, а плоть наша, скверное мясо его сыновей. Папа, не задумавшись, проглотит каждого из нас, если будет нужно.
Только, если начистоту, лучшего отца нам и не придумать. Он ни разу нас не ударил — даже когда мы дотла сожгли наш прошлый дом. Тогда папа и вовсе не посмотрел в нашу сторону, как будто нас и не было никогда. Просто улёгся в своей шинели на обугленную кровать, не забыв сбросить в угли сапоги, и уснул. Очень тихо, без храпа. А мы стояли рядом, с ног до головы в саже, мама плакала, а соседи — чуть поодаль — просто боялись подойти.
Папа убивает быстро и наверняка любого, кто будет мешать, — и ему за это ничего, потому что он воевал, у него медали, много, мама хранит их в чистой тряпице под одной из половиц на кухне, а папе всё равно — он не за медали воевал.
И вот он так спал посреди пепелища, а мы до самого утра стояли рядом и боялись, что он проснётся, но ещё больше мы боялись, что он не проснётся. Если он умрёт, думали мы, то всё равно не оставит нас. Будет так же бродить по квартире, сопровождаемый теперь уже зримым чёрным ветром, захлёстывая нас своим небытиём, и совсем перестанет спать.
Но пуще всего мы боялись, что папа станет смотреть нам в глаза и вспоминать наши лица. И как-нибудь утром сядет к нам на постель и скажет одному из нас: «А ну-ка, иди сюда, сынок».
5 октября 2011 г.
Автор: Константин Стешик