Я обнаруживаю себя висящим в воздухе и наблюдающим, как дьяк Иван гасит свечи в храме. Меня нисколько не удивило, что я теперь умею летать, хотя ещё утром не мог даже ходить. Ночь. Оставшиеся свечи у образов не разгоняют мрак. Тишина. Покой. Нет больше невыносимого шума в голове, который был со мной всю жизнь и утихал только тогда, когда я причинял другому живому существу боль, более невыносимую, чем моя собственная. Внезапно тишину нарушает даже не крик, а писк послушника Феофана, которого дьяк Иван поставил читать молитву над телом почившего государя.
— Да что ж! – Иван чуть было не ругнулся в храме, — Ничего нельзя доверить! Что за молодёжь пошла! Что случилось?
Он подходит к телу, над которым, чуть не плача, склонился Феофан. Почему-то я знаю его, хотя раньше не видел.
— Батюшка, клянусь, это не я! Он сам отвалился! Я не трогал даже! Богом клянусь!
Много покойников повидал Иван, но тут даже он ахнул. У царя пропал нос.
— Как же мы теперь? – продолжает ныть Феофан, — А ежели кто увидит? Ежели узнают, что это я? А как же теперь царь-батюшка пред Господом Богом предстанет, без носа-то?
Мне очень хочется дать затрещину этому нытику, но меня опережает Иван.
— Перестань скулить! Где нос-то? Искал?
— Искал! Нету носа-то!
Оба начинают суетиться в поисках носа, а я взлетаю выше и смотрю на себя из-под самого потолка. Это я? Что это со мной? Весь покрылся пятнами и раздулся. Ещё и без носа. Отвратительное зрелище. Я что, гнию? Я… я умер? Как? Когда это я успел умереть? Ведь только что собирался сесть за шахматы. То было утро. А сейчас ночь. Я умер. Вот почему исчез невыносимый шум. Всегда подозревал, что только так смогу навсегда от него избавиться. Моё внимание вновь привлекают эти двое.
— Батюшка, нас казнят? – Феофан сидит на полу, обхватив голову руками, и раскачивается, как умалишённый.
— Брось! – Иван пытается успокоить и себя, и его, — Государь сейчас на пути к Господу. Он не узнает. «Он больше никого не сможет убить».
Надо же, теперь я умею читать мысли. Жаль, что раньше не умел. Государь здесь, олухи! Убить вас мало за ваши мысли, окаянные. Они не слышат и не видят меня. Ну, конечно.
— Слушай, — Иван подсаживается к Феофану и начинает говорить тихо-тихо (я не слышу из-под потолка, но продолжаю читать мысли), — Помнишь, летом у нас в монастыре икона замироточила?
Феофан кивает и крестится.
-Ну, так вот. Давеча зимой, уронил я икону ту, грешный. И раскололась она надвое. Так я и склеил её смолой. А как лето жаркое настало, пошла смола та из иконы, понимаешь?
Феофан вытаращил глаза, продолжая креститься.
— Прости, Господи, меня! – продолжает Иван, тоже перекрестившись, – Я вот, что подумал. Давай-ка мы с тобой, Феофанушка, чудо то повторим. Знаешь, где мой сарай?
Феофан закивал, вытаращив глаза ещё больше.
— Беги туда, найди смолу ту. И краски возьми. Будет у нас с тобой царь-батюшка как новенький! А я пока помолюсь тут за упокой души его.
Феофан пулей вылетел из храма.
Я легко прохожу сквозь стену, не желая досматривать эту комедию. Мартовская ночь. Поднимаюсь выше облаков и вижу звёзды близко, как никогда. Меня больше не заботит, что не на кого оставить страну. Сейчас важно только то, что из головы ушёл невыносимый шум. Больше ничего не мешает мне читать звёзды, как буквы в книге мироздания. И вот, я знаю об этом мире всё. Я нигде и везде одновременно. Я никто и я всё. Звезда моей системы движется по небу медленно и быстро. На моей планете прошло 9 дней, а для меня – один миг. Время ничего не значит. Я никогда и я всегда. Теперь, когда я понял всё, незачем задерживаться. Я ухожу. Куда? Кто знает? Прощайте!