Время, раньше летящее вперед как молния, в последние годы стало напоминать очень густой кисель. Жизнь теперь проходит между приступами артрита и стала мало зависеть от смены дня и ночи. Разве значит что-то время теперь, когда позади осталась целая вечность? Удивительные переплетения секунд, незабываемые минуты и самые страшные часы теперь только греют душу. Кто-то говорил, что человеку достаточно прожить сто лет, чтобы получить от жизни все, что она может дать. Возможно, это был Конфуций, но время изрядно разгладило мой мозг и вспомнить некоторые мелочи удается с трудом.
Впрочем, я могу гордиться, без двадцати лет век, как терпит меня земля. Немногие могут похвастаться такими цифрами, особенно здесь, в этом всеми богами забытом городе. Это не столь важно, конечно, я просто сам пытаюсь понять, с чего вообще решил начать записывать эти истории. Дело не в том, что мои ветхие кости торопятся в мерзлую землю и старый маразматик пытается оставить хоть какой-то след давно минувших дней. Просто течение времени вынесло меня на остров отшельничества и в душе я чувствую себя Робинзоном Крузо. Правда появление Пятницы не предвидится, да и попугая у меня нет. Вижу детей по редким праздникам, друзья умерли один за одним, дурную привычку говорить сам с собой я так и не завел. Теперь языком я могу почесать только с продавщицей в маленьком магазине. Единственное место, где я раз в неделю практикуюсь в остроумии и слышу свой голос. Собственно, это вынужденное отречение от мира и заставило меня написать этот текст. Так я не чувствую себя одиноким, вступая в перекличку с бумагой. Да и что греха таить, события тех дней все еще пугают меня до чертиков. Вступление, конечно, немного затянулось, но зато теперь мои мотивы предстали перед вами в их первозданном виде.
Как вы уже, возможно, поняли я северянин. Не коренной, не представитель малых народностей. Так уже вышло, что еще во времена господства социализма и плановой экономики отец получил хорошую должность на производстве в еще маленьком тогда городке. Переезд я помню очень хорошо, это были яркие впечатления. Тогда у меня были молочные зубы и здоровые суставы. Мозг был занят какой-то детской ерундой, а Север пугал и манил. Хотя, что можно было взять от ребенка, который вырос на книжках об отважных искателях приключений?
Радостный отец, несколько дней сборов, практически неделя утомительного пути и вот он. Норильск. Жемчужина, мать его, Севера. Дороги тогда были еще сносными, обустройство города шло полным ходом. Производства росли как грибы после дождя, здания были новыми, заборы покрыты свежей, блестящей краской и все вокруг как будто бы твердило: Здесь начинается новая, прекрасная жизнь. Сейчас, конечно, город уже не создает такого впечатления. Краска облупилась, дороги оставляют желать лучшего, заводы дымят еще пуще прежнего. И дело здесь не в том, что я просто стал стар и ворчлив. Город, увы, действительно стремится к своему закату. Мужчин становится все меньше, приезжие не рискуют оставаться из-за вездесущего запаха жженой резины. Естественный прирост населения здесь, даст Бог, если тысяча человек в год. Да и разве можно требовать больше, от города, где каждый второй импотент в 30 лет? Экологическая обстановка, мать ее. Да и из развлечений здесь только водка и несколько кинотеатров. Платят, правда, здесь все еще неплохо. Если бы не это, то многие бы уже умерли от стекломоя или метилового спирта.
Уехать отсюда хотят все, но никто не рискует. Кто уезжает, тот умирает в течении года, все знают истории своих переехавших друзей и соседей. Организм не выдерживает. Дрянь, которую чадят заводы, похоже, что прямо в душу впитывается. В нормальном городе дышать полной грудью не получается, когда к детям летал самому приходилось выхлопные газы от машин нюхать. Есть в них что-то уже родное, тогда и дышать некоторое время мог нормально. Вообще знаю я, о чем говорю, не отпускает город людей. Три-четыре года здесь еще можно прожить, дальше либо бежать, либо навечно останешься. За жизнь я купил несколько квартир в курортном городе, зарплата позволяла. Пожить в них хотелось на старости лет, греть кости на пляжах. Сейчас сдаю, получаю на карточку прибавку к пенсии. Тратить, правда, уже особо некуда.
Снега здесь много, выпадают целые горы, белые и пушистые. В последние годы стал окрашиваться по утрам. Ярко красные или синие пятна тут и там проглядываются. Но никто внимания не обращает. Что нам этот снег разноцветный, когда тут у людей недалеко говорят небо черное? Бомжей не осталось совсем. Север все-таки, климат суровый. Да и есть у нас тут свои особенности. По ночам, после сирены заводы начинают чадить так, как будто бы сам Сатана там что-то плавит. Если не проснулся от противной, раздирающей душу сирены, то обязательно разбудит невероятная вонь. Длится это недолго, всего часа полтора. План действий достаточно прост: зайти в комнату, где нет окон (в основном это, разумеется, уборная) и забить все щели тряпками. Тогда терпимо. Болтают, что если окно не закрыть, то скорее всего из квартиры сам уже не выйдешь. Сосед когда умер, все на печень грешили. Но сплетни тогда пустили по всему дому, что форточку пьяный не закрыл. Разное здесь конечно рассказывают. Но все равно навевает.
Население в основном русское. Коренных жителей не так часто на улицах увидишь. Но они мне нравятся, славные ребята. Водка, правда, легко их берет, но у них к ней особой жажды и нет. Дружелюбные, гостеприимные и по-детски наивные. На своем балакают забавно так, да курят длинные трубки с какой-то дрянью. Это я по верхам прошелся, чтобы у вас было понимание, как сейчас народ здесь живет. Но есть и кое-что гораздо более глубокое и страшное, чем выкашлять свои легкие ночью. То, чему я был свидетелем и готов божиться всеми богами, что было это на самом деле. Правда, вряд ли боги придут на зов в этот город. Я хочу рассказать вам, почему здесь на самом деле звучат по ночам сирены.
Начать я хочу с самого начала, с того момента, когда пятилетнего меня, вытирающего застывающие на морозе слезы, впервые привезли в Норильск. В детстве я был очень болезненный, больше времени проводил дома, предпочитая книги шумным дворовым компаниям. Поэтому переезд в далекий северный город был воспринят мной более чем плохо. Я не очень хорошо помню тот день, в голове всплывает только вереница ярких фасадов свежевыкрашенных зданий, силуэты которых едва угадывались, сквозь пелену моих слез. Когда я подрос, мама говорила, что я был невыносим и проплакал всю поездку, изрядно действуя всем на нервы. Но кто первый бросит в меня камень? Мой мир, пусть детский и аляповатый, но все-таки мир рушился прямо на моих глазах. Его вытесняло нечто монументальное, монструозное, что-то, что все называли с тихим придыханием называли: ”Север”.
Наверное, любой другой мальчишка тогда был бы в восторге на моем месте. Таинственный, манящий, плохо изученный север стелился у моих ног. Куда ни глянь, все там скрывало какое-то приключение, особенно в эпоху господства социализма и активной колонизации северный территорий еще существовавшей тогда РСФСР. В то время многие молодые специалисты, вроде моего отца, получили распределение и приличное жалованье в городах, подобных Норильску. Отец, с горящим внутри социалистическим огнем и простотой, свойственной советскому человеку, свою судьбу принял спокойно и даже взглядом не выразил недовольства. Мать, человек по своей природе стоический, тоже восприняла новость без негатива, не устраивая лишних сцен. Она просто пошла собирать чемоданы, деловито бросив что-то про остывающий в фаянсовой супнице грибной суп.
В себя я пришел только через месяц, когда квартира со свежим ремонтом была изучена, а отдельная, моя собственная комната начала постепенно наполняться книжными завалами, в моей ребяческой душе воцарился покой, который больше не нарушался завываниями вьюги за окном. Смена климата и свежий морозный воздух, на удивление, пошли мне на пользу. Моя аристократическая бледность быстро сменилась вполне здоровым румянцем, боли в горле исчезли как будто не было, и мне пришлось вспомнить о регулярных походах в школу. Отец трудился на своей службе эколога, мать быстро нашла работу в местной столовой, а бабушки и дедушки горестно вздыхали в телефонную трубку в далекой Москве. Я всегда был достаточно самостоятельным ребенком, но мое резко поправившееся здоровье и отсутствие у матери возможности заниматься со мной на дому привели меня в местную обитель знаний. Не смотря на мою некоторую отрешенность, я очень гармонично вписался в коллектив северных детей. Они уважали мое право на личное пространство, не лезли с глупыми вопросами и искренне восхищались некоторыми моими рассказами, которые я когда-то вычитал, листая пыльные дедушкины журналы.
С Валей я познакомился не в школе и даже не во дворе. Это было примерно в тот период, когда я стал предпочитать улицу книгам. Наделенный природным любопытством я носился по окрестным дворам, стараясь удовлетворить свою натуру заглядывая в каждую щель. Местные дети мои увлечения более чем поддерживали, они вообще были восприимчивы, легки на подхват и невероятно дружны. Эти качества, даже спустя столько лет, подкупают меня в местных людях, не давая сделать то, что я должен был сделать еще далекой зимой 2003 или удивительно жарким летом 2008 или в какой-то другой из тысяч моментов, который только предоставлялся судьбой. Но вместо этого я выплескиваю все на бумагу, неистово внушая себе, что это имеет значение для кого-то кроме меня. Разве есть в современном мире место таким небылицам? Простите, что иногда забегаю вперед, мои мысли сейчас бывают путаны и мне сложно вычленять четкую структуру из этих крепко связанных узлов. Вернемся к Вале. Моему лучшему и единственному другу.
Валя был коренным, что называется, “из местных”. Его немного раскосые глаза всегда лучились весельем, что только подчеркивалось его круглым лицом. Валей называли его практически все, а полное его имя, непривычное нашему слуху, вроде как никто даже и не знал. Валя не возражал, что мы не ломаем свои языки, только улыбался в ответ, ничем не показывая своего недовольства. Он был вполне обычным ребенком того времени, на вид ничем не выделяющийся в дворовой шайке. Лишь при личном общении с ним проявлялась глубина его северной натуры, которую он успешно унаследовал. Валя отлично располагал к себе людей, был очень чутким и постоянно готов прийти на выручку. Всех подкупала его простота, жертвенность и неиссякаемый оптимизм. Не без гордости могу сказать, что из всех ребят, Валя тянулся именно ко мне, отдавая предпочтение перед всеми.
Очень быстро мы сдружились, проводили много времени вместе, часто оставаясь на ночевках друг у друга дома. Мы читали книги, дрались подушками, ели эскимо на морозе и обыскивали местные подвалы и чердаки, на которые забыли повесить замок. У нас у обоих была живая и яркая фантазия, по ночам мы часто рассказывали друг другу страшные истории, стараясь напугать до икоты. Мы оба обладали ярким и живым воображением и нас полностью захватил потусторонний мир. В библиотеке мы часами искали старые газетные вырезки с местным фольклором, знали, что такое домовой, леший и русалка. Экзотики в наш узкий круг по интересам Валя приносил из своей семьи, расспрашивая бесконечных бабушек и дедушек. Так мы с ним узнали о местной вариации олгой-хоркоя, шаманах и лесных духах, знали о хозяевах тайги и об огромных рыбах, которые поднимаются из пучин раз в сезон и разбивают наледь у причалов. Конечно, в глубине души, мы понимали, что это просто сказки. Но как они будоражили наши неокрепшие умы! Ощущения прикосновения к неизвестному, к тому, что еще никто не понял и не описал, это была манна небесная. Мы начинали говорить, когда в квартире выключался свет и заканчивали только тогда, когда воздух пронизывал противный, леденящий душу вой сирен. Тогда мы проверяли окна и засыпали, стараясь не замечать легкий неприятный душок. Тогда еще не нужно было прятаться в туалетах, чтобы не умереть на десять лет раньше положенного. Счастливые времена! Жаль, что с того времени неизменны остались эти отчаянные завывания сирен. Их звук каждый раз возвращает меня в мою юность, заставляет вспомнить запах трав в квартире Вали и гонит толпы мурашек по моему телу, заставляя вспомнить, почему они все-таки звучат.
Пусть не заблуждается мой дорогой читатель, думая, что я просто тяну время, отчаянно оттягивая неизбежное. Все, что я рассказал, это важные элементы истории, каждый из которых сыграл свою решающую роль. Без Вали и наших увлечений мистикой мы бы никогда не оказались темной ночью на местных озерах и никогда… Хотя, я немного тороплюсь. Вы уже имеете представление о том, какими мы были детьми. Поэтому Вас не удивит то что, когда Валя сказал мне, что его отец часто уходит куда-то по ночам, то мы решили разгадать его секрет. На самом деле на тот момент дело было не только в Валином отце. Он был взрослый, у него могло быть много своих дел, непонятных нам. Сам он оправдывал свои походы работой, и дети безусловно приняли бы это оправдание, если бы не наши друзья. Практически все взрослые местных народностей хотя бы раз в неделю, но уходили куда-то ночью. Не одновременно, конечно, но каждую ночь несколько мужчин уходили из дома, в темную холодную ночь с риском замерзнуть и не вернуться. Они возвращались утром, и не происходило абсолютно ничего, как будто эти часы были просто вычеркнуты из их жизни. Как я уже говорил, мой отец в ту пору трудился экологом, и, знаете, я никогда не видел его таким нервным и уставшим, как тогда. Он часто спорил с мамой, приходил поздно, а иногда был бледен как мел. Из обрывков фраз и разговоров я понимал, что на местной перерабатывающей станции у озер что-то не ладилось от слова совсем, и это совсем выбивало и его, и маму из колеи. Поэтому однажды невзначай отпросившись к Вале и встретив своего друга у подъезда, мы отправились с ним в ночь, чувствуя себя сыщиками, которые вот-вот раскроют секрет, неподвластный другим.
Конечно, это была очень глупая затея. Мы слонялись от дома к дому без какой-то конкретной цели. Была морозная ночь, снегопад закончился еще днем, поэтому ничто не должно было скрыть от нас следы. Мы надеялись проследить за кем-то из мужчин или найти их конечный пункт по цепочкам следов, сходящихся в одном месте. Если честно, уже тогда я был достаточно прагматичен и в глубине души понимал, что мы упремся в местную рюмочную или какое-то подобное заведение, поэтому, когда следы мы все-таки нашли, а мои руки достаточно околели, я предложил вернуться домой. Валя сдавать не был намерен, для него это было что-то личное. Настолько, что даже родной отец не мог посвятить его в этот секрет. Его уязвленное достоинство требовало ответов. Поэтому, пусть и нехотя, мы поплелись куда-то вперед, виляя по дворам. На удивление, мы оказались правы: со временем группа людей увеличивалась, они присоединялись поодиночке или парами; след, по которому мы шли, стал уже больше напоминать вытоптанную тропу. Небольшая эйфория от собственной правоты и азарт охотников, загоняющих дичь, заставил забыть о морозе и об упрямо идущем вперед времени. Сами того не замечая, мы вышли за городскую черту.
В тот момент мне впервые стало не по себе. Я прекрасно понимал наше положение: два ребенка, ночью, одной ногой уже в тайге. А ведь нас не хватятся до самого утра так точно. Если вдруг пойдет снег и наши следы завалит, то мы не сможем вернуться домой, а до рассвета еще непонятно сколько. Но на тот момент мы прошли уже достаточно долго, чтобы поворачивать было стыдно. Да и по моим прикидкам мы не ушли слишком глубоко в тайгу. Мы шли куда-то в сторону озер, куда-то, где работал мой отец. Там места были мне хорошо знакомы, и мы бы в любом случае смогли вернуться в город.
Наше путешествие закончилось внезапно. Мы поднялись на небольшой холм; деревья, которые и так были жидкие, расступились окончательно, и мы увидели одно из озер, на берегу которого стоял такой знакомый перерабатывающий завод. Вокруг нас было на удивление людно. Множество мужчин в полной тишине курили свои длинные трубки, выпуская в небо плотные столбики дыма. Никто не обращал на нас внимания, все были заняты своим делом, сосредоточенно пожевывая мундштук. В толпе я заметил знакомые лица, тревога сошла на нет, и я уже начал думать, как это глупо, идти так далеко ради сеанса группового курения.
Моя мысль прервалась очень быстро. Сирены, про которые я совсем забыл, завыли вокруг, разрывая барабанные перепонки. Звук на холме был настолько пронзителен, что я в бессилии закрыл уши руками, постепенно оседая на землю. Там, на холме, казалось, что тысячи душ вырываются из ада, издавая этот вопль и жутко скрежеща своими железными оковами. Оглушительный хруст, визг, вой, чего только не было в завывании этих сирен. Зажимая уши, я глянул на Валю. Мой друг стоял не двигаясь, ветер развевал его волосы. Рот его был приоткрыт, в углу собиралась и тут же замерзала на морозе слюна. Не моргая он смотрел на озеро сбоку от меня, и его не беспокоили даже эти адские звуки. И тогда я тоже обернулся.
Разламывая толстый лед, измазанная в чем-то маслянистом и оглушительно вопя, из воды выбиралась на свободу огромная птица. Черная жидкость стекала с нее, тянула обратно на дно. Вся она была покрыта прилипшим мусором, какими-то отходами; из последних сил она старалась стряхнуть с себя налипшую грязь. Она пыталась расправить мощные крылья, билась в судорогах и повсюду летели тяжелые, черные капли, напоминающие смолу и очень дурно пахнущие. А на фоне этой отчаянной попытки бегства отчаянно дымили заводские трубы. Тогда я впервые почувствовал этот невыносимый запах жженой резины, Я видел, как черный смог собирается в тучи над озером, как присоединяются к нему маленькие струйки дыма с запахом трав из трубок окружающих меня мужчин. Я видел, как птица, уже освободившая лапу, пытается взлететь и смотрит своим безумным, отчаянным взглядом прямо на меня. Ее горло напряглось в последнем, пронзительном визге. Со следующим вдохом заводской смог проник в ее легкие. Величественное животное, способное одним взмахом крыльев сдуть маленькую деревню, сжимается в судорогах. Выходит из клюва черный дым, и с тихим писком она снова уходит под лед.
Когда все затихло, я огляделся вокруг. На щеках многих мужчин застыли слезы. Не разбирая дороги они уходили обратно, и мы брели вместе с ними. Возможно, что именно в этот момент, дернув за рычаг и выключив плановый выброс, не находил себе места какой-то сотрудник. Может быть именно в ту минуту отец горестно склонился над отчетом, нещадно правя цифры и убеждая себя в правоте Партии. Мне хватило ума не говорить ничего тогда, когда мы молча шли домой. Хватило мне ума и не спрашивать об этом ничего на следующий день, через день и даже через пятнадцать лет, когда замкнувшийся в себе Валя умер от передозировки. Я только молча смотрел на промерзшую землю на его могиле и думал: куда теперь отправилась его душа? Маленькие местные народы, простые и отзывчивые, всегда готовы прийти на помощь, которая иногда оказывается иногда кстати. Союз с благодарностью принял землю и ресурсы, взамен дал рабочие места и запечатал реликтовое чудовище, местное божество, в черных холодных водах. Знаете, сейчас многие уже не соблюдают традиции. Почти никто не пропадает по ночам, многие уехали. Наша броня из нефти и смога крепчает, но с каждым днем предсмертная агония великого создания близится к своему завершению. Те крохи помощи, немного запахов родных трав, которые она могла получить, иссякли. Только черный смог пропитывает ее легкие, только черная нефть топит ее все глубже. Возможно, однажды я возьму старый маузер и уйду куда-то в ночь. Найду рычаг, который нужно дернуть, и голову, которая ждет своей пули. Возможно, однажды птица все-таки взлетит, и с небес начнет капать нефтяной дождь. Она унесет с собой все пропащие души, кто еще ждал от нее спасения, а мы, молчаливые участники группового убийства, узники долга мучимые совестью останемся здесь, вечно неся свою вахту на этой промерзшей земле. Кто знает, может быть наши крики по ночам справятся не хуже?