У костра сидели трое: улыбчивый Хайке, серьёзный не по возрасту Ханс и заросший рыжеватой щетиной оберст Макс. Пока не собирался заканчиваться тёплый, сотканный из нагретой хвои, буйнорастущих мхов и бронзовеющей на солнце коры день, нужно было поставить лагерь, свериться с картой и в очередной раз пересчитать маршрут.
Гюнтер вместе с Хайнцем перетаскивал от потрепанного прицепа составные части палатки, хмуро поглядывая на Отто, примостившегося на тюках и снова прилаживающего к выносным шейным креплениям любимую гармошку. Тот снова завёл странную мелодию: одновременно тоскливую, зовущую, и в то же время наполненную неким радостным превкушением, похожим на голод. «Донаукиндер», называл её Отто, сочинивший мелодию буквально через пару дней после высадки на холодные скалистые берега и заказавший переслать её сыну, в родной Рейн.
Проводник Пелле тем временем — семнадцатилетний парнишка — извинительно и растерянно улыбаясь, разводил руками, разговаривая с главным группы, Фридрихом. — Я как вчера потерял тропу, так думал, к полудню выйдем снова, — и он снова развёл руками, и на него совершенно невозможно было сердиться, тем более что и сам лейтенант видел — солнечная полянка посреди нехоженого леса не имела никаких тропинок или даже намеков на скорый — хоть бы в пределах дней! — выход к нормальной дороге. Совершенно было неясно, как дальше вести с собой мотоциклы, нести собственную поклажу, находить ориентиры — мох рос вкруговую, компасы сбоили, а солнце, казалось, появлялось ровно посередине неба над головой. — Мурман ланне, — глухо сказал вдруг Хайке, и улыбка его стала не веселой, а грустной, прячущейся в уголках рта. — Ты понимаешь, что мы на про́клятых землях, Фридрих? У тех, кто их проклял, не осталось даже имён. А тех, кто их пытался завоевать и покорить, сожрали болота. Их автоматы стали частью ржавой воды, их секиры украсили проросшие ветви деревьев, их косточки стали стенами нор и основами гнезд, стали наконечниками стрел и копий... — Ай, завали ебало! — Не накличь! Хором сердито прикрикнули Отто и Гюнтер. Поднял печальные глаза Макс: — А в чём он так не прав, мин херц? Песни лесов неслышны лишь для тех, кто начисто лишён чувств и восприятий. Гюнтер поморщился. Потомок аристократов, Макс обладал излишними и устаревшими, если не сказать по современным меркам довольно странными, привычными выражениями в речи.
Сплюнув, Гюнтер взялся снова за бок ящика с патронами. Неудачно двинув кистью, он почувствовал резко прострелившую боль и что-то теплое. С удивлением обнаружив весело сбегающий по пальцам ручеек крови, он достал фланелевую тряпочку, заменявшую одновременно носовой платок, салфетку и ветошь для наградной серебряной зажигалки, перемотал кисть — вот ведь неудача, вспороть случайной щепой край кистевой вены! — и зажал. Остатки капель моментально впитались в почву и не оставили даже махонького бурого следа, но Гюнтер этого не видел. — Теперь ваша очередь таскать и ставить, лентяи! — повеселев, крикнул он сидящим у костра камрадам.
Где-то вдалеке, очень вдалеке, пожилой финн затянулся табаком и задумчиво покачал головой. Обещанная в помощь группа немца Фридриха не ощущалась так ярко, так должна была, в биении ветра, в шепоте деревьев, и дело было явно не в километрах. Молодёжь шумела, собираясь в дальний поход, а Ульвайнен встревоженно всмотрелся в движение верхушек деревьев, катившееся на горизонте ветреной волной.
...Хайке снова улыбался — он набрал четыре котелка грибов, всего лишь отойдя на пару метров от полянки! Рядом весело журчал ручей, а дикий щавель и черемша обещали собой чудесную поджарку на этот ужин. — Лесной ужин! — радостно улыбаясь, подошёл он к костру и вдруг вздрогнул, зябко повёл плечами: ощущение чужого, ехидного взгляда и тихого смешка: лесной ужин, шепнул ему привидевшийся голос, это не у вас, это у нас. Хайке тряхнул головой, отгоняя морок, и присел на бревно, кивнув Максу: — Занимайся, принц чистой крови! Ты ж у нас профессионал кухни, — и не было в этом столько шутки, сколько было признания мастерства.
Фридрих придирчиво отмерял шнапс на послеужинные вечерние посиделки. Его ребят надо было развеселить, думалось ему, ибо есть в этих лесах что-то такое, что пугает даже его, со всей его подготовкой, с юностью на краю Черного леса, с его стажировкой в разведотделе Аненербе... Меж тем смеркалось, и за деревьями уже не различить было ничего, и темнота была обманчиво ласковой, а в деревьях, наверху, где-то на краях сосен, очень тихо, но всё увереннее раз от раза насвистывал ветер, и был в этом свисте определенный речитатив, но его не мог различить материалист Фридрих, несмотря на всё изученное, и даже чуткий Хайке, тоже доставший гармонику, лишь зябко ежился, несмотря на тёплую погоду августа.
Темнота сгущалась, и скоро остались только отблески костра на коре сосен, силуэты палаток да очертания мотоциклов, тускло отсвечивающих крашеным металлом да гора поклажи. Нестройным хором затянули у костра «Дойчланд, Дойчланд убер аллес!» жмущиеся к свету и теплу парни. Иногда кто-нибудь из них оборачивался, словно нехотя кидая взгляд туда, где плотнее всего были тени, и глаза их ловили какой-то неясный отзвук движения, но разум списывал всё на усталость, тишину и дикость этих мест; после песни повисла было пауза, но неугомонный Хайке на пару с Отто заиграли дуэтом «Вас воллен вир», и казалось, что расступились тени, а темнота восторженно прислушивается, и тихо, неслышно, на грани восприятия поёт вместе, не зная слова, не разбирая речь, но следуя мотиву и танцуя вместе с пустившимися в пляс Пелле, у которого блестели каким-то сумасшедшим после шнапса блеском глаза, и Хансом, повязавшим с чего-то на предплечья два шейных платка. В отблесках пламени казался Ханс хищной птицей, и тень его в глазах хапнувшего «двойную офицерскую» тишком Гюнтера удлинялась, уточнялась, костенела, раскрывала хищную костяную пасть, полную острых игольчатых зубов, кружилась и плясала, не всегда попадая в движения самого Ханса.
Наконец, Фридрих встал, усилием воли заставив себя не покачнуться — внезапно в тиши, глуши и звеняще чистом воздухе шнапс неожиданно сильно ударил в голову, ошеломил волной, но нужно было оставаться несгибаемым, командиром, подающим пример уберзольдатом. И Фридрих скомандовал отбой, неожиданно для себя махнувшим рукой на закономерный вопрос Гюнтера, кому выпадет первый караул. Гюнтер вздохнул и остался у костра, тем более что задумчивый Отто подтащил нарубленные брёвна к нему поближе и крепко сжал без слов плечо перед тем, как уйти спать.
Гюнтеру не было страшно, хотя он этого и ожидал. Его окутало какое-то странное безразличие, тягучее созерцание: поднявшийся непонятно откуда туман, редкий хруст ветки и хлопаете крыльев ночной птицы, живая и дышащая темнота, какая-то невероятная законченность красоты момента. Он вспомнил старые немецкие легенды и более пристально взглянул на туман; но тот не клубился, не плыл, а наоборот застыл недвижимо, как наблюдатель, сторожащий и терпеливо ждущий... Неминуемого, пришло на ум Гюнтеру, и в ту секунду он вспыхнул было яростным протестом, но вздохнул глубоко и смирился: они зашли куда-то туда, где явно сгинут и отряды противника с их красными звёздочками, и где сгинули стрельцы минувших царей, и будет только лес, и будут топи, и будет ветер, тот ветер, который пел свою жуткую песню всё ближе, и ближе, а потом вдруг, когда рука Гюнтера уже нащупывала верный автомат, а Фридрих встал командовать отбой, вдруг резко ветер этот свернул куда-то в сторону и свист его всё удалялся, и затихал неспешно, и слышалось в нём Гюнтеру спокойное обещание встречи...
Когда Гюнтер разбудил Отто, тот сначала вылез из палатки, почесываясь и зевая в полумраке, да вдруг на долю секунды побледнел резко, глаза его расширились, но тут же вернулось обычное его задумчивое выражение лица, пусть и усилием воли. Накинув на себя шинель, Отто присел у костра, подвинул бревно, пошевелил угли и, озираясь, достал гармонику. Он не хотел, но чувствовал как будто висящий в воздухе вопрос, и лишь потому тихо-тихо заиграл, так, чтобы не разбудить остальных. И ушел озноб, и ушла дрожь, зато пришли в его разум картины рек, берущих своё начало в чуждых, величественных горах, в каменистых ущельях, берега с кусками ярких своей синевой пород, слоистые кварцевые полосы в берегах, золото закатов и рыжина хвои под ногами. И только в палатке Пелле прошептал: — Ты призываешь, ты зовёшь, ты говоришь, — будучи в полусне; он знал, что не доживёт до весны, он знал и ощущал это, как любой лесной финн, как потомок белоглазых; второй сын своего отца, помнящего старые обычаи, он вызвался идти проводником сам, ведь пути было не избегнуть, и кары лесов для своей семьи из-за бегущего [от? не было в их старых языках уточнения, избегающий смерти и бегущая смерть там сливались в одно неделимое в сути и смыслах], уходящего смерти он не хотел.
Через время Отто отложил гармошку и задумчиво уставился во тьму, ведя диалог вроде как с самим собой, и вспоминая милую Кетхен, сестру его, ждущую мрачного Гюнтера — и ведь напрасно, чуяло его сердце!, — и родные мощёные булыжником улицы, и готическую кирху, которая так пугала его в детстве. Очнулся от забытья он внезапно, когда посветлело до рассветных сумерек, и Фридрих тронул его за руку, сменяя на посту. И Отто ушёл спать, наполненный сознанием того, что только что он неожиданно для самого себя попрощался со всем, что дорогого и родного оставил за спиной...
А на свету оказалось, что буквально за парой берёзок и толстым осиновым стволом снова из ниоткуда берется неширокая, но достаточная для всего их отряда и имущества тропа. Мотоциклы, правда, пришлось буквально вести, но это было уже не столь плохо, и парни повеселели. Только Фридрих был сурово мрачен: он всё вернее чуял, что ждёт их совершенно отличная от задуманного участь, но не мог разобраться, и оттого нервно перебирал в памяти всё, что мог, в поисках объяснений и зацепок.
Работая с архивами, работая с поисковыми отрядами, Фридрих прочёл и узнал многое, что не поддавалось разумному объяснению. Он верил в науку, в торжество арийского разума, и оттого был уверен, что всё объяснимо, они всего лишь пока ещё не знают, как именно. В речитативах песен и обрядовых мелодиях он видел строгую ритмику, колебания волны и частоты, в рунах и пентаграммах строгую геометрию и параллели с энергетическими линиями планеты. Потому Фридрих сердился на себя, ведь недостойно было испытывать страх перед тем, что вскоре — через пару десятилетий или пусть даже веков — будет объяснено наукой, и в университетах молодые, с чистыми нордическими лицами люди будут под руководством умудренных опытом, изборожденных морщинами, закалённых солнцем Севера и Африки умудренных опытом исследователей разрабатывать, создавать, применять к пользе Расы и Нации всё то, что так манило, пугало и восхищало в середине двадцатого века…
Но сейчас он шёл по лесу чужих, хищно приглядывающихся земель, про́клятых теми, кто по легендам не имел в глазах ни радужки, ни зрачка, а лишь белесый туман; и было ему жутко, как не бывало в окопах, как не бывало на автобане в аварии, стоившей ему полутора лет на костылях. И Фридрих шел, сцепив зубы и не показывая страха, тем усерднее, чем больше замечал за своими солдатами признаков неуместного на задании волнения из-за несущественных — как его учили в далёком теплом Мюнхене с его фонарями, огнями, теплом стен домов — совершенно несущественных для просвещённых мужчин поводов и причин.
«Просвещённые мужчины» тем временем бодро шли по золотистому в солнечных лучах лесу. Иногда кто-то оборачивался, и недоуменно передергивал плечами: дорожка-тропка как будто смыкалась за ними в паре десятков метров, распадаясь на пятна листвы, древесной коры, солнечных лучей и кочек. Оберст Макс почесывал щетину. Ему всегда нравился лес, он чувствовал себя одинаково хорошо в двух случаях — на кухне, ведь до войны выходец из аристократической семьи был шефом в собственном ресторане, оставил который лишь из чувства долга родине, и не менее уютно — в лесах, в тишине и окружении первозданного, не ждущего человека мира. Но этот лес ему не нравился. Макс чувствовал недобрый интерес, чувствовал чужой голод, несравнимый с человеческим, чувствовал весёлое ожидание чего-то, и ему это всё очень сильно не нравилось. Он, конечно, всегда делился с лесом добычей на охоте, он уважал старые правила, хоть и не понимал их, но здесь... Здесь он чувствовал себя совершенно беспомощным, игрушкой в руках исследователя, ракушкой с мидией на своём столе шефа... И оттого крепче сжимал порой стилет на поясе: уж если смерть, так пускай примет его Вальхалла, там и тогда всё будет правильно.
Той ночью Хайке видел сон: как будто он сидел на круглой маленькой опушке посреди леса, заросшей густой зелёной травой, и варил в котелке чай, устроив костёр на выложенных вкруг камнях. И был странный день под серым небом, который не день и не ночь, без солнца, и вышел из леса в три метра, в шкурах и мехах, как будто тень, настолько нереальный кто-то с костяным черепом на плечах, с длинной, вытянутой зубастой пастью, и сел к его костру с другой стороны. И наклонил свою странную страшную голову, и посмотрел, и понял Хайке, что это вопрос, и стал играть, пока не свело дыхание в груди. А незнакомец как будто кивнул, встал, сделал два шага своих длинных ног, и исчез за стволами деревьев, а оставшиеся на примятой траве следы огромных ступней истаяли совершенно через минуту, и на траве лежал иней, а у Хайке из пересохшего рта шёл пар, и тогда он проснулся в ледяном поту, и даже к стыду своему поссать вышел ровно у палатки, чтобы не видеть чего-нибудь такого в темноте, что скажет ему, чтобы он и дальше играл…
Вдруг между деревьев мелькнул сбоку просвет, Фридрих скомандовал остановку, пригляделся — и увидел реку. Обрадованные, парни весело переглядывались: намечался коротенький привал, а там, чем дьявол ни шутит?, может, и свежая речная рыба, и уха в походном котелке, и не из консервы, а свежая, настоящая!.. Река была типичной для Севера — неглубокая, очень быстрая, с совершенно ледяной водой, чистой и чуть рыжеватой от железа, вымываемого с горных рудных жил. Каменистые берега, изломанное дно; Ханс не удержался и, быстро скинув пропотевшую форму, улёгся прямо в крае потока на камни. — Божественный массаж, камраден! — заорал он, приподнявшись на локте и ухмыляясь. Гюнтер покачал головой в сомнениях. Закаленность и выносливость Ханса всегда были весёлым поводом повыпендриваться, но сейчас это несколько напрягало.
Фридрих и Отто аккуратно снаряжали единственную на отряд, но заботливо уложенную в снаряжение удочку, а Пелле растерянно разглядывал попавшийся под ноги потемневший кусок дерева. Выжженные буквы немного обласкала и размягчила вода, но они складывались в три чётких и пугающих паренька слова: [Nälkäinen joki puraisee]. Пелле жестом подозвал Хайнца. Самый молчаливый и спокойный в отряде, самый уравновешенный, тот знал пять языков и на достигнутом останавливаться не собирался, имея мечты после войны добиться своей личной кафедры в Рейнмарской Академии. Хайнц пригляделся к старому, влажному куску дерева с обрывками кожаного шнура в дырочках по углам. — Голодная река укусит, — перевёл он. И очень внимательно посмотрел на плескающегося водой в стирающих форму товарищей Ханса.
Рыбу поймали, в том числе и ценой промоченных Пелле сапог — он полез в реку с наскоро выструганной острогой, — часть запекли, часть пошла на уху. С черным душистым перцем, с лавром, с несколькими картофелинами — она приятно прокатывалась горячим комом в желудки проголодавшихся солдат, а потом расцветала приятным огнём перца на языке и в глотке. Но несмотря на это через час после обеда Ханс зачихал, закашлял, а следом за ним — Пелле. Но лесной финн просто пожал плечами и всыпал что-то из маленького дорожного кожаного мешочка на поясе целой горстью в рот, запил из фляжки, а через полчаса уже вновь был бодр, хоть и алел нездорово щеками на бледном лице.
Фридрих вздохнул и окликнул Отто. Тот остановил ведомый мотоцикл, полез в чехол, достал панцершоколад из пайка и протянул половину плитки Хансу. Простуженный благодарно кивнул и поделился с намекающе облизывающимся Максом.
Должно было уже начать смеркаться, но золотистый день всё не заканчивался, только небо незаметно затянуло облаками, оно стало однотонно серым, да стал накрапывать дождик. Надежды на то, что окончательно форма досохнет уже в пути, начали накрываться тем, что приличные офицеры вслух не называют. Впрочем, всё ещё было очень тепло, и тревоги Фридриха насчёт простуды закалённого Ханса и опасения его насчёт наглого выуживания драгоценного для их рациона панцершоколада у остальных Максом улеглись.
— Панцер, Панцер, унд фюр аллен, первитинен унд трамаллен, — напевал Макс. Он на ходу тихонько сунул Пелле пару таблеток: нечего пацану болеть, у них очень важное задание, важен каждый зольдат, даже «временно прикомандированный». И действительно, Пелле зашагал веселее и выглядел уже совершенно здоровым.
Гюнтер поглядел на отцовские механические часы. Стрелка застыла и только нервно подергивалась, а он точно помнил, что километров пятнадцать назад уже смотрел на циферблат. И ничего не изменилось. Реки давно не было видно, лес тихо шелестел листвой. Становилось жутко, несмотря на очевидную магнитную аномалию из-за железных руд. Тропа стала чуть шире, не приходилось уже, матерясь, протискивать мотоциклы между стволами. И как будто ровнее.
К моменту, когда они вышли на странную, тихую, ровную травяную полянку, упали сумерки, стало очень тихо, ноги начали гудеть от усталости у всех, а Ханс то и дело вскидывал голову и всматривался куда-то вверх. Хайке стискивал в ладони гармонику и просто тихо молился всем известным ему богам, толком не понимая о чём, он старался держать лицо, хотя его глодал поднимающийся изнутри, из глубины веков, из памяти предков, первобытный страх.
По овальной формы пятнышку травы среди леса были раскиданы кое-где булыжники. Фридрих похолодел: Хайке успел рассказать ему свой сон, путаясь и сбиваясь, но достаточно ёмко и образно. Что ж, настоящий немец никогда не теряет самообладания. — Выложить костёр, — кивнул он на ближайший камень. Понятливые Отто и Хайнц занялись организацией привала, отгоняя прочие мысли, мороком накрывающие всех. Застучали топоры, и даже в молчании всем стало ненадолго, но спокойнее. Когда был разведён огонь, по краям поляны появился туман, а Фридрих сел на пенёк из бревна и громко и отчётливо сказал, глядя в лес: — Договоримся?
...Когда Пелле, радостно улыбаясь, сделал шаг в густой и плотный туман, когда Хайке играл и играл «Донаукиндер», потому что Отто лежал на траве, и растворялся в невесть откуда появившемся слое из ржавых осенних листьев, когда Макс прислонился спиной к дереву, приставил верный Вальтер к виску и получил осечку, а потом как стоял, так и врос в ствол дерева и покрылся корой, и ничто уже со стороны не напоминало о человеке; когда Гюнтер вздохнул, вскинул руку в салюте, улыбнулся, да так и погрузился с головой вниз, в болотистую почву, и был даже счастлив, он чувствовал, что не останется один; когда Хайнц сел, откинулся спиной на мотоцикл, да так и замер, смотря в серое свинцовое небо, и в лёгких его теперь дышал за него ветер, а глаза затянула белесая дымка; тогда Фридрих сидел у костра и видел напротив собеседника, который не вёл переговоры, но предлагал... Предлагал то, что было немыслимо для Фридриха.
— Я останусь со своими людьми, — сказал он. Сидящий напротив щёлкнул челюстями и поднял правую ладонь, совершив какой-то неопознаваемый, но интуитивно понятный жест своими длинными, нечеловеческими пальцами, продолжающимися без перехода в острые, чёрные, страшные когти. Согласен, — прозвучало у Фридриха в голове. — Благодарен.
* * *
Через долгие, долгие годы сна легли дороги, покрытые кровью гор и дыханием вулканов, появились огни и коварные железки по обочинам. — Мы скучаем по немцам, но наши немцы всегда с нами, — прошептали леса одиноко мчащейся по заснеженному шоссе в темноте и буране маленькой машинке. Лес был доволен, лес снова слушал немецкие песни и образы из сознаний путников. Лес пропустил их, лес дал им дорогу и тихо понемногу будил своих немцев...
ㅤ
Автор: Zucker