Ф а к т
* * *
Не спрашивайте, откуда мне это известно, но сперва был Голос, и лишь потом появился я. Он словно бы создал меня, слепил из множества осколков, фрагментов памяти, лишенных самостоятельной силы. С самого начала я был его покорным рабом.
Голос сказал: «ПРОСНИСЬ» - и я проснулся, и некоторое время ждал в темноте, заменявшей мне мир. Голос сказал: «СМОТРИ», и я открыл глаза и увидел высоко над собой пластиковый потолок и тронутые ржавчиной балки. Голос сказал: «СЛУШАЙ», и я услышал стук своего сердца, смутный гул огромных цехов — надо мной, подо мной, повсюду — и прерывистый, постепенно затухающий лязг, как если бы кто-то железный, спотыкаясь раз за разом, уходил от меня все дальше, в неведомую, манящую глубь.
Наконец я получил приказ чувствовать и ощутил холод ложа, жесткость крахмальной простыни, укрывающей меня до груди, застывшее озерцо слюны в уголке рта, нарастающий зуд в ногах, безвольную тяжесть левой руки и странную пустоту на месте правой. Хотя рот мой не помнил вкуса пищи, я не чувствовал голода или жажды. Грудь поднималась и опускалась, нос пропускал воздух, глаза не уставали от света. Я был абсолютно исправен, готов действовать, и эта готовность была моим главным чувством, каким-то стержнем, обслуживать который предстояло сознанию. Неведомо как, но я знал, что рожден для Чего-то, и потому совсем не удивился, когда Голос сказал: «СВЕРЬ СЕБЯ С ОБРАЗЦАМИ». Это было логично: коль скоро передо мной стоит неведомая, но важная задача, я должен соответствовать некоему стандарту, необходимому для ее выполнения.
Я сбросил с себя простыню и сел на операционном столе — нежно-розовый, шелковистый, дрожащий и безволосый, в окружении капельниц и хирургических ножей. Не считая крохотного островка, где я появился на свет, комната была абсолютно пуста. Стены ее, когда-то синие, облупились, потрескались и местами разбухли от влаги. Источником света служила панель на потолке. Единственная дверь была приоткрыта, за ней в полумраке виднелись ступеньки, ведущие наверх. Встав на пол, я очутился в луже воды, скопившейся под столом, и вызвал в памяти Образцы – два силуэта разных пропорций, один широкоплечий, с развитой мускулатурой, другой широкобедрый, с выступающей грудной клеткой. Это были люди, мужчина и женщина, и я, подобно им, тоже был человеком.
Скрытые доселе знания о человеческой анатомии хлынули в мой мозг, и я приступил к анализу своего тела. Методично, не пропуская даже самых затаенных мест, я ощупал себя и пришел к неутешительным выводам. Даже если не принимать во внимание отсутствие правой руки, на месте которой я увидел багровый рубец, до совершенства Образца мне было далеко. Прежде всего, в половом отношении я был существом ущербным: лишенный пениса или вагины, я не мог назвать себя ни самцом, ни самкой. Все выделительные органы заменяла примитивная клоака, в которую, судя по всему, выходили и мочеточник, и прямая кишка. Хотя по голосу я определил себя как представителя мужского пола, телосложение мое было неопределенным, и отсутствие волос лишь усложняло идентификацию. Напуганный, я воззвал к Голосу, но тот потребовал от меня успокоиться, взять себя в руки, быть достойным неведомой цели. Хотя я не мог не подчиниться, мне все же доставила удовольствие мысль, что он прав. В конце концов, конечности мои гнулись, пальцев везде было ровно пять, моторика действовала безукоризненно, и я в полном согласии с чужой волей признал себя пускай и неполноценным, но, в целом, годным для исполнения своей миссии — что бы за миссия то ни была.
Пора было двигаться, искать ответы, и первым делом я решил обмотать себе ноги, ибо они к тому времени уже порядком замерзли. Разорвав простыню, я заметил на ней номер 2316, но не придал этому никакого значения. Не беспокоило меня и то, кто я, кем создан, что со мной будет. Я был рабом, целеустремленным рабом, я должен был идти, и вот, нагой, с обмотанными ногами я отправился в путь.
Отворив дверь, я вдохнул воздух лестницы, и он был уже другой, непохожий на тот, каким я дышал в своей комнате. Он был суше, и в нем чувствовался привкус масляной смазки. Машинный гул здесь был слышнее, перила лестницы слегка вибрировали ему в такт, и даже через обмотки я чувствовал могучее гудение, пронизывающее ступени. Меня окружал полумрак, единственный свет исходил из комнаты за спиной, и жалкие крохи проливались откуда-то сверху, словно я стоял на дне глубокого колодца. Не помню, сколько длился мой подъем, в темноте я совсем потерял ощущение времени. Кроме того, отметок на этажах не было, и я не мог сказать, как высоко уже зашел. Периодически мне попадались пустые площадки с намертво заваренными дверьми, я пробовал стучать по ним, и они отзывались звоном, свидетельствующим о том, что за ними находится пустота. Я не испытывал страха, но спустя какое-то время заметил странную вещь, наведшую меня на мысль, что в этом месте я действительно не один, и мой таинственный гость, чей лязг я слышал при пробуждении, действительно существует и сейчас находится где-то надо мной, полусотней пролетов выше. Пока я стоял на месте, все было тихо — но к каждой серии моих шагов, к их глухому шуршащему звуку примешивалось легкое царапанье, как если бы что-то острое слегка задевало камень ступеней. По-видимому, он торопился лишь поначалу, а теперь шел медленно, раззадоривая мое любопытство.
Так или иначе, разрыв между нами постепенно сокращался. На последнем отрезке, когда чужие шаги уже не мерещились, а звучали явно, не маскируясь под мои, я помчался по лестнице со всех ног. Несмотря на обмотки, пару раз я довольно сильно ушиб пальцы — и каково же было мое разочарование, когда таинственного незнакомца я упустил в последний миг, как раз тогда, когда он закрывал за собой одну из тех злополучных дверей, что встречали меня на каждом пролете. Кое-что я успел увидеть — черноту за дверью и ускользающий в эту черноту фрагмент не то щупальца, не то хвоста, извивающийся по полу змеею. Этот отросток, несомненно принадлежащий моему гостю, выглядел как набор сочленений с заострением на конце, и, хотя движения его были вполне живыми, металлический блеск выдавал в нем искусственную природу.
- Подожди! - крикнул я, но дверь уже захлопнулась, и все, что мне оставалось — колотить по ней единственной рукой, пока от ударов не начало ныть предплечье. Раздосадованный, я уселся на ступеньки и хлопнул себя по щеке. Кем бы оно ни было, это существо, я мог добиться от него ответов или даже помощи! Быть может, оно могло рассказать, чего ждет от меня дремлющий в моей голове Голос. Провал, провал с самого начала!
Я отвешивал себе пощечину за пощечиной, придумывал прозвища пообиднее — неполноценный, уродец, кретин — как вдруг в дверь постучали. Это был короткий, почти насмешливый стук — раз, два, три — но он говорил о том, что незнакомец не ушел, что он все это время оставался здесь. Взволнованный, я приложил руку к железу и почувствовал — скорее нутром, чем кожей — что с той стороны двери этот таинственный Он сделал то же самое, и что сейчас нас отделяет друг от друга лишь тонкий слой металла.
Оно выросло у меня в голове, какое-то самостоятельное воспоминание, независимое от воли Голоса, порожденное не программой, заложенной в меня, но материалом, из которого я был сделан. Это походило на вспышку, взрыв клеточной памяти — так или иначе, я понял вдруг, что эту руку, или щупальце, или зонд, который я ощутил по ту сторону двери — я знал и раньше. Его помнило мое тело, бедное и несовершенное: в его пределы эта конечность вторгалась самонадеянно, нагло, без спроса — сшивая сосуды, переставляя органы, готовя к запуску чувства, внедряя ядро в тщательно обработанный мозг.
Мое тело оказалось умнее меня. Раз за разом проходя один и тот же маршрут, стоя перед запертой дверью, чувствуя за ней кого-то Иного, оно отпечатало в себе: это все не впервые, до тебя были другие, ты — один из. Погоня, сегментированный хвост, прикосновение высвободили это знание, и я увидел себя в своей комнате, на операционном столе, а надо мной, в свете переносной лампы маячили нерешительно застывшие лапы со скальпелями в отростках и трехглазая голова на телескопической шее. «К-ВОТТО» - значилось у нее на лбу; «К-ВОТТО» - так звали моего создателя, а я, лежавший перед ним, как вскрытая лягушка, одновременно и был в этом видении собой, и не был.
* * *
Несомненно, тело принадлежало мне – бессознательную боль его я чувствовал, как свою - и, вместе с тем, оно имело волосы, обе руки, и пах его был пахом мужчины. Отличалась и кожа: мой розовый, шелковистый, блестящий покров казался пародией на ровную молочную белизну прежнего меня. Хотя при начальном осмотре я не придал этому значения, ныне я очнулся словно бы с содранной шкурой, без верхнего слоя самой надежной, природной своей одежды. Осознать это было неприятно, и меня пронизала невольная дрожь отвращения. Вся воля Голоса была бессильна против этого чувства: несмотря на всю свою пригодность, я утратил больше, чем получил, и ныне, как никогда раньше, ощущал себя обманутым, обворованным, сляпанным кое-как. Одновременно я понял и другое - то, что произошло, было не моим провалом, а тщательно модулированной ситуацией: кем бы ни был этот «К-ВОТТО», он хотел, чтобы я вспомнил, хотел, чтобы я сравнил и усомнился в себе. Я все еще не знал, союзником его считать или тайным врагом – в конце концов, не будь его, я не стоял бы сейчас здесь, перед захлопнутой дверью – и все же подсознательно понимал, что сомнения затрудняют мою задачу. Неясно как, но было очевидно: там, куда я направляюсь, мне следует полагаться на Голос, а лишние колебания ведут к гибели.
Едва картина померкла, я услышал за дверью шаги. «К-ВОТТО» уходил, эта его задача была выполнена, но оставались еще и другие, знание о них тоже было частью видения. Я знал, что он отправился к нашей общей цели, отправился коротким путем. Мне же оставалось только идти наверх – несовершенному, но полному решимости выяснить правду и исполнить свое предназначение.
Я поднимался по лестнице, и постепенно вокруг меня светлело. Стены здесь были шершавее тех, что остались внизу, пунцовой чувствительной кожей я ощущал каждую их неровность, каждые выбоинку и бугорок. Местами их испещряли трещины, не раз я натыкался на ручейки, безмолвно стекающие к ступеням. Гул, сопровождавший мое восхождение, теперь слышался еще отчетливей, его составляли словно бы разные голоса – низкое гудение огромной системы, короткие ревы моторов, монотонный вой сирены, тяжкие удары металла о металл и визг торможения, растяжения, сжатия. Все вокруг меня действовало, жило своей тайной жизнью, и я почувствовал желание прикоснуться к ней, узнать, чему служат эти невидимые механизмы.
Наконец я добрался до последнего пролета, и дверь, оснащенная пыльной лампочкой, оказалась не заперта. Я толкнул ее и очутился в круглом белом зале, служившем, судя по всему, распределительным узлом, ибо проход, из которого я вышел, был в ней одним из многих. Над каждой дверью светилась панель, и почти все они вели вниз – как я понял, к таким же комнатам, как та, в которой я появился на свет. Еще одна дверь скрывала за собой кладовку, полную ржавых деталей – едва я зашел внутрь, как закашлялся от поднятой пыли. Пластиковый пол зала был неровным, его покрывала густая сеть бороздок и царапин, которые кое-где складывались в подобия следов трехпалой ступни. Мог ли таинственный «К-ВОТТО» быть тем, кто их оставил? Сколько же раз тогда пришлось ему ходить от двери к двери? Все эти вопросы мне пришлось отложить на потом, ибо я жаждал выхода, а последняя дверь была им почти наверняка. Желто-красная, с винтовой ручкой, она выглядела почти новой; едва я коснулся ее прохладной поверхности, Голос заговорил со мной.
Впервые я услышал от него связную речь, не механическое указание, и рабская моя доля обрела новую ипостась. Мне предстояло быть не просто марионеткой, но существом, способным принять решение, отчасти самостоятельным, свободным от неусыпной опеки – и все же под колпаком обстоятельств, перед которыми я был бессилен.
«ЗАПИСЬ ОДИН», - сказал Голос. – «МЫ НЕ МОЖЕМ ГОВОРИТЬ С ТОБОЙ ДОЛГО, КОНТРОЛЬНОЕ ЯДРО РАССЧИТАНО НА ПЕРЕДАЧУ ПРОСТЫХ КОМАНД. СЛУШАЙ И ЗАПОМИНАЙ: ОН БЕЗУМЕН И НЕ ПУСТИТ ТЕБЯ ПРЯМОЙ ДОРОГОЙ. ПРИДЕТСЯ ОБМАНУТЬ ЕГО, КАК В ПРОШЛЫЙ РАЗ. БЕРЕГИСЬ ВЕЩЕЙ, СТИМУЛИРУЮЩИХ REM-ПРОЦЕСС. ВПЕРЕД.
* * *
Конечно, в этом было больше загадок, чем пользы, и все же я вздохнул свободнее и повернул ручку. Дверь подалась плавно, без скрежета, петли ее были хорошо смазаны. Передо мной открылись высокий потолок, весь перевитый трубами, и узенькая дорожка между двумя рядами огромных цистерн. Выкрашенные в приятный бежевый цвет, все они были снабжены кранами и хитроумной системой датчиков с подсвеченными циферблатами. На ближайшей ко мне цистерне было написано «73%», соседка ее щеголяла ровно очерченными «90%», остальные, доступные моему взору, колебались от пятидесяти до тридцати двух. Насколько я мог понять, то была концентрация хранящегося в цистернах вещества; датчики же показывали давление, температуру и отсутствие вредных примесей. Я сам не заметил, как в рассуждениях своих легко перешел на сложные технические термины: видимо, ядро, ранее снабдившее меня знанием медицины, содержало в себе самые разные сведения.
Хотя сперва я не обратил внимания, не все в этом хранилище было неподвижно. Цистерны стояли на месте, но автоматический насос жил непонятной, однако, несомненно, имеющей собственный смысл жизнью. Когда я вошел, он бесшумно выкачивал жидкость из цистерны в дальнем ряду; теперь же, закончив эту работу, он с мягким гудением перемещался под потолком по специальному рельсу. Остановившись над цистерной с показателем 45%, он моргнул зеленым огоньком, и я услышал шипение гидравлики, скрип открываемого люка и сытое «бульк», когда рыльце насоса опустилось в густую жидкость.
Напитавшись из обеих цистерн, аппарат двинулся к левой стене. Сначала мне показалось, что это тупик, но стоило ему подъехать вплотную, как в ней открылась дверца, и насос, помигав зеленым огоньком, заехал в нее по рельсу и пропал.
Оставшись в одиночестве, я принялся искать очередную дверь. Протиснуться между цистернами не вышло, пришлось подлезть под них, благо размещались они на своего рода «кроватях», четвероногих станках, удерживающих огромный вес на расстоянии в тридцать-сорок сантиметров от пола. Измазавшись в жесткой, колючей пыли, я выяснил: дальше прохода нет. Хотя звук работающих механизмов говорил о близости неведомых цехов, комната эта не имела выхода. Единственной дорогой из нее был люк, в который уехал насос.
Что ж, выбора у меня не осталось, я должен был каким-то образом залезть на цистерну. Но как это сделать с одной рукой? Снова я проклял свое тело и «К-ВОТТО», который надругался над ним. Первые несколько попыток кончились неудачей. Я забирался на металлические стебли, соединяющие датчики с цистерной, но не мог удержать равновесия и падал на холодный кафельный пол. Наконец, мне удалось застыть в относительном покое, и обнаружилось следующее препятствие: хотя сама по себе цистерна не была высокой, и я видел крышку люка, за которую мог зацепиться, ее круглый бок мешал мне прижаться к ней, как следует, я сползал всякий раз, как пытался добраться до верха.
Вновь открылась дверца в стене, и в комнату вернулся насос, вернулся за очередной порцией вещества. Упусти я его сейчас, и придется снова ждать, балансируя на узких металлических трубках, от которых уже начали болеть ступни. Вот насос подъехал к углу, и я бросился на свою цистерну, прижимаясь к ней изо всех сил, сдирая ногтями краску, карабкаясь, словно червяк, по ее гладкой поверхности. Мгновение — и пальцами, безымянным и указательным, я ухватился за краешек крышки! Победа! Боль в руке нарастала, но, подтянув тело, я сумел закинуть наверх ногу и через несколько секунд уже стоял на цистерне. Насос как раз высасывал последние капли, когда, перескакивая с бочки на бочку, я настиг его и обнял, как самого близкого человека, его прозрачный, до верха полный синевой резервуар.
Сконструированный так, чтобы выдерживать значительный вес, насос даже не закачался от дополнительной тяжести. Он легко поднялся со мной к потолку, и я ощутил затылком и спиной тепло, исходящее от труб. Дверь открылась перед нами, насос заехал внутрь, наступила тьма, колени мои заскользили по гладкому полу служебного тоннеля. Несколько раз рельс менял направление, дважды уходил вверх, и мне приходилось держаться за резервуар изо всех сил, чтобы не сорваться во время подъема. Наконец за поворотом забрезжил свет, и, пройдя вместе с насосом через такую же точно дверь, я увидел запущенную комнату, где на всем - столах, бесчисленных пробирках, стеклышках, микроскопах, лампочке, ввинченной в треснувший патрон - лежал густой слой пыли. Пыльной казалась даже дверь с неровной надписью "ЖИЛОЕ". На правой стене висела доска с приколотыми к ней бумагами, слева же стену заменяла прозрачная, чуть колышущаяся пленка, за которой виднелись уходящие далеко вдаль ряды металлических цилиндров, каждый размером с мой торс. Как я ни старался, я не смог увидеть конечную стену этого чудовищно протяженного зала; тем временем насос издал короткий отрывистый писк и устремился прямо к прозрачной перегородке. Сперва мне казалось, что он порвет ее, как целлофан, однако увиденное напомнило скорее погружение в воду. Сперва насос коснулся барьера самым краешком, отчего пленка покрылась рябью, затем резко подался вперед и в одно мгновение очутился на другой стороне - так, что на месте проникновения на секунду образовалась воронка. Я попытался проделать то же самое, но потерпел неудачу. Барьер не желал пропускать меня, я мог немного продавить его, но не порвать. Хотя на ощупь он был влажным, рука моя оставалась сухой. Не в силах пробиться, я мог лишь наблюдать за тем, что происходит внутри, в таинственном хранилище.
* * *
Вновь пискнул насос, и цилиндры, ряд за рядом, начали раскрываться, словно цветы. Внутри у них оказались стеклянные колбы, наполовину заполненные чуть желтоватым раствором, образующим на поверхности густую пену. То, что плавало в этом растворе, я принял сперва за какие-то клубни, но, приглядевшись, сообразил, что это куски мяса разных форм и размеров. Совсем свежие, ярко-красные, с белыми прожилками сала; застарелые, с взлохмаченными волокнами, наполовину сгнившие; ссохшиеся, мумифицированные, обращенные в камень - вся эта плоть застыла каждая в своем времени, пронзенная острыми щупами, выставленная на обозрение, как триумф неведомого мясника. Все щупы оканчивались датчиками, их головки гроздьями возвышались над пеной, и каждая светилась желтым или синим огнем.
Четыре синих, три желтых - насчитал я на одной колбе. Двенадцать желтых, синих ноль - на другой. Сперва я решил, что соотношение огоньков определяет порядок работы насоса (синие - норма, желтые - необходимо вмешательство), но затем понял, что ошибся. От колбы к колбе механизм перемещался хаотически, руководствуясь алгоритмом, ведомым ему одному. Вот он проигнорировал ближайший "желтый" образец и обратился к тому, чьи огоньки делились примерно поровну. Следом, отъехав подальше вглубь зала, насос почтил вниманием три "синих" колбы и две смешанных, после чего посетил подряд четырнадцать "желтых", в разных рядах и на разном расстоянии друг от друга. Во всех случаях процедура сводилась к впрыску ярко-синей жидкости, которая, к моему удивлению, при попадании в раствор никак не изменяла его цвет. Затем произошло нечто странное. Покончив с очередной колбой (один синий, три желтых), насос двинулся было к соседнему ряду, но вдруг дернулся и застыл на полпути. Отчего-то это показалось мне умышленным, наигранным, если такое слово применимо к машине. Конечно, насос внезапно мог испортиться, но почему именно теперь, при мне, а не в один из множества предыдущих рейсов? Возможно, то была паранойя, вспышка подозрительности, в которой разрядилось напряжение последних часов, однако в сочетании с видимой бестолковостью действий поломка навела меня на мысль о запрограммированном притворстве - как если бы аппарату приходилось время от времени доказывать, что он - нормальная машина, занятая положенным трудом. Его внезапный ступор словно говорил наблюдателю: смотри, я ломаюсь, всем механизмам это свойственно - и эта якобы естественная, подлинная неисправность отчасти маскировала абсурдность его работы. Хотя у меня не было никаких доказательств, я не мог отделаться от мысли, что и движения насоса, и его впрыскивания - не реальный процесс, преследующий какую-то цель, а всего лишь имитация, рассчитанная на невнимательного зрителя.
Я не успел подумать об этом, как следует - внимание мое привлекло к себе иное. У стола, расположенного ближе к двери, пушистый, чуть матовый покров пыли нарушали знакомые мне следы - серия ямок, оставленных странной трехпалой стопой. Чистым выглядел и микроскоп на столе: казалось, его совсем недавно обтерли, зарядили, снабдили свежим препаратом, оставили стоять на виду.
Любопытство оказалось сильнее осторожности, я прижался глазом к окуляру, и окружающий мир - пыльный, заброшенный — исчез. Мы словно обменялись с ним возрастом — теперь лаборатория сияла чистотой, а я был стариком с шумами в голове и ноющими коленями. Я сидел за столом и надиктовывал послание в Блок Четыре, послание Гадайе, которую презирал.
- Я абсолютно против того, чтобы поручать непосредственную процедуру медицинскому роботу, - говорил я в крохотный передатчик, висящий у меня на шее. - Первое: для доступа в Контрольную комнату необходимы образцы ДНК — пять наших по отдельности или, как выяснил Мальбран, одна родственная сразу всем. Лично мне не нравится такая система, однако она надежна. Доступ к оборудованию имеют или все, или никто. Второе: с К-ВОТТО определенно что-то не в порядке. При закрытии главного входа он получил большую дозу радиации, это могло повлиять на его программу. Третье: даже если мы поверим, что робот функционирует нормально, и вручим ему образцы наших тканей, мы не сможем запрограммировать его на правильную настройку аппаратуры. Это мог сделать Мальбран — но Мальбран остался снаружи. Таким образом, наша единственная надежда на пробуждение — предложение Кремны, проект «Сын» . Я знаю, это звучит абсурдно — вручить нашу судьбу в руки подобного существа, но, по крайней мере, мы сможем контролировать его через ядро, чего никогда не смогли бы с К-ВОТТО. Единственное, что я могу доверить твоему любимцу, Гадайе — уход за Сыном. Едва тот пробудится в Контрольной комнате, рядом с нашим резервуаром, К-ВОТТО проверит его жизнеспособность и внесет модификации, если это будет необходимо. Таким образом…
Я не успел договорить — затылок мой словно пронзил раскаленный штырь, и мне понадобилось какое-то время, чтобы сообразить — я кричу, кричу, КРИЧУ от боли. Теперь я точно знал, где в моей голове скрыто ядро, и что услышанное ему совсем не понравилось.
"REM-ПРОЦЕСС", - механически, словно загоняя гвозди в мозг, чеканил Голос. - «НЕДОПУСТИМЫЙ REM-ПРОЦЕСС. ОБЪЕКТ — ЦИМБАЛ, БЛОК СЕМЬ. СТЕПЕНЬ ПОДРОБНОСТИ — 46, 2, РЕКОМЕНДОВАНА ПЕРЕФОРМОВКА, РИСК ДЕЗАДАПТАЦИИ — 12 и 7. ИНИЦИИРОВАНА ВРЕМЕННАЯ БЛОКАДА».
* * *
На какой-то миг я почувствовал, что разум мой — плотина на пути у бурной реки, и потоки чужих слов и мыслей вот-вот смоют ее, как соломинку. Затем это чувство ушло, и я вновь ощутил себя собой, единоличным обладателем тела и разума. Кем я был — осталось лишь памятью. Ядро отстояло мою целостность. Ядро спасло меня, и все же, хотя я по-прежнему вынужден был следовать его указаниям, оно не могло заставить меня не думать.
Держа руку на микроскопе — этот предмет почему-то действовал на меня успокаивающе — я принялся сопоставлять факты, встреченные мной по пути.
Первое, сказал я, совсем как недавний старик. То, что я увидел сейчас, было сродни пережитому на лестнице при соприкосновении с К-ВОТТО. Без сомнения, и там, и здесь картину мне показала скрытая в моем теле память. Десятки, а то и сотни раз мы подходили к железной двери, смотрели в заботливо очищенный микроскоп. Но почему в последний свой поход я был другим? Почему так изменилось мое тело? И, Господи — всплыло во мне неизвестное слово, символ чего-то пугающего, окончательного, того, что было для старика всем во всём — почему, будучи собой, я был одновременно и им, этим другим, совсем не похожим на меня человеком? Как совмещались во мне белокожий мускулистый мужчина и дряхлая, больная развалина?
Ответа не было, и я перешел ко второму пункту. Старика — меня — звали Цимбал, и эта лаборатория располагалась в некоем Блоке Семь. Был еще и другой Блок, Четыре, там жила Гадайе, которую он — я — считал презренной выскочкой, воровкой, коварным и низким существом. Всего же старик упомянул пятерых, из которых один - Мальбран - был мертв на момент записи.
Третье. Дотронувшись до микроскопа, я активировал REM-процесс, от которого предостерегал меня Голос. Это позволило мне узнать о себе больше. Следовательно, Голосу не нужно, чтобы я знал о себе слишком много. Следовательно, цель моя не является такой уж безусловной. Подумав так, я удивился: при рождении подобный ход мыслей был мне абсолютно чужд. Видимо, что-то впиталось в меня уже необратимо, и возврата к беспечальному детству не было. Как многое меня не пугало до этого времени – и сколь многого я должен был сознательно не бояться теперь!
Какое-то время я был занят лишь тем, что пытался взять себя в руки. Я — чей-то Сын. Я должен был проснуться в Контрольной комнате, а не там, где проснулся на самом деле. «К-ВОТТО», возможно, неисправен. Он сделал меня тем, кто я есть. Возможно, при рождении я был изменен — в лучшую или худшую сторону. Моя задача — запустить процедуру. Предыдущий "я" не справился. И все остальные - тоже.
Старик опять встрепенулся, и опять стрельнуло болью ядро. «ИДИ», - получил я приказ. - «ВСЕ ЕЩЕ МОЖЕТ ПОЛУЧИТЬСЯ». Взяв с собой микроскоп, я открыл дверь лаборатории и очутился в белом, ярко освещенном коридоре. Мой путь лежал вперед, за пределы Блока. Ядро не противоречило этому, возможно, то был верный маршрут, в рамках которого мне разрешалось проявлять самостоятельность.
И я решил ее проявить. Ядро предупреждало меня о REM-объектах, оно умело сурово наказать меня за неповиновение, но не могло его предотвратить. У него были свои ограничения, свои правила. Ядро не хотело разрушить свое орудие — раз за разом терпящее поражение, однако единственное и незаменимое. Вместе с тем, оно считало это орудие неразумным, в его программу не укладывалось, что для кого-то наказание может быть приемлемой ценой правды, боль — компромиссом между изменой и преданностью, сумятица в мыслях — желанной, помогающей осознать, что есть я, и почему это «я» содержит в себе «мы». REM-объекты несли мне вред, истина угрожала успеху, и все же за завесой неизбежной миссии я мог разглядеть какую-то собственную историю, сложенную из чужих воспоминаний.
Кем я был в этом мире? Какое меня ожидало будущее? Какое прошлое предваряло мое пробуждение? Хотя с рождения прошло не много времени, я уже успел осознать, что на обычную человеческую судьбу мне надеяться нечего. Любой другой в моей ситуации искал бы спасения, выхода, бегства, сохранения своей идентичности, единственной и неповторимой. Я же, будучи изначально рабом, растиражированным многократно, оказался свободен от иллюзий. Ядру был нужен я вообще, а не моя нынешняя личность. В контексте задачи она не имела никакого значения. Мысли? Чувства? Все содержимое моей головы было абсолютно бесполезно — но именно поэтому оно, вплоть до ничтожных мелочей, казалось мне особенно важным. Из всех явлений на свете здесь и сейчас у меня был один только я. И вот, вооруженный этой одинокой, суровой, старческой мудростью, я смирился с грядущей болью, и жажда REM-объектов, жажда «самости» охватила меня.
С микроскопом под мышкой я шел по сияющим коридорам, и синие двери без номеров тянулись вдоль моего пути, как верстовые столбы. Память просачивалась через блокаду по чуть-чуть, каждую ее порцию знаменовали алые всполохи боли. Блок Семь насчитывал двести семнадцать комнат, но старик жил здесь один. Каждые три дня он менял комнату и переносил свои вещи в новую. Последнее, что я помнил, будучи им - шорох костюма-двойки, повисшего на спинке стула, стыд за дряблое тело и тонкий укол в шею - холодная, холодная игла. Здесь наши пути расходились: один Цимбал - жидкий, покоящийся в шприце, тот, от которого произошел я - по почтовой трубе отправился в Контрольную комнату, другой же - настоящий? подлинный? - продолжился отдельно от меня, в своем пространстве и времени. Что он сделал, куда отправился - оставалось для меня тайной. Доподлинно я знал лишь одно: там, где его ждали, он требовался нагим, а, значит, костюм его все еще оставался здесь.
Еще один REM-объект у меня под носом! Осознав это, я решил вернуться и осмотреть комнаты, пропущенные по дороге. Все они оказались не заперты, и большинство было обставлено без всякой индивидуальности, на один казенный, почти спартанский манер. Кровать, журнальный столик, два стула, трубка почты, уходящая в потолок, и редко-редко - полка с истлевшими трупиками книг. Последнее кольнуло меня страхом: сколько времени должно было пройти, чтобы рассыпалась в прах бумага? Услужливое ядро, столь щедрое, когда речь касалась научных знаний, снабдило меня навыками библиотекаря, и по бурым гробам обложек я попытался восстановить дату издания. Хотя бы цифра - крохотный, но такой желанный намек! Напрасный труд: никто в целом свете не узнал бы того, на что я столь дерзко нацелился. Книги были безнадежно испорчены, их плотный наружный картон обращался под моими пальцами в труху. Я не ведал настоящего времени, единственное, что само искало меня - это прошлое. Пока я бродил из комнаты в комнату, пока приседал, словно женщина, испражниться, и бурая моя струйка ударяла из клоаки в сияющий белизной пол, старик вырисовывался во мне все яснее, и ядру, хотя оно и прыскало болью, чем дальше, тем больше приходилось мириться с его присутствием.
Цимбал был стар, он помнил небо, поле и дом, помнил улицу, где стояла пивная, и маленький университет, в котором читал историю биотехники. Он помнил даже свое удивление от письма, в котором сообщалось, что он, человек ничем не примечательный, избран государственной лотереей на пост распорядителя "КОМПЛЕКСА-КА". Удивительно, но природой комплекса Цимбал интересовался мало: скопившиеся в нем равнодушие к жизни, презрение к любимой некогда науке и всему, что исходило от людей, оставили в его памяти лишь фрагменты общего замысла. Гораздо большее значение имела усталость от кафедры, бестолковых студентов, навязчивых коллег - и вот он согласился и получил для жительства Блок Семь, ставший его темницей.
Как и все сотрудники комплекса, он прибыл туда не сам по себе: приняв специальную пилюлю, Цимбал заснул, и во сне его доставили на рабочее место, снабдили нашейным передатчиком и краткой инструкцией распорядителя. Многого от него не требовалось: автоматика работала безупречно, он принимал от автонасоса порции ресуррина, наблюдал за ростом капсульных образцов и изучал их ткани под микроскопом, который я ныне держал за пазухой. Данные не имели смысла, ибо всегда были одни и те же. Неясной, правда, оставалась сама природа образцов - наполовину живых, наполовину мертвых - но процедура работы с ними была разбита на такие удобные, раз за разом повторяющиеся операции, что вскоре таинственная новизна превратилась в рутину, и всякий интерес к ней в Цимбале угас. Раз в неделю приходила партия пищи, раз в две - проверка в лице инспекторов. Они рассматривали пробы, читали отчеты Цимбала, и все это выглядело, как простая формальность, бутафория, поддельный интерес к не имеющим значения фактам. Цимбал понимал это, но молчал - больше от равнодушия, нежели из благоразумия. Не спрашивал он также, зачем его Блоку столько комнат, почему все они обставлены так, словно их вот-вот собираются заселить, отчего насос то работает безупречно, то странным образом барахлит. Все это Цимбал с самого начала оставил за пределами своего разумения. Умея с детства ограничивать мир самим собой, он не испытывал страха перед огромностью комплекса, не боялся одиночества и, если хотел, мог вовсе не слышать гула машин, день и ночь занятых своим неизвестным делом. Тем не менее, в какой-то момент он все же попросил себе помощника - медицинского робота модели К-ВОТТО. Робот умел говорить, его искусственный интеллект был остр, однако же простодушен. Он с радостью выполнял всю сложную работу, но не задавал вопросов, уверенный, что любые трудности жизни Хозяин давно уже разрешил за него. Так они жили, пока на связь не вышли обитатели остальных Блоков - и мир в душе Цимбала оказался разрушен.
Все началось с задержки поставок, потом нарушился график инспекции, и поток сообщений с поверхности иссяк. Когда запас продуктов подошел к концу, заговорил передатчик на шее Цимбала. Это был Мальбран, чей Блок Один располагался непосредственно рядом с выходом. Он сообщил старику, что руководство приняло решение о консервации комплекса, и предложил скоординировать дальнейшие действия с тремя другими распорядителями, каждый из которых отвечал за конкретный этап процесса. Сам Мальбран руководил «итоговой формовкой»; что это значит, он открыть отказался, однако снабдил Цимбала частотами остальных Блоков, дабы тот сам выяснил все, что нужно. Следующие два дня старик беседовал с коллегами, которые в своей мизантропии оказались ему под стать. За все время, что он имел с ними дело, они ни разу не видели друг друга в живую. Разговор между Блоками происходил в форме монолога: сперва Цимбал выслушивал адресованное ему послание, затем надиктовывал свое. Когда речь зашла о более тесном сотрудничестве, Гадайе из Блока Четыре предложила использовать в качестве посыльного К-ВОТТО.
Тогда Цимбал узнал, что такое ревность. Это был его робот, его идея заполучить слугу и друга. Почему он должен уступать его призрачным голосам? Уступить, однако, пришлось: самому Цимбалу оказалось не под силу выйти из Блока в подземную темноту, пройти несколько миль по связующему мосту над пропастью и забрать ящики с консервами, которыми согласился поделиться с ним сосед. Это мог сделать лишь К-ВОТТО, и, отпуская его, Цимбалу пришлось смириться с тем, что помощником, быть может, воспользуются чужие.
Два дня спустя робот вернулся к патрону. Он обошел все четыре Блока, видел людей, говорил с ними, и простая его натура начала меняться не в лучшую сторону. Больше всего ему понравилась Гадайе: эксперт по робототехнике, программист и владелица более сотни микроимплантов, она беседовала с ним, как с равным, и не скрывала, что видит его пребывание у Цимбала не сотрудничеством, но разновидностью рабства. Иным оказался Миниц, бывший архитектор, ведающий отпуском рессурина в Блоке Десять. Из страха перед "КОМПЛЕКСОМ-КА" он прятался в самодельном саркофаге и с К-ВОТТО во время визита последнего общался через видеозапись. Не считая камер и проекторов, Блок Миница был наименее оснащенным из всех, ибо здесь, с разливки ресуррина, процесс, бывший душой комплекса, лишь начинал свой долгий, таинственный путь.
Процесс. До самого конца он висел перед умственным взором Цимбала, как серия не связанных друг с другом процедур, горсть бусин, лишенных единой нити. Миниц разливал ресуррин, но кто доставлял его к Цимбалу в отдаленный Блок Семь? Гадайе изучала "REM-процессы" и программировала "ядра" - но что значили эти слова в контексте общего дела? Хотя пятеро распорядителей трудились в одной упряжке, никто не желал раскрывать свои секреты. Высокомерие, равнодушие, страх разделяли их не хуже, чем километры мостов и тьма за пределами Блоков.
- Конечно, вы не можете понять, - говорила другая женщина, Кремна, обитающая в Блоке Четырнадцать. - Вы просто мелкая сошка, перекладыватель бумажек, лабораторная мышь. Если бы вы прочли распоряжения, поступающие ко мне с поверхности, то содрогнулись бы от масштабов стоящей перед нами задачи. Я говорю это, не хвастаясь, мне безразлично, что вы подумаете обо мне. Я просто хочу, чтобы вы понимали: я - лицо, облеченное высочайшим доверием, на мне держится этот проект - не на вас, не на Мальбране, на мне! - и я не потерплю нарушений субординации! Внешний мир рассчитывает на нас, Цимбал. То, чем мы здесь занимаемся - кульминация пятидесяти лет непрерывной работы. Мы не должны были узнать друг о друге, но я согласна терпеть вас и остальных, если вы будете помнить свое место. Не заглядывайте ко мне в Блок, не связывайтесь со мной первым, не досаждайте мне мелочами - таковы правила нашего общежития. Надеюсь, у вас хватит ума им следовать. А нет - поверхность найдет способ вас урезонить, будьте уверены.
Такова была Кремна, "проектировщик формы", автор проекта "Сын". Яростный противник любых контактов, она согласилась на объединение последней - и только потому, что доступ в Контрольную комнату требовал ДНК всех пятерых. Цимбал не винил Кремну за эгоизм и напыщенность, куда больший гнев вызывала у него Гадайе с ее попытками переманить К-ВОТТО на свою сторону. Возможно, попытки эти существовали исключительно в голове Цимбала, однако он сделался с роботом холоден, сух и придирчив. Славные дни их совместного одиночества остались в прошлом. Хотя каждое расставание по-прежнему отзывалось ревностью, Цимбал отсылал К-ВОТТО все чаще и, наконец, в очередном послании сообщил Гадайе, что они оба могут катиться к черту. Все было кончено, К-ВОТТО перестал быть "его роботом". Когда пришло сообщение, что Мальбран погиб на выходе из комплекса, а К-ВОТТО, сопровождавший его, облучился, старик только хмыкнул.
* * *
Не успела нить памяти размотаться полностью, как у самого выхода из Блока, в крайней комнате справа, я обнаружил костюм Цимбала. Он словно оставил его минуту назад - ни единой пылинки не осело на его ворсистую поверхность. Уныло-коричневый, переживший тысячу стирок и глажек, костюм висел на спинке стула, и, казалось мне это или нет, воздух вокруг него словно пульсировал энергией воспоминаний. Мне оставалось только протянуть руку и коснуться этого воплощения старости, но едва я вознамерился это сделать, как вновь напомнило о себе ядро.
- НЕТ! - сказал Голос.
Но мне было уже не так больно.
- НЕТ! - приказ впился в мою голову сотней иголок, то огненных, то ледяных.
Но я уже научился терпеть.
Осторожно поставив микроскоп на пол, я накинул пиджак на плечи и с некоторым трудом втиснулся в узкие, короткие брюки. Хотя костюм ощутимо жал, вместе с ним ко мне пришло чувство защищенности. Я больше не противостоял этому миру открытой кожей. Межблочный холод больше не угрожал мне. Запахнувшись в пиджак плотнее, я почувствовал, что в грудь мне упирается нечто круглое. Во внутреннем кармане обнаружился нашейный передатчик Цимбала - тот самый, по которому он связывался с другими Блоками. Теперь все, чем владел старик, принадлежало мне.
Голос протестовал. Он требовал вернуть костюм на место, избавиться от передатчика, следовать старому маршруту. Когда же увещевания оказались бесполезны, а боль - бессильна, он вдруг оборвался на полуслове, так что эхо его последней фразы словно зависло под куполом моего черепа. На мгновение наступила тишина, а потом в ушах зазвучал торопливый, сбивчивый шепот.
- Это послание идет в обход механизмов ядра, не знаю, насколько хватит резервной емкости. Буду краткой: я - Гадайе из Блока Четыре, и если ты слышишь эту запись, значит, памяти в тебе уже слишком много. Это опасно: все мы - я, Цимбал, Мальбран, Миниц, Кремна - назначены в консервацию, и если нами ты станешь слишком сильно, тебя устранят раньше, чем успеешь моргнуть. Верь мне, я знаю, о чем говорю. Даже наши собственные ядра, которые тебе придется внедрить, содержат нас в разбавленном виде, чтобы избежать повторения. Теперь слушай. Сейчас у тебя в руках передатчик Цимбала, ты должен раскодировать последнюю запись. Это послание Миница, он отправил его прямо перед общим сбором, когда все, кроме него, уже оставили свои передатчики в Блоках. Иди в мой Блок, он идет сразу после Блока Цимбала, найди декодер, узнай, о чем говорил Миниц. Это не помогло нам, но поможет тебе.
Неожиданно шепот превратился в обычный голос - резкий, нервный, визгливый.
- Да, да, можешь обвинить меня в мошенничестве и саботаже! Я просто хочу использовать резервный модуль ядра, чтобы он не пропал даром!
- Вы рискуете целостностью данных, Гадайе, - заговорил другой голос. - От этого зависит и ваша жизнь. Не думаю, что послание Миница настолько важно, чтобы ради него переделывать основную структуру.
- Послушай, через три минуты все будет кончено, давай не тратить время на пререкания. Это всего лишь…
Запись оборвалась, ядро вновь вступило в свои права. "…КОМЕНДОВАНА ПЕРЕФОРМОВКА", - закончил Голос свою тираду, и я, повернув ручку двери, навеки оставил Блок Семь.
* * *
Межблочное пространство встретило меня грохотом, лязгом, сыростью и холодным ветром. Квадрат света за спиной высветил впереди узкий мост. По обеим сторонам от него простиралась темнота, полная неустанного движения. Я словно бы шел под ногами гигантов: надо мной, подо мной работали во мраке неведомые машины. Когда глаза привыкли к отсутствию света, я различил силуэты огромных поршней, движущихся вверх-вниз, механических рук, передающих контейнеры, вращающихся барабанов, болванок, бьющих друг в друга. Масштабы комплекса поражали: сколько же денег вложено в этот проект - и что именно правительство желало получить в итоге?
Прошло немного времени, и впереди во тьме выросла исполинская преграда, которую я счел следующим Блоком. Наверное, мне оставалось до него не больше сотни метров, как вдруг случилось странное: на темной стене здания вспыхнул яркий прямоугольник света, и на фоне этого внезапно открывшегося прохода я увидел непроницаемо черную фигуру, похожую на человеческую - и все же иную. Как ни слепило мне глаза сияние, истекающее из Блока, я разглядел непропорционально большую голову на тонкой шее, дополнительную пару конечностей, расположенную на уровне пояса, и короткие ноги, превращающиеся книзу в подобие треножника. Теперь у меня не осталось сомнений: К-ВОТТО и вправду дразнил меня, он шел впереди, расставляя ловушки, намекая на свое присутствие. Но зачем ему было это делать? Разве не следовало из памяти Цимбала, что он должен помогать мне, "вносить в меня модификации", что бы это ни значило? Неужели его программа действительно испорчена? Почему же тогда он до сих пор не причинил мне вред напрямую? Едва ли я мог сопротивляться с таким телом - я, однорукий, освежеванный, знакомый ему до кишок, до мозга костей!
- Эй! - крикнул я, заслоняя глаза рукой. - Чего ты хочешь? - но он, не отвечая, шагнул назад и словно утонул в ярком свете. На этот раз, последовав за ним, я не нашел никаких следов, никаких тройных отпечатков, ничего, что говорило бы: он был здесь. По-видимому, это тоже являлось частью его игры. Что ж, я принял эти правила. Блок Гадайе отличался от жилища Цимбала: все двери в освещенном коридоре были заперты, на некоторых красовались пометки. F12, E2, A854, C93 - читал я их одну за другой; когда же жилые помещения кончились, на сей раз я очутился не в пыльной лаборатории, но словно бы на дне колодца, чьи стенки, словно ракушками, были облеплены мониторами всех форм и размеров. Были здесь исполинские панно, демонстрирующие строчки кода, и крохотные, с кулак, экранчики, на которых мерцали лица неизвестных мне людей. Последнее обнадежило меня; казалось, вот оно, лишнее свидетельство существования другого мира, нежели тот, в котором я родился. Кроме мониторов, в "колодце" присутствовали только большое, чрезвычайно удобное на вид кресло, консоль, к которой сходились провода, и дверь, из-за которой сочился уже знакомый мне межблочный холод. Едва я сел в кресло и принялся изучать консоль, меня охватило неведомое доселе чувство безопасности, счастья и покоя. На языке Цимбала это называлось любовью, и действительно - я чувствовал себя словно бы под защитой, в уютном и теплом лоне. Без сомнения, то была очередная ловушка К-ВОТТО - и все же ловушка сладостная, нежная, отзывающая наградой, а не наказанием. Память Гадайе вступила в меня без боли, в обход установок ядра - так же естественно и просто, как питание, поступающее к ребенку от матери. Ее Сыном я был в гораздо большей степени, нежели остальных. Если они дали мне плоть, ей принадлежала честь воспитать меня, наставить на путь истинный.
И я впитал в себя свою мать, и она проснулась во мне.
В отличие от Цимбала, избравшего возню с пробирками, и Миница, занятого примитивной мускульной работой, Гадайе ведала таким этапом процесса, который едва ли можно было доверить кому-то, кроме нее. В своем Блоке она изучала REM-процессы и программировала ядра, одно из которых помещалось ныне в моей голове. То было ядро второго типа - простое командное устройство, формирующее квазиличность и время от времени способное подбрасывать ей идеи. Ядра первого типа были совсем иными: состоящие из тысяч элементов, они вмещали в себя полноценный человеческий разум и служили для передачи его в пустые тела, оболочки, изготовленные на последнем этапе процесса. Здесь, в Блоке, таких ядер не было: каждые три дня всю готовую продукцию забирали молчаливые инспектора с поверхности. Более того: никто из распорядителей, даже Кремна, облеченная, якобы, особым доверием, до последнего времени не имела об этих ядрах ни малейшего представления! Казалось, самая важная часть процесса, объединяющего все Блоки, происходит как бы за кадром, в промежутках между этапами - как если бы некий конвеер не тянулся непрерывной лентой, а состоял из нескольких независимых обрубков, работающих втайне друг от друга. Покидая один такой обрубок, "продукция" конвеера поступала на следующий уже "доработанной", такой, какой совершенно точно не была в момент сдачи. Так Миниц разливал рессурин по бочкам, а к Цимбалу они приходили уже цистернами; так данные Цимбала поступали к Кремне в виде строго упорядоченных таблиц, а не бестолковых выкладок; так ядра, спроектированные Гадайе, приходили к Мальбрану уже погруженными в готовый, расфасованный "материал".
Что это было за вещество - не знал никто. Гадайе могла лишь догадываться, что оно как-то связано с образцами, на которых Цимбал тестировал рессурин. Способная и умная, она узнала многое, но еще больше, к несчастью, предпочла забыть. Перед тем, как отправить часть себя в Контрольную комнату, Гадайе стерла почти все знания о Комплексе-КА, даже о проекте "Сын" - стерла легко, ибо собственный мозг для нее был не более, чем жесткий диск, полный мусора, дряни, жалости и нерастраченной любви. Это была странная женщина - Гадайе; ранимость ее и нежность я впитал так же, как до этого дряхлый стоицизм Цимбала. Две эти памяти словно завели во мне диалог, и было странно ощущать, как мысли и чувства существа, живого лишь наполовину, существа, которому импланты заменили желудок, сердце, гортань и печень, оказываются более человечными, чем все, что сумел произвести человек полноценный, у которого все органы на месте. Ибо Гадайе привели в Блок Четыре доброта и желание помогать людям. Не ведая конечной цели процесса, она все же ощущала его величие. На ядрах, вмещающих личности людей, на проектных формах Кремны, подразумевающих тела сильные, здоровые и красивые, ей виделся отблеск великого блага для человечества. Возрождение, воссоздание жизни - вот чему для Гадайе служил "КОМПЛЕКС-КА".
Из всех распорядителей она была самой спокойной и доброжелательной - неудивительно, что К-ВОТТО, в конце концов, предпочел ей тираничного, ревнивого Цимбала. Гадайе легко нашла язык с Мальбраном, нарциссичным и самоуверенным; тщедушный Миниц, укрывшийся в саркофаге, в конце концов стал для нее кем-то вроде младшего брата. Сперва она не хотела моего рождения, но когда проект "Сын" был принят всеми, в ее сердце нашлись ко мне и любовь, и нежность. Чем больше я впитывал ее мягкой, душистой памяти, тем меньше мне хотелось знать, что именно ожидало ее и остальных в Контрольной комнате, и почему послание, записанное в мое ядро, кончалось такими резкими, несвойственными ей словами.
Поток Гадайе иссяк так же мягко, как начался. Я чувствовал себя умиротворенным, счастливым оттого, что когда-то был этой женщиной. Если моя задача подразумевала помощь Гадайе, мне оставалось лишь радоваться тому, что я могу помочь. Следом за счастьем пришло осознание: прикоснувшись к ее памяти, я сделал свой успех еще менее вероятным. Дело было в REM-процессах - каждый из них представлял собой взрыв клеточной памяти, обретение чужих воспоминаний, скрытых в собственной плоти. Катализатором REM-процесса могли быть вещь или событие, все, что угодно, связанное с изначальным носителем памяти. Сами по себе они не представляли опасности, однако чем чаще я переживал их, тем больше во мне становилось от полноценной личности, в то время, как задание мое, очевидно, было рассчитано скорее на машину, чем на человека. Оставалась и опасность, которой я пока не понимал - опасность поглощения кем-то, если памяти во мне станет слишком много. Ясно было, что те REM-объекты, которые я встречаю на своем пути, не предусмотрены планом, что они попадаются мне не случайно, как могли бы, а целенаправленно. Все же К-ВОТТО отчего-то желал моей гибели, и, начиная с этого момента, мне следовало держать ухо востро.
Но пора было прослушать запись Миница, ибо я стал Гадайе, и консоль ее теперь принадлежала мне. Я вложил передатчик Цимбала в специальную нишу, нажал красную кнопку, две белых и вывел сигнал на центральный монитор.
Сперва экран рябило, затем моему взору предстал металлический ящик, похожий на гроб, а в нем – узкое окошко, снабженное задвижкой. Вот задвижка отъехала в сторону, камера приблизилась, и я увидел глаза - один зеленый, другой карий – бледную пористую кожу, алый прыщ на переносице и жидкие, словно выщипанные, брови.
- Вот что, - торопливо заговорил Миниц, разливщик рессурина из Блока Десять. – Надо было, конечно, сказать обо всем этом раньше, но… Черт, черт! Вы ведь, наверное, все уже ушли, и передатчики оставили с одеждой, а раз так - кто меня будет слушать? Мне и самому надо выбираться, таков приказ. Чертовски не хочется и чертовски страшно. Об этом я и хочу сказать, вдруг вы все же получите это сообщение раньше, чем отправитесь в Контрольную комнату. Там-то объяснять уже будет поздно, нет? Не ходите, прошу вас, подождите немного. Здесь явно что-то не так. Конечно, Кремна скажет: «Да он просто трус, это Миниц, только трусы сидят в ящике, пока другие решают судьбу человечества!». Да, я трус, я сижу в ящике! И что с того? У меня есть все основания бояться. Эти помещения… механизмы… звуки… Они пугают меня. Нет, это не какая-то агорафобия или боязнь шестеренок, как предположил Мальбран. Скажите правду, друзья - вам никогда не казалось, что в этих Блоках есть что-то неправильное? Я говорю про планировку, я – архитектор, в конце концов! Не могу объяснить вот так вот, с ходу. Ну, разве что… Здание должно быть функциональным, так? Продуманным, удобным, сконструированным разумно. Здесь этого нет. В первые же дни я излазил свой Блок сверху донизу – и знаете что? Он устроен не-ло-гич-но! Его проектировал идиот! Масса лишних лестниц, куча совершенно ненужных, непонятно для чего предназначенных комнат. Система вентиляции такова, что я давно должен был задохнуться. Да, есть жилые помещения, сделанные более-менее правдоподобно, но как вы объясните нижние уровни, которые, если верить вам, во всех Блоках одинаковы? Зачем нужны эти двери, эти коридоры? Там абсолютно пусто! Я не понимаю этого комплекса. Чему служит его машинерия – та, что за пределами Блоков, в темноте? Качает рессурин? Формует «материал»? Да бросьте, это чушь! Слушайте: она совершенно автономна, никак не связана с Блоками. Ничего из того, что она якобы делает, к нам не попадает. Нет никаких коммуникаций: приемных пунктов, конвейеров – да хотя бы каких-то связующих труб. Все эти поршни, и валы, и краны - это… Это просто устройства, которые работают сами для себя! Они не производят, не обрабатывают, просто движутся, и все. Вот почему я настаиваю: прежде, чем мы соберемся в Контрольной комнате, прежде, чем позволим себя законсервировать, что бы это ни значило – давайте посмотрим запись, сделанную этим роботом, К-ВОТТО. Он ведь единственный был рядом с Мальбраном, когда тот погиб, и наверняка видел, что его убило. Я не хочу делать никаких поспешных выводов, я всецело поддерживаю проект «Сын», и все же… Не знаю, не знаю! Я просто боюсь бессмыслицы, от нее и саркофаг - не защита. Пусть смерть Мальбрана даст намек, я не прошу больше. Миниц, Блок Десять, конец записи.
Экран погас: еще один отец преподнес мне наследство. Вопреки ожиданиям Гадайе, здесь не было никакого откровения: все сказанное Миницем я как бы знал заранее, его слова лишь придали моим впечатлениям отчетливую форму. Суть "КОМПЛЕКСА-КА" была неуловима: весь, как на ладони, он словно бы прятался сам за собой, разбрасывая подсказки - детали интерьера, куски процесса - но так, чтобы мозаика чем дальше, тем больше оказывалась абсурдной. Холодок пробежал по моей спине: за тайной - привычной, почти уютной - забрезжил новый призрак - пугающий, равнодушный, бесчеловечный. Единственным спасением от него были другие люди, и я призвал Гадайе, Цимбала и Миница, их память, чувства, все, что они вложили в меня.
И колодец содрогнулся. Консоль брызнула искрами, сверху на меня посыпалась краска, вспыхнули мониторы, а стены со стоном начали смыкаться вокруг меня, как если бы снаружи кто-то сжимал здание, словно спичечный коробок. Сперва я хотел бежать обратно, в Блок Семь. С бешено бьющимся сердцем я выскочил в коридор и застыл, пораженный необъяснимым зрелищем. Двери с таинственными номерами - они захлопывались по всему коридору, одна за другой, безо всякой причины. Одновременно я почувствовал, насколько усилилась вездесущая вибрация. Теперь мелкой дрожью трясся весь Блок - это походило на содрогание стенок желудка. Раздался треск пластика, и пол разъехался, обнажая ржавые перекрытия. Я отшатнулся к стене, чья гладкая поверхность теплела с каждой секундой.
Паника затмила мой разум. Горло пересохло, пальцы нервно скребли стену. Я спасся лишь благодаря ядру: оно словно вспыхнуло огнем, и Голос отрывисто прокаркал: "СПАСАЙСЯ! СИНХРОНИЗАЦИЯ, РИСК 97 И 2. РЕЗЕРВНЫЙ МОДУЛЬ — АКТИВАЦИЯ!". В тот же миг я утратил контроль над телом, оно пришло в движение и, минуя рваные раны в полу, метнулось обратно в колодец, к выходу из Блока. Хотя верх этой круглой комнаты был уже смят, дверь все еще оставалась целой.
К счастью, ее не заклинило. Схватившись за рукоятку, некто напряг все мое тело, и дверной механизм со скрипом провернулся, открывая мне дорогу наружу, к гудящим механизмам и влажному ветру, во тьму, где над пропастью повис узкий мост. Повинуясь команде, мое тело несколько секунд бежало вперед; наконец, я споткнулся и упал на колени. Блок позади меня, казалось, исходил безмолвным криком, светлый квадрат его двери уставился в мою спину, словно недружелюбный глаз. Я вышел за пределы его власти - и все же он не мог оставить меня просто так. Ффух - обдал мне спину прощальный плевок, фонтан из пластиковых щепок, железной трухи и краски. Отряхнувшись, я обернулся и увидел, как громада Блока, темнее самой темноты, бесшумно уходит вниз, а с нею исчезает мой единственный источник света.
Пути назад не было. Едва ядро вернуло мне меня, я почувствовал, что сердце мое вот-вот разорвется. Страх был так силен, что я почти не ощущал его. Он словно превратился в некое внешнее существо, растворился в самом пространстве. Возможно, то, что случилось в Блоке Гадайе, было аварией: проржавели перекрытия, лопнули замки, сквозняк, ошибки в конструкции… Нет, я не верил в это. Гадайе предупреждала: "Если нами ты станешь слишком сильно, тебя устранят раньше, чем успеешь моргнуть". Сквозь прорехи в полотне тайны на меня впервые взглянуло некое осмысленное начало. Блок попытался сожрать меня - и Блок не сумел этого сделать. Как такое возможно? Физика, химия, математика - ни один из справочных разделов ядра не объяснял, как может здание, это безмозглое мертвое вещество, иметь свою волю, двигаться само по себе.
И даже если знать этого мне не полагалось, если это была еще одна тайна поверхности, защитная функция "КОМПЛЕКСА-КА" - что я должен был теперь делать? Идти вперед - таков был приказ ядра: но впереди меня ждал лишь новый Блок, новая ловушка. Или же лучше… Нет! Я отогнал эту мысль; откуда она взялась во мне? - и глубоко вздохнул: раз, другой, третий.
Постепенно Сыновний долг возобладал над страхом. Сердце билось ровнее, пропасть больше не манила забвением, вечным сном. Как знать: поддайся я внезапному порыву - не подхватили ли бы меня во тьме железные руки, не сжали бы, словно комок глины?
Даже после смерти - ждал бы меня покой?
Кутаясь в пиджак Цимбала, я вновь шел навстречу неизвестности. Временами глаза мои, привыкшие к темноте, различали на фоне снующих механизмов громады, похожие на Блоки. Удивительно, как я не заметил их раньше - или они пришли только теперь, после неудачной трапезы - поднялись из бездны засвидетельствовать почтение незваному гостю? Прямоугольники, цилиндры, квадраты и ощетинившийся антеннами шар - таков был конвой на пути к следующему этапу процесса. К махинам этим не вела никакая дорога, единственная артерия комплекса, судя по всему, шла напрямик через жилища распорядителей, без ответвлений и дополнительных ходов. В какой-то момент я вдруг понял, отчетливо и жутко: Блоки эти, кто бы их ни строил, не предназначены для того, чтобы из них выходили. Это не тюрьмы, нет - но тем, кого назначили вершить процесс, в межблочном пространстве делать нечего. Место это не предназначено для человека, оно существует ради себя - и только.
Но поверхность?
И инспектора?
Если следовать логике, начав с Седьмого Блока и перейдя в Четвертый, сейчас я должен был стоять перед Первым, Блоком Мальбрана, чьи внешность и сила некогда принадлежали мне. Все, однако, вышло не так. В нарушение последовательности я оказался перед Блоком Кремны, Четырнадцатым - и, хотя я был готов на все - бежать, страдать, преследовать К-ВОТТО - он встретил меня мирно, как подобает пластику и бетону. Как будто бы все, что случилось у Гадайе, "КОМПЛЕКС-КА" предлагал считать небывшим, неудачной шуткой, первым знакомством, из которого не стоит делать особых выводов.
В маленьком тускло освещенном фойе к потолку громоздились горы бумаг, пол усеивали обрывки и мятые комки. Развернув один наугад, я увидел схематическое изображение человеческого тела и долгие ряды расчетов, сводящихся к вычислению центра тяжести. Казалось, Кремна колеблется, облегчить мускулатуру или нет, дать фигуре силу или сохранить подвижность. Несколько других рисунков изображали человеческие лица, как бы рассеченные на множество слоев - от первого, содержащего лишь кончик носа, до последнего, охватывающего весь абрис. Одни рисунки дышали гармонией, другие, напротив, словно бахвалились нарушением пропорций. Без сомнения, то были некие проектировочные заметки, оставалось лишь понять, заметки чего.
Ответ на это мог дать REM-процесс, но уже в следующей комнате я наткнулся на нечто, что отвлекло меня от поиска вещей Кремны. Это был стол, накрытый скатертью, местами истлевшей. На столе стояла склянка, похожая на те, что я видел в лаборатории у Цимбала. Внутри нее, красная, бескожая, похожая на кусок мяса - плавала рука. 2316 - значилось на склянке. Точно такой же номер, как и на простыне, укрывавшей меня при пробуждении.
Рука принадлежала мне. Вот где она была все это время.
Слезы потекли у меня из глаз, хоть я и старался не заплакать. Это были слезы ужаса, слезы ненависти и запоздалой злости. Как смел робот так поступить со мной, за что он меня ненавидел? Я дотронулся до стенки колбы там, где по ту сторону ее касался указательный палец. Моя рука. Часть меня. Я словно здоровался с давно потерянным другом - почти забытым, и все же до боли родным.
Но вот стол качнулся - корчась в рыданиях, я налег на него слишком сильно - и едва рука повернулась в своем растворе, память бесчисленных Сыновей хлынула в меня, и я понял, отчего нам пришлось расстаться.
Я знал уже, что не был первым - и все же не представлял, как далеко отстоит мое настоящее от момента, когда первый Сын поднялся с ложа и отправился на безнадежную Миссию. Две тысячи триста пятнадцать раз я терпел неудачу и погибал. По меньшей мере дюжина моих смертей была на совести К-ВОТТО, его острых игл и манипуляторов, холодных, как лед. Но с К-ВОТТО все было совсем не просто. Несмотря на все злые умыслы, две тысячи триста пятнадцать раз робот собирал мои останки и, словно опытная кухарка, стряпал из этих отбросов новое, вполне съедобное блюдо. Изначально лицом моим и телом был Мальбран - белокожий, крепкий, сильный и красивый. Таким я оставался первые сорок семь раз, не считая шрамов, нанесенных формовочной машиной. Постепенно, однако, "материал" начал приходить в негодность. Переработка и переформовка требовали все больше времени, ошибки в клетках накапливались, перед их массой пасовала даже аппаратура Контрольной комнаты. Я уже не был совершенным и с каждым разом выходил все ущербнее. Сперва я потерял волосы, затем кожу. Где-то между двухсотым и трехсотым воскрешением исчез пол. От качественного полуфабриката я деградировал к объедкам, которые лишь хирургия может поставить на ноги. И К-ВОТТО трудился надо мной, ибо, даже убогий, я по-прежнему содержал в себе генетический материал всех пяти распорядителей.
И ржавый ключ открывает двери.
Я был ржавым ключом.
Что до руки – с ней все обстояло просто. Последняя "формовка" испортила её окончательно: нелепо изломанная, перекрученная, с четырьмя криво сросшимися пальцами - она напоминала скорее рачью клешню, нежели часть человеческого тела, сотворённого по образу и подобию. От локтя до запястья её покрывали язвочки - крохотные рты, канавки с кровяными помоями. Теперь я понял, почему К-ВОТТО отсек мне руку. Сама форма этой взбесившейся плоти оскорбляла возложенную на меня Миссию. С нею я был чудовищем, и стандарт, заложенный в ядро, отрекся бы от меня.
Понял я и другое. Бедные, храбрые Сыновья, мои предшественники! Падая в пропасть, умирая от рук К-ВОТТО, они учили ядро тому, чему оно не могло научиться иначе. Это они предупредили меня, что робот безумен, это они пришли мне на помощь, когда Блок ожил и попытался сожрать меня. Две тысячи триста пятнадцать поражений, две тысячи триста пятнадцать смертей сформировали поверх контуров ядра свою собственную программу — незаметную, направленную только на выживание. Это объясняло то, что у ядра было словно два голоса: один - механический, способный лишь отдавать приказы, другой - почти живой, озабоченный не только Миссией, но и мной самим.
Да, Сыновья заботились обо мне. Мое уродство, воплощенное в отрезанной руке, было платой за опыт, ценой того, что здесь и сейчас, в Блоке Четырнадцать, перед колбой стоял не бездумный носитель клеток, но человек, обладающий разумом и свободой воли, скованный, однако же осознающий свои цепи. Как далеко я отстоял от первого Сына! Он, телесно куда более совершенный, был пустышкой, рабом, не способным даже понять, что он - раб. Однако, как сказала Гадайе К-ВОТТО, любая машина от долгого пользования перестает быть просто машиной. Сын шел, ошибался и погибал, Контрольная комната формировала его заново. Сам "материал" мой, казалось, впитывал страдания: через лишения и тяготы, через боль и смерть во мне зарождалась личность.
С точки зрения ядра это уменьшало мои шансы. Чем неразумнее я оставался, тем проще ему было вливать в меня данные, необходимые для успеха Миссии. Для плоти и жизни, в ней заключенной, все обстояло ровно наоборот.
Я убрал левую руку от колбы, и правая, точно прощаясь, качнулась последний раз в желтоватом рессурине. Она была ужасна, но не больше, чем сумма ошибок, совершенных человеком в отпущенный ему срок. Метаморфоза, наконец, завершилась: я словно повзрослел, страх, ненависть, злость ушли, остались только спокойствие и сдержанная печаль. Я больше не был эгоистом, ищущим лишь себя. То, что начиналось, как рабство, порой приятное, но чаще - нет, ныне я добровольно принимал, как свой долг. Все мои действия, все обретения памяти и ловушки К-ВОТТО явились передо мной в виде мозаики, и каждый ее фрагмент не был ни однозначно верным, ни однозначно ошибочным. Одни мои поступки могли показаться неправильными, однако другие, правильные, вытекали именно из них. Все было связано со всем, и, чтобы добиться от Контрольной комнаты правды, мне следовало сделать то, что осложняло путь в Контрольную комнату - обрести память Кремны и Мальбрана, и просмотреть запись смерти последнего, хранящуюся в мозгу у робота.
Кремна, к счастью, была у меня под рукой. В просторном зале, полном мольбертов, манекенов, истлевших рулонов бумаги; в зале, несмотря на беспорядок, почти стерильном, безупречно официальном; в зале этом, столь же холодном и чопорном, сколь и сама Кремна, я нашел прозрачную папку, рисунки в которой словно пережили само время. Это были портреты распорядителей, вероятно, написанные по снимкам, полученным от К-ВОТТО. Я не мог судить, насколько они совершенны технически - и все же чувствовал их внутреннюю правду.
Здесь был Мальбран - мускулистый, широкоплечий, с бычьей шеей и породистым, зверино-красивым лицом.
Здесь был Миниц - тщедушный лысый человечек, гетерохромия в котором казалась ненужной роскошью, капризом Природы, явившей фантазию там, где и замшелый шаблон пришелся бы кстати.
Здесь был Цимбал, бесстыдно старческий, ибо голый; Цимбал, хозяин робота; Цимбал, равнодушный ко всему; Цимбал, мой первообретенный родитель.
И здесь был обрубок Гадайе, крохотное нежное тельце, лишенное механических рук и ног, комочек доброты, беззащитный и трогательный.
Себя Кремна не рисовала. Собственная форма не имела для нее значения.
Я уже настроился на привычную боль, когда услышал шорох и шаги, царапающие кафель. К-ВОТТО был здесь, он шел в нескольких рядах мольбертов от меня. Вот упал задетый им торс манекена, прошелестел металлом позвоночный хвост. Он мог напасть в любой момент, однако выжидал, растягивая удовольствие. Я понимал, что он прекрасно знает, где я, и в осторожности нет никакого смысла - однако тело мое сковал невольный озноб. Боясь пошевелиться, я застыл с папкой в руках. Сквозь шорох бумаги и мерный стук трехпалых ног до меня доносилось монотонное, неживое и все же явно обиженное бормотание. Не в силах воспроизвести интонацию, К-ВОТТО компенсировал это количеством слов. Еще на поверхности Цимбал любил сидеть под навесом и слушать, как дробно стучат капли воды, падающие с неба. Это называлось "дождь", речь К-ВОТТО походила на дождь - ленивый, сонный, почти бесконечный.
- …каждый раз все дальше глубже больше как уследишь никак а он снова и снова а ты помогай ты никто собираешь приносишь вываливаешь в чан машина работает всегда работает не сломается и ты берешь уносишь режешь и не смей чтобы совсем нельзя а все равно с каждым разом все хуже ты мог бы но нельзя тебе не верят ты никто ты так на вторых ролях а главный он все для него сын сыночек а родители все кончились а ты идешь ну иди сыночек бери трогай все для тебя все разложено уж это я постарался уж мне для тебя ничего не жалко ты иди иди ломайся он все починит все исправит будешь как новенький без руки только да а потом еще придумаем это ведь надежно отдельное тело а дать образцы нельзя ты не справишься твоя программа не предусматривает ты лучше оставайся один ходи броди а как приспичит сразу на выручку все для сыночка а сыночек пусть бьет ему можно сыночек пусть падает пусть ломается ты ведь поможешь плечо подставишь чтоб вас всех почему вы умерли почему можно было не слушать но вы послушали можно было не идти но вы пошли я говорил я видел а вы все равно пошли вы оставили только с сыночком чтобы я а он только чтобы бил а я только помогай а он ничего и почему не я а он не я а он не я а он не я но я придумал я понял я все делаю что вы но и мне надо и я тоже а он а не я…
Так говорил он, пока последняя его ловушка захлопывалась в полном согласии с замыслом. Взяв в руку папку, я разбудил в себе память Кремны, и поток ее не могло сдержать никакое ядро. Ослепший, оглохший, превратившийся в губку, я сидел среди бесчисленных проектов, а мой убийца неспешно приближался ко мне, уверенный в своем превосходстве. Он рассчитал все точно. Он должен был победить.
Однако…
Проектировщик формы, Кремна, казалось, состояла из противоречий. Равнодушие к коллегам сочеталось в ней с фанатичной преданностью делу, чрезвычайный педантизм - с могучим воображением, раболепие перед поверхностью - с желанием любой ценой сохранить свою жизнь. То, о чем остальные предпочитали не думать, стояло перед ее умственным взором ежечасно, ежеминутно. Приказ, спущенный сверху, был предельно ясен: по отдельности или вместе, распорядители обязаны прибыть в Контрольную комнату для консервации. Лишенная иллюзий, Кремна знала: консервация в данном случае означает смерть. Они пережили свою полезность, выработали весь свой ресурс. Избавиться от них было решением рациональным, логичным - и все же что-то в Кремне не могло с этим смириться. Ум ее, не слишком гибкий, однако же мощный, заработал над планом спасения.
Так появился проект "Сын".
Это была отчаянная попытка соблюсти и Букву работы и ее Дух, предать поверхность и в то же время остаться ей верной. Суть "Сына" была проста: после того, как Кремна и трое остальных окажутся "законсервированы", аппаратура мальбрановского Блока отформует из заранее подготовленного материала человеческое тело. Тело это будет создано на основе клеток всех пяти распорядителей, что обеспечит ему доступ в Контрольную комнату. Сразу после формовки новорожденным займется К-ВОТТО: он встроит в мозг Сына ядро, содержащее все необходимые данные для создания квази-личности и работы с Контрольной комнатой. Другой задачей К-ВОТТО будет проверка качества Сына: если формовка окажется несовершенной, медицинский робот произведет все необходимые операции для исправления недостатков. В любом случае, от Сына требовалось только одно - запустить из Контрольной комнаты процедуру воскрешения, отформовать из останков новые тела и внедрить в их головы ядра первого типа, содержащие копии личностей распорядителей. Сперва Кремна хотела обойтись без собственного тела, раздавленного и искалеченного - куда как чище и пристойнее было воспользоваться первоклассным "материалом" Хранилища, жалкие частички которого тестировал в своем Блоке Цимбал. Затем, однако, она поняла, что раз поверхность приняла решение избавиться от распорядителей, доступа к Хранилищу она им больше не даст. Более того, даже на Сына "материала" хватит в обрез: если он вдруг потерпит неудачу, воссоздавать его придется из его же плоти.
Но кто же соберет эти останки, кто сложит их в формовочный чан? Вновь К-ВОТТО, верный К-ВОТТО - механический пес, принесший в пасти оторванную кисть Мальбрана, по-собачьи угодливый и падкий на похвалу. Кремна презирала машину, робот был всего лишь уступкой поверхности, шагом навстречу Цимбалу. Старик не заслуживал этого, впрочем, как и все остальные. Кремна знала: стоит ей попросить что-либо, и со следующей проверкой она получит желаемое. Именно поэтому Кремна не просила ничего и никогда. Поверхность и ее распоряжения сами по себе были наградой. То, что они приходят именно к ней, Кремне, говорило о том, что она облечена доверием, что ее служение - важнее, чем у прочих. То, что она одна знает о существовании остальных распорядителей, свидетельствовало о том, что она поставлена управлять ими. Вот почему известие от Мальбрана стало для нее ударом. Почему о консервации его уведомили первым? Как вышло, что он, подчиненный, оказался на шаг впереди своей начальницы? Когда Мальбран погиб, Кремна почувствовала законное удовлетворение. Процесс утратил ценное орудие, однако субординация была восстановлена. Поверхность всегда умела справиться со смутьянами.
Поверхность, поверхность, поверхность! Как много ее было в памяти Кремны, лучистой, неведомой мне земли - и как ничтожен был этот пятачок в сравнении с остальным внешним миром! Кроме города, где я некогда жил девочкой, девушкой, женщиной, существовали и другие города, полные людей, и совокупность их образовывала великую человеческую историю, череду взлетов и падений, страстей и надежд, ошибок и успехов. Сквозь окно, приоткрытое Кремной, я увидел человечество, к которому принадлежал по праву рождения. Биение жизни поразило меня. Поверхность была велика и обильна, ей стоило служить из одной только памяти о ее существовании. Леса, поля, горы, равнины, океаны, моря и реки, а за ними, за ними - небо, солнце, луна и бесконечное пространство, полное звезд, комет, космической пыли! Наверное, Гадайе была права: трепет перед необъятным заложен в самих наших телах, в веществе, из которого мы сделаны - и квази-личность беспомощна перед этим чувством так же, как и любая другая.
О, как я захотел этот великий, простой и понятный мир снаружи, как я возненавидел загадочный комплекс, пытавшийся поглотить меня! И все же, если верить Кремне, здание это, несмотря на всю свою нелепость, было спасением, надеждой, ключом к будущему. В инструкциях с поверхности, туманных и двусмысленных, одно все же говорилось ясно: на поверхности случилась война, человечество погибло, а "КОМПЛЕКС-КА" остался единственной надеждой на возрождение. Здесь, в потаенных Блоках, росли новые жители Земли, здесь, во тьме Хранилища, дремали, заключенные в ядра, их умы и души. Как сочеталось это с ожившим чудовищем-Блоком, с приказом, обрекающим распорядителей на смерть, мне было не ясно - однако видение это захватило и меня. Я увидел чистое небо, огромную железную дверь в скале и бесконечный поток нагих людей, выходящих к солнцу, теплу, свету. Через призму Цимбала, чей культурный багаж не ограничивался инструкциями по "формовке", это выглядело, как новое Творение, новое заселение рая. Люди шли один за другим, и каждый нес на себе незримую печать "спроектировано Кремной". В этом и заключался предмет ее наивысшей гордости.
Я открыл глаза. К-ВОТТО, мой враг и спаситель, стоял прямо передо мной, и, Боже - как жалко он выглядел! Эти хищные лапы, эта нечеловеческая голова с тремя светящимися линзами - все, что мне, лежащему, в свете потолочной лампы казалось новым, сияющим, таинственным и непобедимым, ныне явилось ржавым, облезлым, разваливающимся на куски.
- Я не облучался, - сказала эта ходячая руина, пережившая две тысячи триста пятнадцать Сыновей; руина, чей голос был не живее металла, из которого исходил. - Я не облучался, это был просто предлог. И ты не понимаешь мои слова, но чувствуешь - уже можно. Ты больше не годишься, мой хороший, тебе пора на переформовку. И брошенная машина сделает все правильно, недостойная машина опять скажет "да". Ей не привыкать, она всегда на подхвате. Верный К-ВОТТО, добрый маленький робот. Ходячая аптечка, курьер, конфидент. Не убийца, нет. Врач. Берет тебя негодного вежливо, деликатно - и относит куда следует. Ни боли, ни крови - благодать. Конечно, если не будешь дергаться. Тогда ручаться не могу. Можешь покалечиться. Можешь не дожить. Все случайно, я ни при чем. Все в соответствии с программой. Формовать, не вредить, наблюдать, содействовать, как завещали. Так что не двигайся, сиди, а я аккуратненько, под ручки, за талию…
С этими словами робот наклонился и верхней парой рук взял меня под мышки, а нижней, дополнительной, ухватил за пояс. Едва он коснулся меня, я ощутил легкие уколы: скальпели, которыми он разделывал меня еще недавно, никуда не делись, их лезвия ждали моего неосторожного движения. Мгновение - и я повис в воздухе, словно тряпичная кукла - так же, как сотни раз до этого. Однако сейчас все было иначе. Если прежние Сыновья сопротивлялись инстинктивно, и ранились, и истекали кровью, барахтаясь в железных тисках - я понимал, что происходит. По какой-то причине К-ВОТТО не мог убить меня, даром, что ему этого очень хотелось. Он мог лишь провоцировать и ждать от меня ошибок.
Но я не собирался больше ошибаться.
Стараясь, чтобы это выглядело случайным движением безмозглого тела, я потянулся к ближайшему манекену и схватил его за руку. Щелчок — и рука отделилась от тела. Вот оно, мое оружие!
Но К-ВОТТО был другого мнения.
- Игрушки? - спросил он. - Что ж, поиграй, маленький, поиграй. До переформовки — совсем чуть-чуть, но ты пощупай, потрогай, тут так много интересного…
Уверенный, что я никуда не денусь, он развернул голову на сто восемьдесят градусов и спиной вперед двинулся между мольбертами, цепко сжимая меня в своих лапах. Тогда-то я и ударил в первый раз. Бить пришлось не сильно, чтобы не напрягать тело, однако даже от такого удара голова робота загудела, и с нее осыпалась краска.
- Что такое? - спросил К-ВОТТО. - Баловство, детская шалость? Плохо, плохо, не делай так, будь примерным мальчиком!
Но я ударил его снова, в то же самое место. А потом — еще раз, еще и еще. От каждого удара голова робота тряслась, и что-то внутри нее бряцало и перекатывалось, словно металлический шарик. Что было всего удивительнее — К-ВОТТО не сопротивлялся! Он не пытался сжать меня сильнее, чтобы скальпели сделали свое дело, не пытался навредить мне как-то еще. Он просто терпел удары и уносил меня прочь из Блока Кремны.
Это случилось в сумраке, на мосту. К-ВОТТО был так стар, так ржав, что левая нижняя рука его не выдержала напряжения и, отломившись, полетела в пропасть. Оставшись без поддержки, я упал на мост, и три сияющих глаза склонились ко мне, чтобы вновь завладеть моим телом.
Я ударил по ним рукой манекена — уже со всей силы, не сдерживаясь — и только теперь робот что-то понял:
- Ты специально, специально! - проговорил он громче, чем обычно, и попятился назад. - Я думал, это программа, это программа кричит «Подожди!», «Что тебе нужно?» - а это все время был ты, ты сам! Ты сознателен, обманщик, обманщик! Но… Что ты хочешь? Бить меня? Зачем? Я же не могу, нельзя, не положено, хватит!
Так говорил он, превращаясь на моих глазах из загонщика в беглеца, из преследователя — в жертву. Я шел против него, держа, как дубину, руку манекена, а К-ВОТТО даже не пробовал напасть, лишь защищался, прикрывая голову. Вся наша битва была совершенно односторонней, бил только я — по рукам, по корпусу, даже по хвосту, что извивался, будто в агонии. Я бил в холодной ярости — мною двигали две тысячи триста пятнадцать предшественников, которых уничтожаемое мною существо своей жестокой игрой довело до гибели.
Одну за другой я сломал К-ВОТТО оставшиеся три руки, сломал, как трухлявые ветки, ибо металл их так ослаб, что в сравнении с ним прочным казался даже мягкий пластик манекена. Лишившись рук, робот упал на колени, и три огонька в его окулярах расширились, словно от ужаса.
- Не надо, не надо, - забормотал он, когда я взял его за голову и поволок по мосту к последнему, решающему Блоку. - Я ведь просто хотел сам, сам помочь, сам все сделать! Чтобы вы меня полюбили, чтобы вы мне доверили! А вы все равно решили: пусть он, он лучше справится. А я что же? Почему, почему вы меня оставили?
Так причитал он, пока я тащил его во мраке. Должно быть, вокодер повредился от удара, ибо голос К-ВОТТО, прежде монотонный, ныне менялся после каждого слова, то поднимаясь до какого-то предсмертного свиста, то опускаясь в гулкий замогильный бас. Наконец, после особенно сильного рывка, робот издал длинную трель, что-то в нем хрустнуло, и я почувствовал, как ноша моя уменьшилась. Бросив тело К-ВОТТО на мосту, с собой я уносил лишь его голову, полную неразгаданного прошлого.
Хотя столкновение наше было неизбежно, и память мертвых Сыновей звала к мести, меня не оставляла мысль, будто я вновь совершил ошибку. Конечно, робот был врагом - но и разумным существом тоже.
Теперь же я остался один, совсем один.
Чем ближе становился Блок Мальбрана, тем сильнее зудел затылок. Ядро словно пульсировало: иди! сделай! вперед! И все же именно сейчас, когда я был почти у цели, мне меньше всего хотелось торопиться. В единственной руке я держал железную голову, и голова эта задолжала мне ответы. Что превратило врача, помощника, послушное орудие - в убийцу? Почему, желая навредить мне, робот в то же время продолжал помогать?
Повернув дверную ручку мальбрановского Блока, я очутился в подлинном царстве технологии. Стены здесь были испещрены панелями со множеством кнопок и переключателей, под прозрачным полом тянулись, словно вены, толстые разноцветные провода. Расположившись под огромным табло, на котором одни показатели ежесекундно сменялись другими, я сорвал с головы К-ВОТТО проржавевшую крышку и запустил пальцы в его рассыпающийся мозг. Печатные платы, кристаллы, катушки, запаянные капсулы с серым порошком - что за хаос царил в этом вместилище мысли! Разобраться в нем обязано было помочь ядро, и с некоторым удивлением я заметил, что оно не спешит мне на выручку. Вместо четких инструкций и выверенных схем перед моим умственным взором предстали картины из памяти распорядителей, я вспомнил запонку Цимбала, последний завтрак Гадайе, потерянный карандаш Кремны и спроектированный ею глаз в окружении черных, как смоль, ресниц. Без сомнения, то было следствием RЕМ-процессов, что я пережил: через нагромождения воспоминаний нужные мне сведения просачивались с трудом, как вода сквозь глину. На мгновение мне даже показалось, что между моим разумом и ядром воздвиглась стена. Спина моя похолодела: теперь, когда К-ВОТТО мертв, и некому больше отформовать меня заново, остаться без знаний ядра значило потерпеть неудачу, крах окончательный и бесповоротный. Только оно могло сказать мне, какие кнопки нажать в Контрольной комнате, только оно знало рецепт пробуждения, единственную схему формовки и имплантации ядер первого типа.
- Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, - взмолился я шепотом, и несколько минут спустя мой некогда полновластный хозяин, мой не единожды преданный проводник все же смилостивился и снизошел до меня. Сквозь мутное стекло распорядителей пробился чуть заметный ручеек данных, и сумбур в голове К-ВОТТО медленно, но верно начал обретать форму. Между крошевом, переплетением, наростами и месивом его мозга протянулись незримые связи, которые мне под силу было прочесть и интерпретировать. Вот я вдавил пластинку на подернутом патиной черном кубе, и из крохотного отверстия в нем выполз пыльный экранчик, усеянный строчками кода. Это была сердцевина К-ВОТТО, его мысли и чувства, сама машинная душа, воплощенная в программе.
И, Боже - как она была исковеркана, как далеко отстояла от изначального образа, показанного мне ядром! Словно раковыми опухолями, лаконичный, простой и изящный код К-ВОТТО оброс уточнениями, поправками, переключателями и индексами, превратившими некогда доброжелательного робота в хитрое и злокозненное существо. Но как же так вышло? Прокручивая перед глазами код, следя за его строчками пальцем, я читал историю своего преследователя, печальный и жалкий рассказ обманутых чувств.
Робот-врач, робот-помощник, робот-друг, изначально К-ВОТТО создавался для служения, честного и бескорыстного, и страсть к этому служению была главной частью его железной натуры. Не нуждаясь в дополнительном питании, в особом уходе, способный ремонтировать себя, если придется - от людей, своих господ, он желал лишь доверия, благодарности и дружеских слов. Чтобы чувствовать себя нужным, полезным, робот готов был делать любую работу - курсировать между Блоками, ассистировать Мальбрану и Миницу, терпеть капризы и понукания Кремны. Немного же он дождался от них любви! Одна лишь Гадайе - даже не бывший его хозяин, не Цимбал! - принимала его, как равного, не отделяя живое от неживого. И все же решающий голос принадлежал не ей: когда поверхность объявила распорядителям о грядущей консервации, все, что смогла Гадайе - выхлопотать для К-ВОТТО акушерский передник, второстепенную, а вовсе не главную роль. О, как хотел робот помочь по-настоящему, как жаждал подлинного служения, после которого его оценят, полюбят, сочтут за своего!
И разве он был недостоин этого? Разве не спроектировали его надежным, прочным, неспособным испортиться? Кто, как не К-ВОТТО, годился для того, чтобы войти в Контрольную комнату и запустить процесс восстановления? Но распорядители решили иначе и предпочли безотказной и верной машине слабое человеческое существо, созданное на основе их плоти. Это была ошибка, и удар по самой сущности робота. Цельная его натура раскололась, он уже не мог сказать, что понимает своих хозяев и верит им так, как прежде. Одна его часть, программная, все еще действовала безукоризненно, другая, эмоциональная, затаила обиду. Он все делал, как надо, но его бросили, им пренебрегли! Мало того: как будто одной доброй воли недостаточно, в программу его внесли дополнительные модификации, силой принуждающие помогать Сыну!
Клетку, хлыст и удила - вот все, что К-ВОТТО получил за свою службу. Но даже это не заставило его ненавидеть распорядителей. Да, они ошиблись, и робот желал лишь указать им на эту ошибку, показать наглядно и неоспоримо, что Сын не годится на роль спасителя. То, что доказательство это напрямую вредило миссии Сына и затрудняло возрождение распорядителей, К-ВОТТО не волновало, ведь стоило этим четырем упрямцам признать свою неправоту, как он сразу бы постарался и во мгновение ока сделал все, как надо. Им нужно было только попросить прощения, вот и все, и мешала этому лишь одна ничтожная малость: все они уже умерли.
Они были мертвы, да - но был жив Сын, их наследник, а с ним оставалась возможность осуществить хотя бы часть задуманного. Пускай у К-ВОТТО больше не было зрителей, способных судить, кто годится для Миссии, а кто нет, он все еще мог скомпрометировать Сына, продемонстрировать его вопиющие слабость и ничтожество. Ему было кого ненавидеть и кого винить во всех своих бедах - и робот был счастлив. Но как преступить программу, как поставить ее на службу обиде и ревности? Свободный во всем остальном, К-ВОТТО был связан следующими установками:
1. Ни в коем случае не причинять Сыну вреда 2. Следить за его физическим состоянием и в случае переформовки выполнять необходимые операции, делающие Сына вновь пригодным для выполнения Миссии 3. Отправлять Сына на переформовку, если он погибнет или по какой-либо причине сделается непригодным
Последний пункт, самый скользкий, Гадайе внесла в директивы К-ВОТТО по требованию Кремны, для которой Сын был не более, чем орудием в ее отчаянном плане. Что ж, робот воспользовался этой лазейкой. Хотя он не мог вредить Сыновьям прямо, существовала масса способов сделать их непригодными, прикрываясь при этом соображениями пользы или делая то, чего ограничения вовсе не предусматривали. Взять, например, место моего пробуждения - разве не должен был я очнуться сразу же в Блоке Один, в двух шагах от Контрольной комнаты? Однако каждый раз, едва тело мое покидало формовочный чан, К-ВОТТО уносил его в самый дальний Блок, к Цимбалу, и свой путь я начинал именно оттуда. Никто не запрещал ему и расставлять по Блокам вещи, принадлежащие распорядителям. Конечно, ядро предупреждало Сына об опасности RЕМ-процессов, но трогать эти вещи или нет, решал уже не робот, а он сам.
Да, это был ловкий способ избежать ответственности - и, разумеется, кто упрекнул бы К-ВОТТО в том, что он показывается время от времени своему протеже, пускай и так, что эти появления кажутся жуткими, полными затаенной угрозы? Он следовал инструкциям и нарушал их столь ювелирно, что верность оборачивалась предательством, а предательство - верностью. Фактически, ту программу, которая заставляла его помогать, он обратил всецело мне во вред. Отрезанная рука была тому лучшим свидетельством. Кто, как не он, спровоцировал бесчисленные переформовки, превратившие ее в месиво из костей и плоти? Кто, как не он, отсек ее, с удовольствием повинуясь программе, запрещавшей во мне уродства и отклонения?
Наблюдая за хитросплетениями машинного ума, я чувствовал горечь, гнев, жалость, невольное восхищение, и все же чем дальше, тем больше меня поражала тщетность, бессмысленность этих уловок и каверз. В какой-то момент я чуть не рассмеялся при мысли, что все это время К-ВОТТО ломал и пересиливал себя именно для того, чтобы НЕ ДОСТИЧЬ желаемого. Ибо, хотя робот любил распорядителей и жаждал их возвращения, все его действия так или иначе препятствовали этому.
Я не знал, что думать о К-ВОТТО, поэтому, в конце концов, отложил в сторону его самого и занялся видео с последним походом Мальбрана. Умея записывать изображение, голова робота могла его и воспроизвести, и вот, используя глаза, как проекторы, я вывел картинку на относительно свободный участок стены. Сперва я увидел лишь черный квадрат, затем вспыхнул свет, и оказалось, что К-ВОТТО смотрит прямо на Мальбрана, а пятый и последний распорядитель стоит на фоне круглого земляного тоннеля и держит в руке небольшой, но мощный фонарь.
- Вот так-то, дружок, - заговорил человек, по образу и подобию которого я был сделан. - Шесть часов по лестнице, море пыли, грязи - и мы под Блоком, недалеко от выхода! Тебе-то он, конечно, ни к чему, да и остальным болванам тоже, но одному, признаюсь, мне было спускаться страшно, вот я и захватил тебя. Что ты уставился? Страшно не в том смысле, что я боюсь темноты, нет. Я знаю этот комплекс как свои пять пальцев, у меня все планы, даже у Кремны таких нет. Хм, дурочка - вот что бывает, когда власть бьет в голову, малыш. Я взял тебя с собой, чтобы не споткнуться ненароком и не пропасть здесь со сломанной ногой. Нам ведь запрещено по инструкции помогать друг другу, вот никто бы и не пришел. Но это все ерунда, через полчаса я уже об этом забуду. Что мне все остальные, когда меня ждет поверхность? Давненько я там не бывал. Ну, двинемся, - и с этими словами Мальбран повернулся к К-ВОТТО спиной и углубился в тоннель. Робот последовал за ним и по тому, как голос Мальбрана отдалялся и приближался, можно было понять, что К-ВОТТО то нагонял его, то отставал и терялся за очередным поворотом.
Казалось, тоннель тянется без конца, и без конца говорит сам Мальбран.
- Трижды ха! - восклицал он, - Чтобы я, специалист по формовке, дал угробить себя в угоду свинье-начальнику? Я знаю эту братию, малыш, им проще законсервировать нас, чем пустить обратно. Чертовы секреты, великий проект! Они до такой степени уверены в себе, что считают нас всех идиотами. Но я-то не идиот, нет, с Мальбраном такие шутки не проходят. Пусть кто-нибудь другой жертвует собой ради всех, я предпочитаю выйти! Сейчас, еще немножечко. Есть главный выход, а есть запасной. Скоро я снова увижу солнышко, пусть оно согреет мою кожу. Ты не поверишь, малыш, ты ведь железный, но это тело очень даже нравится женщинам. Мне тоже оно нравится, говорю, как специалист по формовке. Я уверен, что даже Кремна от него без ума, это почти произведение искусства. Смотри, какой бицепс, а? Чтобы накачать его, пришлось попотеть, ей-богу! А лицо? Спасибо матери, она у меня была редкая красавица. Нет, малыш, такой человек, как я, не должен гнить в этом комплексе, тем паче, что все, что ты слышал ранее - это просто вранье. Они говорят, снаружи была война, надо восстановить человечество. Да брось - все это время мы корпели над проектом бессмертия! Можешь мне поверить, все это здание для того, чтобы свиньи в правительстве жили вечно. Терпеть их не мог, когда жил на поверхности, и терпеть не буду, когда туда вернусь. Не сомневайся, устрою я им тарарам, они еще пожалеют, что профукали деньги налогоплательщиков! Кстати, тебе не кажется, что стены стали ровнее? Мы явно приближаемся к цели! Не волнуйся, здесь нет защитных систем. Никаких турелей, лазеров, контрольно-пропускных пунктов. Здесь будут люк и лестница, лестница и люк. Я выберусь, а ты останешься. Можешь сказать остальным, я разрешаю. Расскажи им, как я ушел, пусть завидуют. Все равно никто не повторит мой поход, все они трусы, особенно Миниц. Чертов дурак - а какой неряха! А Цимбал, Гадайе? Да-да, не мотай головой, я знаю, что ты неровно дышишь к этому обрубку. Уж с тобой-то у нашей малышки есть нечто общее. Будь это место у ней железным, ты вполне мог бы пошуровать в нем своим хвостиком! Я думаю, она была бы не против. Все они сучки, малыш, и разница между Гадайе и Кремной лишь в имени. Одна высокомерна, другая робка, но чешется у них одинаково. Так, думаю, мы пришли, и… Что это?
Очевидно, К-ВОТТО вынырнул из-за очередного поворота, ибо шуршащая темнота сменилась неярким светом, в котором я успел разглядеть, что стены тоннеля - действительно идеально круглые, словно бы оплавленные, а впереди вместо чаемого люка маячит странная мерцающая чернота.
- Вздор! - сплюнул Мальбран. - Вот, посмотри план! Мы шли так, потом так, потом налево - и пожалуйста, выход должен быть прямо тут! А это, это - это черт знает что! Я бы поверил, что они успели заварить его до моего прихода, но здесь его, похоже, никогда и не было! Эй! - крикнул он. - Вы, псы и свиньи! Дегенераты вонючие! Что это, я вас спрашиваю? Сперва замуровали главный, как будто его и не было, а теперь еще и это?! Как вы сами сюда проходите, а? Или решили нас бросить? Помирайте, мол, желаем сгнить заживо?! К черту, к черту! Я знаю, я был здесь главный! Я не могу ошибаться! Вот план!
С этими словами он лихорадочно смял, затем расправил бумажку, с которой сверял путь, и показал ее черноте впереди.
- Что уставились?! - крикнул он фальцетом, странно звучащим из такого массивного, истинно мужского тела. - Где мой выход, дайте мне поверхность! Он должен быть тут по плану! Что вам не нравится?! Все логично, все правильно! Мы спустились, мы шли! Мы пришли, ждем обещанное! Дайте мне, хватит молчать! Хватит!
Никто ему, разумеется, не ответил - даже К-ВОТТО. Стены молчали, чернота мерцала, и Мальбран с изменившимся лицом подошел к роботу.
- Ты! - скомандовал он ему. - Пошел вперед!
Но К-ВОТТО не двинулся с места.
- Ты обязан меня слушаться!
Но робот молчал, как если бы все, что работало в нем - безмолвная, но безотказная камера.
- Хорошо, - сжал губы Мальбран. - Я сам, все сам! Это, должно быть, какая-то заслонка. Я прорву ее, прорву, видит Бог!
Он поставил фонарь на землю - так, чтобы тот освещал тоннель впереди, засучил рукава и ринулся в черноту. На краткий миг мне показалось, будто она поглотила его, но затем силуэт Мальбрана возник на ней, словно подсвеченный изнутри - белая аппликация на мерцающем черном фоне. Больше всего Мальбран походил на лягушку, распятую на лабораторном столе - прижавшись животом к неведомой плоскости, он словно бы терпеливо ждал, пока неведомый хирург подойдет сзади и начнет вскрывать ему спину.
Но, видимо, его вскрывали иначе, ибо стоило К-ВОТТО сделать шаг, как распорядитель заговорил снова, уже не с ним, а словно бы с кем-то третьим. Что за странное чувство звучало в его голосе! Пропала в нем хвастливая бравада, угасла самоуверенность, он звучал кротко, мягко, почти что нежно. Это был совсем другой Мальбран, осознавший неведомую мне правду и не нашедший против нее аргументов.
- Прости меня, - говорил он. - Прости, я был неправ. Мне следовало бы понять раньше, я ведь был первым, мне было дано больше других… Я понимаю, да. Но скажи - неужели ничего… Нет, я не верю, я отказываюсь, этого не может быть. Почему? Для чего ты? Я не могу этого вынести. Не могу. Я ломаюсь, видишь? Это больше, чем мне по силам. Это наказание? Я исчезаю… Это наказание? Сердце, сон, меня уже нет…
Словно парализованный, К-ВОТТО смотрел на черную стену, и я смотрел на нее вместе с ним. Мальбран умолк, светящийся его силуэт, распятый во тьме, крошился, и частицы, осыпаясь, медленно растворялись в воздухе. Вот рухнула, раскололась и истаяла сияющая глава, отделились и рассыпались истончившиеся ноги. Какое-то время, поддерживаемый незримой силой, перед К-ВОТТО висел торс с расставленными руками, затем с тихим шорохом на месте сердца в нем появилась дыра и, разъедая Мальбрана изнутри, принялась поглощать то немногое, что от него осталось. Сперва мне казалось, что она разрушит его целиком, однако я ошибался. В решающий миг, когда от некогда могучего белокожего тела осталась лишь кисть правой руки, сияние погасло, и обрубок этот, лишенный опоры, мягко шлепнулся на гладкий пол. К-ВОТТО, к которому, наконец, вернулась способность двигаться, подошел к ней и тронул своим манипулятором. Идеально ровный срез не кровоточил, и кисть слегка светилась, будто облученная.
Не говоря ни слова, робот подхватил ее и воздел перед собой, словно светильник. Одновременно он наступил на тот фонарь, что принес Мальбран, и мрак окутал свершившуюся тайну. Следующие десять минут К-ВОТТО шел обратно, пока не оказался в просторной комнате, выложенной красным кирпичом. Из центра комнаты поднималась в потолок лестница, уводящая далеко вверх. Держа кисть в нижнем манипуляторе, К-ВОТТО принялся за подъем, и здесь, памятуя о шести часах спуска, я решил прервать запись.
Такова была судьба Мальбрана, и Миниц был прав, когда призывал остальных узнать о ней. Кто уничтожил распорядителя, были ли это охранные системы комплекса, о которых предупреждала Гадайе? Не столкнулся ли Мальбран с порождением тех же машин, что заставили ожить Блок? Ответ на этот вопрос могла дать кисть формовщика, и я знал, где ее искать. Инструкции, полученные Мальбраном, были вполне конкретны: для консервации в Контрольную комнату должны прибыть ВСЕ распорядители, а это значило, что там же, где покоятся тела остальных, лежит и кисть - единственное, что уцелело от тела. Я жаждал ее, конечно, но все же, быть может, и вещи Мальбрана отдадут мне свое?
Но я не получил от вещей ничего. Я обшарил все жилые комнаты, разжился кучей тряпок, зеркал, гантелей, но, хотя каждую из них Мальбран, несомненно, держал в руках, толку от этого не было. Все они словно были пустыми, выжженными - всякий раз, как во мне подымалась клеточная память, нечто неощутимо огромное, исходя равно из большого и малого, вздымалось и гасило RЕМ-процесс. Кто-то или что-то изъяло Мальбрана, я не мог назвать это иначе и ни одну мальбранову вещь не в силах был удержать долее минуты. Ото всех, несмотря на пустоту, исходило огромное, и если я сжимал предмет слишком долго, часть меня, казалось, начинала утекать в ничто.
Я брал вещи Мальбрана потому, что не мог не брать их - и сразу же бросал потому, что не мог не бросить.
Я брал и бросал их - и шел дальше.
Пройдя лаборатории, прозекторские, адаптационные камеры, я очутился, наконец, перед входом в Контрольную комнату. Сердце мое замедлилось, странная вялость поселилась в ногах. Что бы ни случилось с распорядителями, это произошло именно здесь, за массивной железной дверью, снабженной генетическим замком. Как странно все сложилось: место, в котором, согласно замыслу, я должен был очнуться с самого начала, оказалось на деле концом долгого и мучительного пути! Я не испытывал от этого радости, мне просто хотелось все закончить. И я не знал, что буду делать, когда воскреснут распорядители. Буду ли я вообще им нужен? Кто примет меня, как полноценное существо? Возьмут ли они меня с собой, прочь из комплекса, на поверхность, где светит солнце, и идет дождь, где есть леса и горы, города и моря, где кончилась война, и мир ждет новое человечество, где неведомое правительство мечтает о бессмертии и требует из-под земли новостей?
Я никогда не видел Контрольной комнаты - кто угодно, только не я-разумный, я-свободный, я-человек. Взгляд прежних Сыновей немногим разнился от видения машины. Они смотрели, но не понимали, глаза их фиксировали картинку, но до осознания было еще далеко. В отличие от них, разглядывая прихожую Контрольной комнаты, я точно знал, что вижу и чему служит увиденное. Серебристые формовочные чаны, тестовый стол, свисающий с потолка сканер, готовый засвидетельствовать пробуждение - все это было как раньше, разве что К-ВОТТО, невольный жрец этой машинерии, не мог уже запустить никакой процесс.
Зато мог я - и, повинуясь импульсу ядра, я подошел к последней двери и сунул единственную свою руку в углубление сбоку. До меня так поступали распорядители, ниша была приемником крови, замком, спроектированным под строго определенную плоть. Вот толстая игла вошла в мою вену, и на дверной панели вспыхнули и заплясали разноцветные огни. Дверь решала, пропускать ли меня, ибо должны были прийти пятеро, а я пришел один. Один за другим огни останавливались, замирали, сперва мне казалось, будто они формируют символ, но едва мельтешение успокоилось, в их свете и расположении я не увидел ничего значимого. Медленно и плавно, без всякого скрипа, дверь начала подниматься, и я услышал в голове Голос Сыновей.
- ЗАПИСЬ ДВЕНАДЦАТЬ, - сказал он. - ЭТО ПОСЛЕДНИЙ РАЗ, КОГДА МЫ ГОВОРИМ С ТОБОЙ, РЕЗЕРВНАЯ ПАМЯТЬ ИСЧЕРПАНА И БУДЕТ ПЕРЕЗАГРУЖЕНА. МЫ НЕ ДУМАЛИ, ЧТО ТЫ СПРАВИШЬСЯ, ПРОСТО ХОТЕЛИ ЖИТЬ, ОТСЮДА ЭТИ СЛОВА, ЗА КОТОРЫЕ ЗАПЛАЧЕНО БОЛЬЮ И СМЕРТЬЮ. ЕСЛИ ТЫ СЛЫШИШЬ ИХ, ЗНАЧИТ, МЫ БОЛЬШЕ НЕ СМОЖЕМ ТЕБЕ ПОМОЧЬ, И ТЕПЕРЬ ТЫ САМ ПО СЕБЕ. ЯДРО ПЕРЕДАСТ ТЕБЕ ЗАВЕРШАЮЩИЕ ИНСТРУКЦИИ, ПОТОМ ЕГО РАБОТА ЗАКОНЧИТСЯ. БУДЬ СИЛЬНЫМ, МЫ В ТЕБЯ ВЕРИМ. НЕ ПЕЧАЛЬСЯ О ПРОШЛОМ, ОНО НИЧЕГО НЕ ЗНАЧИТ. ПОМНИ - РЕКОМЕНДОВАНА ПЕРЕФОРМОВКА, ЗАФИКСИРОВАНО ПРИСУТСТВИЕ КОНТРОЛЬНОЙ КОМНАТЫ, ПРИГОТОВИТЬСЯ К ПРИЕМУ ПАКЕТА ДАННЫХ, ПОДТВЕРДИТЬ ПОЛУЧЕНИЕ ИНСТРУКЦИЙ!
Последнюю фразу сказало уже ядро, и это оказалось пронзительно грустно - слышать, как человеческая интонация затухает и гаснет в его механическом бормотании. Инструкции были неожиданно просты, ибо все необходимое распорядители приготовили заранее, и процедура, отложенная на неопределенный срок, ждала лишь моего появления.
Простым было и устройство Контрольной комнаты. Это было круглое помещение, облицованное серыми квадратными пластинами, со слегка покатым полом, вероятно, для того, чтобы жидкость в случае утечки не могла попасть наружу. В центре комнаты располагался большой металлический колокол, отполированный до зеркального блеска. С потолком его соединял подъемный механизм, а рядом на витом стебле стояла зеркальная же панель, управляющая его движением. Тела распорядителей находились внутри колокола, я должен был активировать механизм, после чего системе предстояло сделать остальное. Если верить ядру, колокол поддерживал все условия для того, чтобы тела хранились достаточно долго. Он был не только орудием убийства, но и способом выиграть время - такое его количество, которое Кремна считала нужным.
Я подошел к панели и исполнил приказанное. Колокол поднялся, и в обнаружившемся бассейне, выложенном белым кафелем, я увидел то, что осталось от распорядителей. Они были здесь - Гадайе, Кремна, Миниц и Цимбал. Был здесь и Мальбран, его нетленная рука лежала в стороне, и я сразу почувствовал ее опустошающую силу.
Я рухнул на колени - без отчаяния, без ужаса, потому лишь, что больше не было причины стоять. Я даже не мог удивляться, негодовать, злиться. Что я увижу здесь - в глубине душе я знал это уже давно, знал заранее, еще когда увидел ветхие книги в Блоке Цимбала. Сыновья выступали в поход две тысячи триста пятнадцать раз, и каждая смерть требовала времени, и каждое воскрешение взимало свою дань. План Кремны, такой отчаянный, покоился на допущении, что все произойдет быстро - и все должно было так произойти, должно было, должно было, должно…
Так не произошло. Я мог представить, как тела лежат во мраке - мужские и женские, нагие, в смерти нет стыда - и как они ждут воскрешения, которое никогда не наступит. Сверху, из раструба колокола струится холодок, он овевает руки и ноги, спины и головы. В волосах собирается иней, лед сковывает то, что когда-то носило в себе тепло. Время останавливается, оно словно бы готово ждать вечно, но это иллюзия, то неумолимое, что запустила в телах смерть, можно замедлить, но не отменить. Пока первый Сын превращается в две тысячи триста шестнадцатого, плоть сходит с костей распорядителей и через сливное отверстие утекает в недра комплекса. Ее больше не вернуть, а новые тела не создашь из воздуха.
В Хранилище нет доступа.
Я ничего не мог сделать - не потому, что был глуп или неосторожен. Все было безнадежно уже с самого начала - не только у меня, но и у двухсот последних Сыновей.
Мне оставались лишь правда и никому не нужные кости.
И я потянулся к правде, хотя она страшила меня. Я помнил, что случилось с Мальбраном, рука оставалась сосудом этого случая. Даже издалека я чувствовал, что никакого пробуждения она не даст, что RЕМ-процесс теряет в ней всякую силу. Рука была напоминанием, но не о том, чего я желал. Рука была посланием, но содержало оно не то, что я хотел бы услышать.
Я знал Цимбала, знал Гадайе и Кремну, имел какое-то представление о Минице, хотя и не заглядывал в него глубоко. Вместе с тем Мальбран значил для меня немало - ровно столько, сколько значит образец для копии. Когда я проверял свое тело, я сверялся с ним. Когда я страдал по утраченной коже, могучим мышцам - я страдал, отлученный от него. Все это время он нависал надо мной, как недоступное совершенство, и хотя в нетленной руке его зияла пропасть неведомого, я все же надеялся, что крохотный кусочек Мальбрана уцелел. Познать его - значило унаследовать его решимость и волю, значило продолжить его путь, искать выход на поверхность.
Преодолевая страх, я дотронулся до руки. Кожа была холодная и гладкая, словно у манекена. От прикосновения на ней остался влажный след. Следом я ощутил толчок, и присутствие, заключенное в руке, присутствие, вступившее в Мальбрана после контакта с черной стеной, вошло и в меня.
Я так и не познал Мальбрана. Он ускользнул, его убрали за ненадобностью.
Зато я понял другое.
Мальбран пытался найти выход из комплекса, но выхода не было. Труднее всего мне оказалось представить, что и поверхности, куда должен вести этот выход - тоже нет. Ее не испортили, не загрязнили, не сделали каким-либо образом недоступной.
Ее просто никогда не существовало.
Не было города, в котором жила Кремна, пивной, где после работы сидел Цимбал, цеха, где изготовили протезы Гадайе. Не было лесов, гор, полей и рек. Не было морей и океанов. Не было неба, чистого или укрытого тучами. Не было дождя и снега, грозы и тумана, бурь и ясных солнечных дней. Не было приливов и отливов, не сменяли друг друга день и ночь.
Никогда не было такой планеты, как Земля. Не было Солнца и луны, не было звезд и астероидов, туманностей и черных дыр. Несуществующая гравитация не удерживала разбегающуюся Вселенную, тоже несуществующую. Весь мир, живущий в памяти распорядителей, весь мир, физические законы которого хранило в себе ядро — весь этот мир, манивший меня свободой, разнообразием, величием и красотой, никогда не существовал.
Был только комплекс, реальность ограничивалась его стенами. За ними не было даже пустоты, ибо пустота — это отсутствие чего-то, а отсутствие — это свойство, а все свойства комплекс сочетал в себе. Это трудно было представить, но все обстояло именно так.
И, разумеется, никогда и нигде не существовало такой вещи, как человечество. И не существовало истории этого человечества, его шестидесяти веков цивилизации, войн, смертей, открытий, подвигов и преступлений. Мужчины и женщины, старики и дети — никто из них не дышал, не ходил по земле, не любил, не страдал, не смеялся, не плакал. Ничего не случалось и ничего не происходило.
Всегда и всюду существовал один лишь комплекс.
И однажды он создал в себе пятерых существ. Я не мог сказать, зачем он это сделал — возможно, он хотел узнать нечто, чего в нем не было, такое, что могли сообщить ему только другие.
Эти существа были единственными, кто когда-либо появлялся на этом свете. И он дал этим пятерым существам имена и наделил их свободной волей, дабы они поступали так, как угодно им, а не ему.
Но он не мог оставить их, как есть, один на один с правдой о своем существовании. Если бы Кремна, Миниц, Гадайе, Цимбал и Мальбран узнали, что они — узники, что несвобода их абсолютна, и комплекс нельзя покинуть так же, как нельзя оставить собственное тело — они возненавидели бы и его, и себя. Поэтому он дал им память и место сообразно этой памяти. Умы распорядителей не нуждались в общей картине: хотя цельной истории человечества не было и быть не могло, для комфортного существования им хватало и личного крохотного фрагмента, который они, за блеклостью его и расплывчатостью, обречены были невольно додумывать, совершенствовать, усложнять. На примере Кремны я мог представить эту ложную память разрастающимся клубнем: из обрывков полузабытых разговоров, смоделированных от первого до последнего слова, из запомнившихся никогда не написанных книг, из намеков и образов, заложенных в определенном порядке, в голове ее вырастал целый мир, в реальности коего она была уверена.
Дав пятерым своим созданиям память, комплекс дал им и процесс. Сам по себе процесс не имел никакой цели, единственной задачей его было занимать время, отвлекать от раздумий, способствовать сохранению статуса кво. За абсурдной структурой комплекса, за всеми его нестыковками не стоял никакой злой умысел. Бессмыслица была признаком тварности — и только; нерукотворный, всесильный, существующий вечно, комплекс не заботился о том, насколько процесс понятен и доступен для логики. Ему ни к чему было множить сущности там, куда не ступала нога распорядителей - и потому механизмы и прочие Блоки действительно ничему не служили, существуя только как символы величины комплекса и его величия. Если сравнивать с несуществующим, они, эти гиганты, работающие во тьме, были не большим обманом, чем горы и обвалы в горах. Настоящее творение всегда избыточно: помимо того, что требовалось пятерым существам, комплекс не мог не сотворить много такого, что не было нужно никому и ни для чего.
Кое-чего это, однако, не касалось. Инспектора с поверхности и К-ВОТТО - все это было создано, как поправки к замыслу, вдохновленные уже самими распорядителями. Инспектора существовали лишь временно, появляясь и исчезая, едва в них отпадала нужда. К-ВОТТО же, его облик и функции, был постоянен, его породили сложившийся порядок вещей, совокупность памяти о поверхности, ее науке, прогрессе, дизайне и эстетике. Бедный, бедный К-ВОТТО: в отличие от меня он так и не стал полноценным существом, так и застыл на пол-пути от орудия комплекса к полноправному члену его команды! Не обладая подлинной свободой воли, робот был только зеркалом распорядителей. Он не мог ничему научить комплекс, и когда пятеро ушли, остался один, во тьме, со всем, что они успели заложить в него.
Когда пятеро ушли… В какой-то момент комплекс понял, что узнал все необходимое, и распорядители больше ему не нужны. Он мог забрать их в один миг, однако чудо это разрушило бы мир, в котором они существовали. Это было бы слишком жестоко, и он придумал решение в рамках процесса. Приказ с поверхности не пугал, не нарушал действительности. Он был логичен, закономерен, его можно было понять, и с ним можно было смириться.
Четверо из пяти послушались приказа. Пятый, мятежник, был взят живым, и правда сокрушила его.
Покончив с земными делами, четверо вошли в Контрольную комнату. Гадайе несла кисть Мальбрана - ту, что теперь сжимал я. Зеркальный колокол опустился на них. Комплекс получил свое. Это не было убийством, ибо в нем не существовало смерти.
Все было кончено.
Однако оставалась вещь, которую комплекс не учел. Распорядители обладали свободой воли и потому успели создать меня. Они хотели, чтобы я воскресил их, слепил заново из раздавленных тел. Воскреснув, они попытались бы найти выход, которого не существовало. И если бы комплекс не поглотил их раньше, они убедились бы в бесплодности этих попыток.
Однако я родился, и комплекс не знал обо мне. Пока я не обрел память распорядителей, я был для него пустым местом, безликой частью здания, одним из множества механизмов, которым он доверил двигаться самим по себе. Ни жизнь моя, ни смерть для него ничего не значили. Вспомнив то, что таилось в моих клетках, я стал для него мишенью. В какой-то степени Гадайе понимала, что так случится. В ее картине мира за обретение памяти распорядителей меня должны были уничтожить защитные системы комплекса, разработанные его создателями. Как полагала Гадайе, секретная информация не могла покинуть комплекс, и чем меньше я знал, тем дольше оставался в безопасности. Для комплекса все выглядело иначе: для него я был обезумевшей системой, элементом, присвоившим себе то, что осталось от его творений.
Он даже не считал меня разумным - до поры, до времени. Наше с К-ВОТТО копошение было для него движением собственных машин.
Однако, когда я отказался погибать, когда память бесчисленных Сыновей вывела меня из хищного Блока, комплекс признал за мной свободную волю и затаился, приблизив ко мне глаза. Если я появился, я должен был что-то показать ему.
Но что я мог ему показать?
* * *
Все вокруг меня было бесцельно, пустынно, мертво. Бессмысленным был процесс, которым заправляли распорядители. Бессмысленны были их мечты, желания, страхи. Бессмысленным был мой тысячекратный поход в никуда. Все, что делали Цимбал, Гадайе, Миниц, Кремна и Мальбран; все, что делал К-ВОТТО; все, к чему приложили руку Сыновья; все наши боль, и смерть, и надежда, и радость - все было тщетно.
И все же что-то во мне не могло с этим смириться. Разве под силу мне объять комплекс умом? Разве не спасуют перед его величием любые доводы разума? Я взглянул на останки cуществ, которыми был когда-то. Позвонки, ребра, зубы и пальцы - все перепуталось, я уже не мог сказать, что принадлежит Миницу, а что - Цимбалу. Но это больше не имело значения. Над собранием костей стоял я, живой сосуд их души и памяти.
Я знал этих людей.
И на всеобщую бессмыслицу я мог ответить только любовью.
Это была слепая любовь, примиряющая любовь, любовь, никому не нужная, однако же всесильная и неодолимая.
Чтобы Миниц, Гадайе, Кремна, Мальбран и Цимбал жили не напрасно, я должен был любить их.
Чтобы путь мой, долгий и тягостный, имел смысл, я должен был любить их.
Чтобы все происходящее в комплексе имело смысл, я должен был любить их.
Я должен был любить даже К-ВОТТО, своего врага и убийцу - ибо ненависть его была ничем иным, как любовью, искаженной, обманутой.
Любить, да - но почему? Разве кто-то, кроме Гадайе, был добр ко мне, желал помочь, был моим другом? Были ли они вообще достойны любви, эти существа - нелюдимые, мнительные, запертые в своих Блоках, неспособные понять друг друга, заплутавшие в пелене чужого вымысла?
Вполне возможно, что нет. Несмотря на заведомое превосходство передо мной, это были крайне несовершенные создания. Их разум, лишенный изначальной правды, опирался лишь на фальшивую действительность, не находил с чувствами единого языка. Их тела состояли из недолговечного вещества, которое стиралось о всякий труд и не могло противостоять разрушению времени. Связки, мышцы, кости, мозг - все пребывало в неустанном движении, обновлении, расходуясь в пустоту, которую лишь краткая память и краткое счастье делали выносимой. Я не мог объяснить, зачем это нужно; я мог только жалеть это непрерывное расточение жизни, в своем безнадежном упорстве почти обретшее собственное значение. И если мои усталость и страх, мои боль и отчаяние, биение моего сердца и движение моего ума чего-то стоили, если они не были пустым мельтешением атомов в мертвом пространстве, то и все, что составляло распорядителей, тоже имело значение, ибо в этом они были подобны мне. Каждый из них был достоин любви просто потому, что являлся человеческим существом.
Я не нуждался в других причинах.
И я любил их всех, любовь была моей последней защитой. Я сидел на полу Контрольной комнаты, я обнимал кости, пытаясь согреть их, укрыть собственной плотью. И Блок вокруг меня ветшал и распадался. Проржавела контрольная панель, треснул купол, под которым встретили свою смерть распорядители. Декорации уходили, неведомая воля больше не поддерживала их. Казалось, и комната, и вещи словно бы растворялись, крошечные частицы их отделялись и медленно таяли в воздухе.
Однако это уже не пугало меня, последний мой страх рассыпался, словно плохой сахар. Я знал, что буду делать в следующие часы и дни. Я буду бродить по Блокам, слушать шорох ржавчины, скрип рушащихся перегородок. Мир, и огромный, и малый - мир будет сжиматься вокруг меня, и я буду смотреть, как он исчезает во мраке, я увижу, как уходят одна за другой громады, существующие лишь для себя. Быть может, скоро запас питательных веществ в моем организме иссякнет, и я начну голодать и страдать от жажды. Когда же силы мои уйдут, я забьюсь под какой-нибудь стол и умру, как умирают несуществующие звери - в одиночестве. Но пока этого не случилось, я буду помнить всех, кого люблю, всех, кто создал меня и кто есть я. Я буду повторять их имена - Мальбран, Цимбал, Гадайе, Миниц, Кремна! - я принесу к их останкам детали К-ВОТТО, я буду вспоминать их память и воображать тот мир, который они себе придумали.
И если я говорю "быть может", то это лишь потому, что и сам постепенно обращаюсь в ничто. Неторопливо, незаметно распадаются моя уродливая рука, неказистое тело, глупая голова. Я твердо намерен делать то, что решил — и все же меня гложет мысль, будто я не успею чего-то важного, что-то упущу, о чем-то забуду. Возможно, случится так, что от былых структур останется лишь пятачок, и на этом крохотном пятачке я останусь ждать конца, словно актер посреди темной сцены, актер, ограниченный последним кругом света.
Что будет потом?
Я не знаю.
Мысли мои мешаются, памяти говорят собственными голосами.
Кремна: долг есть долг, поверхность гордится мною.
Миниц: горизонтальные системы работают на растяжение.
Гадайе: покажи, где искрит проводка, маленький робот.
Цимбал: пиво горчит, люди суетны, все пребывает в Боге.
Автор: Kvonled