Моя сестра – гений. Когда ей было лет тринадцать, она сконструировала это устройство… Если честно, я до сих пор его не до конца понимаю. Всю жизнь я изучала физику, но я до сих пор не понимаю, что она сделала – и как. Но учитывая то, к чему это привело, наверное, так даже лучше. Я не имею ни малейшего понятия, как ей это удалось, но летом 2003 года законы нашей вселенной, законы, управляющие материей и атомной массой перестали на нее действовать, она стала невидимой для человеческого взгляда и начала говорить на вселенском языке, который нам так и не удалось распознать или воспроизвести.
Перед тем, как я начну свою историю, позволю себе отступление: вы смотрели Светлячка?
Процитирую один момент:
Я очень способный.
Я учился в самой сильной медицинской академии на Осирисе. Был в первой тройке лучших. За 8 месяцев окончил интернатуру. В общем... можно сказать, одаренный.
Только... поймите меня правильно: по сравнению с сестрой я – нелепый ребенок.
Это же можно было сказать про меня и моих сестер. Мы из семьи одаренных людей: наш папа – нейробиолог, мама работает в SpaceX, а старшая сестра – художница, чьи работы с ее 12-ти лет выставлялись в галереях. Я сама – научный сотрудник университета, который я не могу назвать, не рискуя потерять работу, в котором я занимаюсь исследованием физики высокой плотности. И, как и Саймон из Светлячка, я говорю это не для того, чтобы похвастаться своим умом или изобразить из себя особенную. Все это было сказано, чтобы вы понимали полную картину: на фоне Нирали мы все казались глупыми детишками.
В 2003 году мне должно было исполниться семнадцать лет. Я интересовалась не тем, что обычно занимает девчонок в таком возрасте, так что не буду утомлять вас описанием своего времяпрепровождения, которое для меня было интереснее телека, книжек или прогулок по торговым центрам. Чаще всего я занималась какими-то своими исследованиями. В первый раз Нирали стала невидимой, когда я была погружена в исследование кроличьих нор. Я с головой ушла в чтение очередной мудреной научной статьи, когда услышала ее голос за спиной:
– Знаешь, а они ведь ошибаются.
Я тяжело вздохнула про себя. Сколько раз я просила ее стучаться, но у нее все равно были проблемы с соблюдением личных границ.
– Нирали, ну я же говорила тебе стучаться.
– Ой, – судя по голосу она правда растерялась, – я не подумала про дверь.
– В смысле? – нахмурилась я, разворачиваясь на кресле в ее сторону. В комнате было пусто.
Пусто?
Я еще раз обвела комнату взглядом перед тем как потереть глаза, пытаясь вспомнить, когда я в последний раз спала. Слуховые галлюцинации от недосыпа, не иначе. Встряхнув головой, я уже собиралась вернуться к компьютеру, когда услышала ее смешок.
– Ну ладно, где ты, вредина?
– Прямо тут, – жизнерадостно сказала она. Голос звучал так, словно она стоит ровно напротив.
– Да что за… Как? Ты снова засунула куда-то сюда динамики? – я встала, чтобы осмотреть комнату еще раз, уже внимательнее. Она такое уже проворачивала, запрятав в моей комнате целую систему динамиков, над которыми она поработала, чтобы манипулировать звуком: она могла «говорить» из любого уголка комнаты. Ей даже удалось создать иллюзию собственного движения. Впечатляет, учитывая то, что тогда ей было всего десять лет.
Но в этот раз либо ей удалось спрятать динамики получше, либо дело было в чем-то другом.
Она снова захихикала:
– Никаких динамиков! Это просто я.
– Ну ладно, «просто я». Как тебе это удалось? – я сложила руки на груди, глядя куда-то в сторону ее бестелесного голоса.
– Трудно объяснить, – ага, кодовая фраза Нирали для «тебе не понять».
– А ты попробуй, – упрямства мне было не занимать.
Она и попробовала – и я не поняла. К концу ее объяснений у меня в висках начала пульсировать мигрень. В том, что она говорила, почти не было смысла. Что-то про атомные частоты, пост-пространственный сдвиг, суперлиминальную синхронизацию и что-то под названием «планковский сверхвременной параллелизм». Все это пролетело мимо моих ушей.
– Ладно, – сказала я, потирая виски и пытаясь все переварить, – а попала-то ты сюда как?
– Зашла.
Нет, это невыносимо.
– Я хочу спросить, как именно ты попала сюда? – рукой я обвела комнату: стены вокруг нас и закрытую дверь.
— А, это, – она словно пожала плечами. – Просто прошла там, где стен не было.
Глядя куда-то в ее сторону, я прищурилась:
– Ты… чего?
Она тяжело вздохнула. Ну знаете, этот тяжелый вздох, когда кому-то намного умнее вас приходится вам что-либо объяснять, упрощая это настолько, чтобы даже до вас дошло. Мои щеки загорелись от стыда. Я знала, что она умнее меня – умнее всех нас – но все равно я чувствовала себя так, словно не смогла решить элементарный математический пример на глазах у Нила Деграсса Тайсона и щеночка, и оба они во мне разочарованы.
– Я прошла там, где не было стен. Дивья, стены есть не везде. Да в большинстве мест… реальностей их нет. Ну вот там я и прошла.
Мне нужны были доказательства этого утверждения, хотя я понимала, что если она и записала что-то, то только отрывками на каких-то заметках, в которых только она и могла что-то понять. К тому же я догадывалась, что и в этих доказательствах смысла будет не больше, чем в изначальном объяснении. Но несмотря на это, я расстраивалась из-за того, что поняла то, что она хотела сказать как-то абстрактно и расплывчато. Для меня это было нехарактерно. Абстрактность ее идей слишком сильно контрастировала с моим стремлением мыслить логично, я никак не могла ее понять, и это невероятно раздражало.
Сана бы поняла, она умела так мыслить. А вот я – нет.
Должно быть, я выглядела озадаченной (впрочем, так это и было), потому что она продолжила:
– Там, где я, то есть технически «когда» и «как» я, все находится в суперпозиции Шредингера: оно и существует, и не существует. Мне всего лишь надо найти места, где состояние объекта – «не существует», и отправиться туда.
Это никак не помогло. Ну то есть я что-то поняла, базовую мысль ее теории, но с точки зрения прикладной физики это был просто бессмысленный набор якобы научных терминов. Ее слова были никак не связаны с любой отраслью существующей науки. Вместо всего этого она могла бы сказать:
Я съела мороженое с другого конца, прочитала «сиреневенький» задом наперед тридцать раз, и стенка превратилась в желе – правда только если подходить к ней под углом в сорок пять градусов, и это имело бы точно такое же отношение к науке, как то, что она сказала на самом деле.
Но она была невидимкой, так что мое ограниченное сознание и даже сама наука уже не имели никакого значения.
– А тело у тебя все еще есть? В смысле, ты сама себя видишь?
– Да! – судя по голосу, она была в восторге. – Я выгляжу словно сотня версий меня наложены одна на другую. Немного голова кружится, если я смотрю на свои руки, и все такое, но я себя вижу.
Круто. Без понятия, что мне делать с этой информацией.
Она снова засмеялась.
– Ну что еще?
– Не могу поверить, что ты до сих пор не заметила.
– Что не заметила? – мне не удалось сдержаться, и в моем голосе проскользнула нотка раздражения. Было непросто принять мысль, что она умудрилась обмануть физику и научиться проходить сквозь стены при этом оставаясь невидимой для человеческого глаза, но на сегодня мне хватило игр в «посмотрим, насколько ты глупее своей сестренки».
– На каком языке я говорю?
Я растерянно моргнула и задумалась:
– Это же английский, разве нет?
И опять она захихикала.
– Ну-ка, скажи что-нибудь, – скомандовала я, постаравшись изобразить строгую старшую сестру.
– Равно как нет никого, кто возлюбил бы, предпочел и возжаждал бы само страдание только за то, что это страдание, а не потому, что иной раз возникают такие обстоятельства, когда страдания и боль приносят некое и немалое наслаждение...
Сосредоточившись, я могла понять что слова, которые она произносит, не особо совпадают с тем, что я по всей видимости мысленно перевожу, но услышать их сами по себе я не могла. Хотя…
– Погоди, это же перевод отрывка Lorem Ipsum из «О пределах блага и зла»?
Нирали хихикала:
– Ага! Хочешь, попробую на хинди?
– Давай, – я была растеряна и очень заинтригована, – вперед.
– Слева сияет Горы дочь и дэвов поток на главе его; гарал на шее, на лбу юный месяц, царь змей на груди; Пеплом украшенный, лучший из суров, царь мира предвечнейший; Пусть вездесущий и луноподобный шри Шанкар хранит меня.
Я нахмурилась, пытаясь и сосредоточиться на словах, и понять, откуда эта цитата. Повторяя их про себя, я задумалась еще сильнее и тут наконец-то до меня дошло:
– Это что, шлока из Рамачаритманас, молитва перед книгой Айодхья?
Снова смешок.
– Но… как же ты..? Это же вообще не звучало как хинди!
– Круто, да? – сказала она. – Ощущалось совсем не как хинди, когда я произносила эти слова, но думала-то я на хинди. А для тебя звучало как?
– Наверное, на английском… То есть, звучало ни на что не похоже, но понимала я тебя на английском.
– Офигенно. А ты слышала что-то не на английском?
– Вроде. Ну, почти. Если прислушаться, то я могу понять, что ты произносишь совсем не те слова, которые я… не слышу, а как бы понимаю? Но их смысл заглушает все остальное, так что я не особо осознаю отдельные звуки или слова.
– Как думаешь, у тебя получится понять отдельные фонемы, если мы будем разбирать по одному слову за раз? Может быть, из-за обработки всей фразы ты не можешь распознать отдельные звуки.
– Наверное, – я пожала плечами, все еще в восторге от этой стороны ее открытия. – Попробовать стоит.
Мы решили, что она будет просто называть какие-нибудь базовые объекты, чтобы я попробовала внимательно послушать звуки, которые она произносит, и уловить их отличие от слов, которые я знаю и «слышу», но мне удалось услышать только отзвуки каких-то странных звуков в начале и конце слов.
Ей все это казалось забавным.
Мне это показалось просто волшебным.
Она часто приходила ко мне в комнату в этом состоянии, чаще всего после того, как все уже ложились спать или когда родители были на работе. Не могу ее винить за подобную скрытность. Сана не интересовалась всеми этими научными штучками, а если бы об этом узнали родители, они бы нас до конца дней закрыли дома, особенно учитывая то, что Нирали уже запретили проводить эксперименты дома (в последний раз, чтобы за ней убрать, пришлось вызывать подмогу и потратить несколько тысяч долларов). Но кому-то же надо было составить хотя бы базовый словарь этого вселенского языка, и мы старались как могли.
Однажды ночью мы валялись на полу и снова называли разные предметы (мы как-то пытались распознавать отдельные звуки, но когда Нирали их произносила, не вкладывая какой-то конкретный смысл, звучали они как обычно), как вдруг Нирали замерла. Конечно, я не могла ее видеть, но я почувствовала: что-то изменилось. Она так застыла, что я забеспокоилась, мало ли она провалилась сквозь пол или что-то такое, и я сижу уже одна. При этом я все же ощущала ее присутствие и присутствие чего-то еще, чуждого и пронзительного, хотя я и не могла понять, что это. .
– Нирали? – прошептала я. С каждой секундой меня все плотнее окутывало облако тревоги.
– Тсс, – это прошептала она, но так тихо, что я едва могла ее слышать. Но в ее интонации было что-то серьезное, так что я замерла в тишине рядом с ней.
Шли секунды, и липкий страх словно заполнял комнату. Он начал сгущаться в углах, там, где тени были чернее всего, и оттуда расползался дальше, пятная все, к чему бы он ни прикоснулся – включая меня. Я почувствовала волну первобытного ужаса, и мой пульс подскочил. Хотя я понимала, что в комнате только мы с Нирали, казалось, что где-то в рядом бродит опасный хищник, и только тишина скрывает нас от его взора.
Чтобы как-то отвлечься от этого ощущения, я сосредоточилась на мягком красном сиянии дисплея часов над столом. Цифры неспешно сменяли одна другую, и это успокаивало и завораживало. Страх становился не таким пронзительным, и где-то между полуночью и двумя часами ночи я уснула. Поняла я это, когда Нирали наконец разбудила меня, вернув в наш мир:
– Дивья, просыпайся…
– Мм? – я медленно приходила в себя, пытаясь стряхнуть липкие отголоски сна, который я не запомнила.
– Оно ушло.
– Что ушло? – я потерла глаза, отгоняя остатки сна, и взглянула на часы над столом. Уже так поздно… неужели мы и правда два часа лежали на полу?
Нирали не отвечала. Она молчала достаточно долго, чтобы мне показалось, что она и разбудила-то меня во сне.
– Тень из-за стен, – прошептала она, разорвав оглушающую тишину. Что-то тяжелое звучало в ее словах, что-то отдающееся эхом в моих первобытных инстинктах, порождающий желание спрятаться как можно дальше.
– Какая тень? – прохрипела я, поднимаясь на локтях, но Нирали уже не было. Было не просто тихо: я всегда чувствовала изменение в комнате, когда она уходила, даже когда она не предупреждала об этом.
Спустя несколько минут она на самом деле постучалась в дверь моей спальни. Этот стук меня напугал, и сердце снова бешено заколотилось. Подойдя к двери, я впустила ее, остро ощущая сгущающуюся вокруг нас ночь и оглядываясь на каждый шорох. Молча Нирали проскользнула мимо меня и залезла в кровать, спрятавшись под одеялом, прижав колени к стене и спиной ко мне. Я поняла ее намек и легла рядом, словно защищая ее от непроглядной ночи.
Сон еще долго не шел ко мне, пока инстинкт выживания бушевал в моих венах, но спустя какое-то время я все-таки уснула. Утром, когда я проснулась, солнце заливало комнату, а Нирали пристально наблюдала за тем, как я сплю.
– Дивья? – Нирали произнесла мое имя очень неуверенно, словно она не ожидала услышать его снова.
– Да?
– Ничего, – сказала она, снова забираясь под одеяло. – Спасибо.
Прошла целая неделя, и она снова пришла ко мне сквозь стены.
– Ее привлекают звуки этого языка, – сказала она, вырвав меня из сна о сверхтекучих жидкостях.
– Кого «ее»? – зевнула я, на удивление спокойно реагируя на продолжение наших ночных бесед.
– Тень из-за стен.
– Что это такое?
– Не знаю. Что-то огромное. Древнее. Может даже древнее времени.
– Да ты говоришь прямо как Сана. «Древнее времени»?
– Не знаю, Дивья, я просто чувствую, что это так.
Она всегда была такой, словно застревала где-то между наукой и миром эмоций, идеальный баланс между моим характером и характером Саны. Думаю, благодаря этому она умела мыслить достаточно абстрактно, чтобы сделать шаг к неизведанному, вырвавшись из старых рамок Общеизвестного, но при этом продолжая рассуждать достаточно логично, чтобы построить новые рамки, в которые лягут ее изобретения. Но иногда из-за этого она не могла подтвердить все это научно, опираясь на ощущение или слабый голос интуиции. При этом Нирали никогда не подводили ее чувства, даже если науке пришлось бы трудиться десятилетиями, чтобы все это доказать.
– Ладно, – я просто приняла ее объяснение.
Тогда я поняла, насколько удивительным был тот факт, что спустя всего несколько недель после знакомства с тем, что я всегда считала абсолютно невозможным, я вдруг поняла всю гибкость Возможного. Я была удивлена еще и тем, что услышав ее объяснение, я не потребовала доказательств и не попыталась как-то проверить ее слова, раз они выходили за границы моего опыта и понимания. Вместо этого я просто кивнула, принимая за истину то, что она сказала и пережила, независимо от рамок моего понимания.
– Чего оно хочет?
– Не знаю. Не думаю, что оно вообще говорит. Оно слушает. И понимает.
– Как-то… тревожно, – сказала я, натягивая на себя одеяло. Испуганный ребенок внутри меня убедился, что мои ноги надежно укрыты одеялом и не свисают с кровати, раз уж теням нельзя доверять.
Она согласно промычала.
– Но она там не одна.
Мой внутренний ребенок запаниковал, и сердце снова панически застучало:
– В смысле?
– В том смысле, что там есть и другие. Они огромные… древние… Большинство из них не видит меня, ну я так думаю. Я не совсем там, где они. Так же, как я и не там, где сейчас ты, но они меня слышат, так же, как и ты.
– Ты в безопасности?
Нирали молчала. Я словно похолодела. Это могло значить только одно: что-то огромное, что-то древнее и опасное находится достаточно близко, чтобы представлять собой угрозу. Прошло несколько минут, и она наконец ответила:
– Иногда...
– Только иногда? – я выпрямилась, глядя на то места, где вроде бы сидела она.
– Только иногда.
– Нирали, раз так, то почему мы все еще этим занимаемся? Я бы никогда не согласилась, понимая, что для тебя это опасно!
– Знаю, – тихо сказала она. – Но тут столько всего. Если я сосредоточусь на цвете, то я могу почувствовать все, чем был этот цвет и все, чем он когда-либо станет. Думая о времени, я могу оказаться посреди того, что здесь когда-то было – или когда-либо окажется тут, наблюдая за движениями, будущих тысячелетий. Я видела города из сияющих костей и стекол, города, которые ты даже представить не можешь. Монолиты, способные затмить богов. Прошлой ночью я стояла в центра черной дыры – не голограммы, не симуляции – настоящей черной дыры. Пойманная, связанная, сдержанная – я не знаю, как, но она там была, и я была в ней, и сквозь нее я видела другие вселенные, словно бесконечный зеркальный тоннель.
– Нирали, – прошептала я в восторге и ужасе. Она переживала это каждую ночь? Часами, пока мы болтали о всякой чепухе?
– Но там есть вещи намного больше, – продолжила она, и ее голос словно потемнел. – То, что скрывается в отблеске звездного света в стекле. То, что приходит вслед за мной из будущего и ждет меня в прошлом. Они скачут по поверхности нашей реальности словно «блинчики» по воде, только прикасаясь к ее поверхности всего лишь частичкой, но даже их часть – это слишком. На них больно смотреть. Слишком много форм сразу, и все они голодны, и их голод настолько разнообразен, что я его не понимаю.
Я слушала ее, и в моих глазах собирались слезы. Было больно признавать, что это правда. Понять их, прикоснуться к ним или испытать это было мне неподвластно, но мне надо было признать, что они реальны, потому что моя сестра была невидимой. Она проходила сквозь материю по своему желанию и говорила со мной каждую ночь на вселенском языке. Но принимая это за истину, мне пришлось признать, что моя сестра каждую ночь шла на поводу у своего любопытства, все глубже погружаясь в это опасное состояние, пугаясь того, что поджидает ее где-то там.
– Хорошо, что они меня не видят, но думаю, что это скоро изменится.
– Что? Почему?
– В моей комнате уже неделю тень из-за стен. Я чувствую, как она за мной ходит. Сейчас она слушает, но не думаю, что она снова придет в эту комнату.
– Нирали! Тебе надо с этим завязывать!
– Я не могу, – в ее голосе зазвенели слезы.
– Все ты можешь. Возвращайся и мы сломаем ту штуку, с помощью которой ты перемещаешься. Мы все исправим.
– Нет, – сказала она с такой тоской, которая не должна звучать в голосе тринадцатилетнего ребенка. – Ты не понимаешь.
– Ради чего ты так рискуешь?
Мое сердце разрывалось на части в тишине, в которой мы сидели. Целую вечность мы молчали в горе и тоске, пока она собиралась с силами. Только один слабый всхлип, свидетельствующий о том, что она плачет, раздался, когда она начала говорить.
– Я больше не могу говорить по-английски.
Я не понимала. Как и в первый раз, когда она пыталась мне объяснить происходящее, в этом не было никакого смысла.
– Что ты имеешь в виду? Как это, «больше не можешь говорить по-английски»?
– Дивья, я теперь могу говорить только на этом дурацком вселенском языке. Я пыталась, пробовала всю эту неделю, но теперь у меня получается только хрипеть или булькать, я не понимаю звуки, которые я издаю, и мне страшно. Мне страшно, потому что теперь они могут слышать меня, даже когда я тут, с тобой, а здесь я не невидимая. И ты, и Сана, и мама с папой – мы все видимые, и мы в опасности, когда я там. И я могу говорить только тут, только когда я тут, с тобой, – Нирали уже рыдала, не сдерживая слез.
Мое сердце словно провалилось куда-то вниз. Это я позволила этому случиться. Надо было ее остановить в тот день, когда она показала мне этот дурацкий антинаучный трюк.
– Сестренка, – прошептала я. Мне хотелось прижать ее к себе и держать, пока все не исправится, – возвращайся. Тебе нужно вернуться. Я не знаю, как мы все это исправим, но тебе нельзя оставаться там.
– Знаю, – сказала она сквозь слезы. – Но я не хочу тебя терять! Не хочу потерять нас.
– Я все еще с тобой!
– Но там все будет не так!
Мне было нечего ответить. Я могла сказать только: «Мы все исправим», но мы обе понимали, что этого недостаточно, хотя другого выбора у нас не было.
Я почувствовала, как она ушла, и через несколько минут она тихо постучалась в мою дверь. Нирали стояла за дверью, и ее потряхивало от рыданий, которые она старалась сдержать. Я закрыла дверь за ее спиной, и мы свернулись на полу в обнимку, продолжая молча плакать. Мы плакали, пока не уснули от изнеможения, а когда мы проснулись, солнце уже давно встало.
Нирали снова смотрела, как я просыпаюсь и пытаюсь прийти в себя после ночи, полной слез.
– Нирали?
Она молча кивнула, и от ее позы веяло грустью.
– Ты можешь…?
Нирали покачала головой.
– Совсем ничего?
Она взглянула на меня, а потом перевела взгляд куда-то за меня, в сторону коридора, словно там кто-то прошел. По ней было видно, что в ее голове мечутся тысячи противоречивых мыслей, но через минуту в ее глазах отразилась железная решимость, и она придвинулась поближе ко мне, подав знак, чтобы я сделала то же самое.
Ее губы почти касались моего уха, когда с них сорвалось нечто невыносимо отвратительное.
Меня всю передернуло от волны невыносимого отвращения, усиливающегося с каждым звуком. Никогда в жизни я не испытывала такого ужаса и омерзения. Я слышала ее голос, но он сочился едким ядом, скрежетал горячими углями, эхом дребезжал из мрачных глубин океана и злобно лязгал на краю рассудка острыми когтями. Это было неправильно. И до сих пор это остается самым отвратительным и ужасным переживанием моей жизни.
Эти слова, этот язык… Он был создан не для людей. Наука не на моей стороне, но я уверена, что в этих словах заключена сила, которую люди не должны использовать.
Но несмотря на все протесты моего мозга против самих звуков этого тошнотворного отталкивающего языка, я все равно поняла, что она хотела сказать, словно она говорила по-английски.
Не рассказывай родителям.
Перевод: Команда /r/nosleep по-русски