Мама в детстве постоянно говорила мне, что она ведьма. Я хорошо помню, например, как однажды после работы она сидела со мной на диване и рассказывала, как у неё прошел день: якобы покупательница нахамила ей в магазине, а она одним взглядом её прогнала. Стоило ей только поднять на неё глаза, как женщина замолчала, а потом ушла, чуть ли не заплакав.
Мама сказала, что не удивилась этому – ведь она же ведьма.
– Честно? – спросил я.
В деда мороза, призраков и бабайку я не верил, но был очень любопытным ребёнком. Так что и маме я не поверил, потребовав доказательств и объяснений.
– Честно. Вот иди сюда. Посмотри мне в глаза.
Мама повернулась ко мне, и я подобрался ближе. В отражении её зрачков были видны смутные очертания нашей комнаты, блик из окна и мой тёмный силуэт.
– Ну? Присмотрись внимательнее...
Я задержал дыхание и стал ещё пристальнее вглядываться в отражение.
— Заметил? Вот видишь, сына. Всё вверх ногами отражается. В глазах ведьмы весь мир вверх ногами.
* * *
Если бы вы встретили мою маму на улице, первое, что вы бы заметили, это её взгляд. Он оставлял впечатление. Не настолько, конечно, чтобы все от неё шарахались, но вы бы точно подумали – мол, ничего себе, какой тяжелый взгляд.
Потом вы приметили бы её одежду. Она носила большие пышные куртки с мехом, всегда эффектные. Когда она так выходила на улицу зимой, накинув поверх куртки бордовую шаль и распустив поверх шали свои длинные черные волосы, многим наверняка хотелось её сфотографировать. Она была яркой женщиной и любила фальшивые украшения с пластиковыми камнями, хотя дома у нас хранились настоящие золотые перстни и серебряные цепи. А ещё она любила высокие сапоги, даже летом. Мне кажется, мама всю жизнь старалась одеваться как певицы русской эстрады. Она говорила, что среди них тоже есть ведьмы.
А бабушка была совсем не такая. Она одевалась довольно просто и всегда казалась скромной безобидной женщиной. Когда бабушка меня куда-то провожала, люди часто думали, что она моя мама, потому что она выглядела моложе своих лет, в жизни и на фото. Кажется, лет пятнадцать подряд она делала себе одну и ту же укладку, почти как у Скалли в «Секретных Материалах», хотя сама она была больше похожа на Элизабет Тейлор.
Я часто бывал у неё в гостях. У неё дома было много всяких интересных вещей — старые платья, целые ящики с хламом, а в сервантах за стеклом — множество фигурок, посуда и россыпи блестящих камушков: кварц, малахит... Особенно красиво было на самой верхней полке шкафа, где стояли толстые свечи, самые большие блестящие камни и широкая хрустальная фаза со всякими бусами и колодой старых игральных карт.
Однажды я захотел забраться туда и посмотреть на эти карты. Я залез почти на самый верх, когда пришла бабушка.
– Нельзя это брать, внучок. Это особые карты, ими не играют. Даже трогать нельзя.
– Ба, а зачем они?
– Для дела.
Вечно так, что ни спросишь – для дела. Зачем тебе столько всего в кладовке? Для дела. А почему ты не носишь свои старые платья, а ходишь в одном и том же? Для дела, внучок. Эта загадочность просто изводила меня маленького. Вот ещё например, как-то раз она мыла посуду и я заметил у неё на шее сзади, у спины, широкий застарелый шрам.
– Ба, а что у тебя за шрам?
– Бандитская пуля, внучок.
Так и не рассказала.
Зато она часто рассказывала мне про свою молодость и как они с дедушкой работали на рынке. А ещё про то, как тяжело ей было поступать и сдавать сессию в университете, будучи уже в возрасте. И про свою сестру часто рассказывала. Но ни слова я не знал о родственниках по дедовой линии, да впрочем и по отцовской тоже. Всё, что я знал, что мужчины в моей семье по каким-то своим причинам не поддерживают контакт с родными. Вроде как мой отец сбежал из дома ребёнком, а дед просто со всеми поругался, но подробностей не знаю.
Иногда я ночевал у бабушки. В её спальне, в шкафу за стеклянной дверцей, стояли всякие разные книги, среди них – те, которые я боялся трогать. Первая – это «Мастер и Маргарита», такая полностью чёрная и с белой точкой на корешке. Мама очень любила эту книгу и часто о ней говорила. Когда по телевизору вышел сериал с Ковальчук и Галибиным (там ещё Безруков играл Иисуса), она была просто в восторге, потом ещё постоянно его пересматривала.
А вторая книга была скорее толстенькой тетрадкой, но я её ни разу не открывал, так что она могла быть и книжкой в мягкой обложке. Обложка тоже была полностью чёрная, и на лицевой стороне был крохотный кусочек пластыря, на котором ручкой было написано: «ЧЕРНАЯ». Книжка выглядела очень загадочно, так что я подумал, что это значит «чёрная магия», и боялся её даже трогать, чтобы этой магией не заразиться.
Только один раз я видел, как бабушка достаёт эту книжку и что-то с ней делает. Это было когда я проснулся ночью пописать и услышал, как бабушка возится на кухне. Я аккуратно подглядел и увидел, как она разводит в тазике тёплую воду, а вокруг на столе расставлены свечи. Она брала одну свечу, капала в тазик воском, а затем погружала туда пальцы и медленно водила. Я боялся что-то испортить и быть наказанным, так что понаблюдал минутку и тихонько прокрался обратно. Бабушку я об этом не спросил, вдруг она бы меня наругала. Так ничего и не узнал об этом.
* * *
Старшая сестра бабушки, Соня, жила в её квартире, когда я ещё в садик ходил. Эта парализованная старушка лежала во второй спальне на пружинистой кровати и будто бы вечно была при смерти, но никак не умирала. Бабушка с дедом её кормили, меняли ей подгузники, одевали и нежно о ней заботились. А ещё у Сони всегда на шее был шнурок, а на шнурке — маленькое такое украшение, которое открывается, а внутрь что-нибудь вкладывается. Бабушка рассказала мне однажды, что туда вложили. Рассказывала так, как будто это было самое важное знание на свете.
По её словам, там лежал кусочек бумаги с секретным словом, и он якобы должен был улучшать Соне самочувствие.
– Вот смотри, внучек. Потом маме так же сделаешь, если вдруг она сильно заболеет в старости…
Бабушка оторвала от блокнота кусочек бумаги, что-то написала на нём ручкой и дала мне. На листочке было одно слово, записанное несколько раз в столбик, при этом с каждой строчкой оно теряло по одной букве с каждого края. Получился треугольник, и слово можно было прочитать как слева направо, так и по двум другим сторонам треугольника, а на всех вершинах оказалась одна и та же буква.
– Вот если другое, особое слово так же записать и положить куда-нибудь к человеку, чтобы он всегда его носил, то оно ему будет помогать. Это очень серьёзное и сильное слово, настоящее я тебе не покажу. Но знай, что его можно положить только умирающему или тяжело заболевшему человеку, это крайнее средство. Если его убрать или потерять, то всё.
Я не спросил, что значит – «всё». Но примерно догадывался.
Мама ужасно не любила Соню. Ведь изначально Соню уложили в нашу квартиру, а не бабушкину, и родителям приходилось за ней ухаживать. Наша квартира была оформлена на неё, и все знали, что по завещанию доля квартиры перейдёт к бабушке, которую она взрастила как дочку, а другая доля – к маме. Но они просто не выносили друг друга. Соня едва говорила, а они всё равно как-то умудрялись ругаться и обижаться. Бабушку это печалило, и они с мамой и папой тоже иногда ругались из-за этого. Видимо, мои родители всю жизнь терпеть не могли старых людей. Как будто бы они отнимают у них их молодость, или что-то вроде того. А потом Соня вдруг совсем перестала говорить и могла только слабенько мычать. После этого ругань сразу прекратилась, и всем стало чуть спокойнее.
В квартире родителей было мало места, так что моя кроватка находилась прямо рядом с её койкой. Я часто играл на её койке, возюкая своими игрушками, а Соня смотрела на меня каким-то печальным пустым взглядом, и ничего не говорила. Я запомнил её блестящие седые волосы и сухую морщинистую руку, покрытую коростами. Благодаря тому, что она молчала и никак на меня не реагировала, я мог спокойно устраивать бои фигурок прямо на её постели.
Как-то раз мама позвала меня, пока я играл, и сказала:
– Сынуля, я сегодня устала, помоги мне немного с Сонькой. У неё злобы в теле много, она копится, и её надо выпускать, а у меня сегодня сил нет. Вот что, ты подойди к ней и покусай её легонько за руку, чтобы злость повыходила. Ей легче станет, она спасибо скажет.
Я помню, как стоял у постели Сони и думал, куда лучше её покусать. Решил поближе к сгибу локтя, где не было противных корост. Я приник ротиком к руке и принялся легонько её покусывать, ощущая затхлый старушечьий запах от её одежды.
– Сынуля, сильнее надо.
Я впился зубками посильнее и напряг челюсти по-настоящему. Соня закряхтела и тихонько замычала.
– Во-о-от, вот так, молодец, видишь как хорошо пошло. Давай-ка изо всей силы, постарайся, сынуля.
Я аж зажмурился, настолько крепко и старательно кусал Сонину руку. Она мычала без остановки, но не могла пошевелить и пальцем. А я всё кусал и кусал, пока не уставал ротик.
Потом вставал, отдыхал, смотрел на темный след от зубов, влажный от слюны, и снова принимался за работу. Мои укусы украсили всю левую Сонину руку, а затем и правую. Я очень старался сделать всё хорошо, чтобы из Сони повыходила вся злость, и кусал, не жалея сил, пока Соня не перестала мычать, а только стала хрипленько шипеть.
– Умничка, сынуля, — приговаривала мама. – Какой ты у меня молодец. Что бы я без тебя делала.
Позже, когда Соню перевезли к бабушке, я продолжал её навещать и играть на её постели. Одну из коробок с моими игрушками даже перевезли к бабушке и положили под Сонину кровать, чтобы я мог ими играть. Там были мои машинки и маленькие пластиковые солдатики. Иногда я играл, будто Соня – это такое большое древнее чудовище, и нужна целая армия, чтобы сдерживать его гнев. Я представлял, что этой армии необходимо день и ночь обстреливать чудище, закидывать его гранатами и жечь его тело, чтобы оно никогда не очнулось и не уничтожило весь мир: ведь в чудище накопилось слишком много злости, которую укусами уже не выпустить. Что было бы, если бы чудище очнулось, предсталять мне было почему-то страшно даже понарошку, так что я всё играл в этих солдатиков и даже расставлял их на ночь в Сониной спальне, чтобы они круглые сутки могли обстреливать чудище.
Одним вечером бабушка опять согнала меня с койки, чтобы обтереть Соню влажным полотенцем. Пока я прибирал свои машинки с кровати, бабушка приподняла её, подложив под спину подушку, затем провела рукой по лбу себе и Соне, а после этого сняла с её шеи эту штуковину.
Я помнил, что вроде как нельзя так делать, но подумал, что так и надо – может, бабушка хочет бумажку поменять. Она положила эту серебристую подвеску на Сонину подушку, обтёрла ей только руки и ноги, и молча ушла. А на следующей день Сони не стало.
Что было в день её смерти, я плохо помню. В подъезде стоял гроб, и я спросил у папы – а что это такое?
– А это «всё», сынок. Так всё и заканчивается.
Папа много плакал на похоронах. Приговаривал: «Так всё и заканчивается… Так всё и заканчивается...»
* * *
Когда я немного подрос, дети в школе стали дразнить меня за то, что я верю в ведьм. Иногда мы собирались во дворе в беседке и рассказывали друг другу жуткие истории. Я всегда рассказывал, что моя мама настоящая ведьма. Иногда дети мне верили, но спустя время все стали считать меня каким-то странным. Я защищал маму и мне было очень обидно, но постепенно я начал сам думать, что мама меня обманывает. Я даже плакал: неужели всю свою жизнь я буду терпеть насмешки от сверстников? И если меня обманывают, то неужели мама так и будет играть в своих этих глупых ведьм, даже когда я вырасту?
Однажды в выходные меня никто не позвал гулять, и я остался дома. В тот день я пошел на кухню попить воды и встретил там маму за чашкой чая и сигаретой.
– Сынуля, на улице днём совсем жарко… А вечерком не хочешь пойти погулять?
– Нет, мам.
– Почему?
– Просто не хочу.
– Ясно всё... А хочешь, мама сделает дождик?
Я промолчал.
– Давай мама сделает дождик. Не так обидно будет дома сидеть. Только выйди, пожалуйста, в свою комнату, закрой дверь и не подсматривай. Сюда не заходи, я потом выйду.
Я неохотно пошел. Я сам не помню, верил ли я ещё маме или уже перестал, но тогда мне точно стало интересно, что она будет делать. Просидев всего пару мучительных минут в комнате, я не выдержал и решил всё же сходить и подсмотреть.
Тихонько подкравшись к двери кухни, я заглянул в щёлку. Мама неподвижно стояла у окна спиной ко мне и смотрела вниз, как будто молилась. Я запомнил длинные мамины волосы, распущенные до середины спины. Казалось, она даже задержала дыхание, настолько была сосредоточена. Я понаблюдал минуты две, но скоро и от этого стало скучно. «Позорище», думал я. «Она мало того что меня разыгрывает, так ещё и сама в это верит».
Я вернулся в комнату и сел ждать, пока мама выйдет. Голуби за окошком летали с крыши на крышу, а солнышко постепенно скрывалось. Скоро станет попрохладнее, подумал я, и можно будет пойти до моих друзей, немного успокоиться и отвлечься.
Наконец мама вышла из кухни и заглянула ко мне. Мне показалось, что она плакала, и мне стало стыдно – вдруг это я её расстроил. Кажется, мне искренне показалось, что она читала мои мысли и узнала, что я перестал ей верить. Подумав, я понял, что всё равно её люблю, какая бы она ни была – настоящая ведьма или обычная сумасшедшая.
– Ничего не получилось, рыбонька. Что-то мамуля у тебя сегодня совсем расклеилась. Прости, сынуля. Я пойду отдохну немножко. Посиди пока тихонько.
Через некоторое время пришел папа. Они о чём-то поговорили в спальне, и я услышал, как они собирают вещи и кому-то звонят. Оказалось, маме стало плохо, и скоро приехала скорая. Папа поехал с ней вместе в больницу, и я остался ждать их один дома. Не помню, что я делал, пока ждал. Наверное, играл в приставку. А потом в какой-то момент я понял, что за окном шумит ливень, и шум как-то слишком громко слышно у нас дома.
Я побежал на кухню и увидел, что окно было распахнуто. Дождь заливал наш подоконник, вода стекала на пол, всё было в грязи от цветочных горшков. Я закрыл окно и подтёр, что смог, туалетной бумагой и кухонными полотенцами. Потом ещё долго сидел и смотрел на этот ливень, было очень красиво: вскоре стала бить молния, ветер едва не сносил деревья, было видно как люди, визжа, бежали домой. А про то, что мама как раз обещала днём сделать дождик, к тому вечеру я уже забыл.
* * *
К слову об отце. Я помню, каким он был в молодости. У нас сохранились несколько фотографий и видеокассет с того времени, когда я был малышом. Он был обаятельный весельчак и душа компании. Я очень похож на него: округлые мягкие черты лица, искрящиеся волосы и нежные глаза – прямая противоположность тяжелому взгляду матери.
Когда он стал жить с мамой, он стал одеваться ярче и заметнее – он обожал носить пёстрые рубашки со всяческими безвкусными рисунками или текстом, джинсы и кожаные ботинки со всякими блестящими вставками. А его характер стал меняться в противоположную сторону: он реже приглашал домой друзей и меньше разговаривал со мной и мамой. К тому моменту, как я был в четвертом классе, он стал настолько незаметен, что я мог как угодно шуметь у себя в комате и никак не привлечь его внимание, пока он дома. В основном я видел его, когда он выходил из спальни в туалет или покушать. В рабочие дни мы вообще почти не встречались. Однажды я сидел дома после уроков и ждал, пока родители придут с работы: сначала папа, в шесть вечера, а потом мама – в восемь. А в тот день звонок в дверь раздался около пяти.
Я подошел и заглянул в глазок. Это была вроде бы мама – её одежда, её причёска. Но в лице было что-то не так. Она посмотрела прямо в глазок и сказала:
– Сынуля. Это я. Открывай. Мамуля пришла.
Она делала странные паузы между словами, и каждое слово говорила ласково, но вкрадчиво. Таким тоном родители обычно разговаривают с детьми перед тем, как дать им по первое число за какую-то провинность. Я замешкался у двери и не потянулся сразу к замку, а продолжал смотреть. Она тоже продолжала молча вглядываться в глазок, и мне показалось, что тишина растянулась на целую минуту. Мне стало как-то неуютно у двери, и я отошел на шаг.
– Сынуля. Ну открывай, – внезапно продолжила мама. – Я же устала, хочу домой. Открой. Сынуля. Родненький. Давай открывай.
Ну что поделать, придётся открывать. Перед этим я ещё раз взглянул в глазок – ничего не изменилось, мама всё так же стояла молча и ждала. Тогда я повернул защёлку и медленно стал открывать…
Мамина рука крепко взялась за дверь и мягко, но уверенно потянула её и открыла до конца. Теперь я мог получше разглядеть её, всё ещё стоящую за порогом. Я разглядел наконец, что мне показалось каким-то не таким: широко распахнутые желтоватые глаза и выступивший на широком лбу пот, ресницы все слиплись, тушь висела комками, а вокруг глаз ниточками расползлись лопнувшие сосудики. Нужно очень сильно плакать или долго не спать, чтобы так напрячь лицо, до таких синяков, подумал я.
– Сынуля, тебя машина ждёт. Давай пойдём. Вещи тебе я уже собрала.
И правда – в левой руке она держала плотно набитый магазинный пакет.
– Куда?
– На улице машина стоит ждёт. Поехали, сына.
– Хорошо, сейчас поедем, — подыграл я маме, а сам стал думать, как мне так её задержать до прихода папы. – Мамуля, ты как себя чувствуешь? Может хоть зайдёшь, присядешь?
– Всё нормально. Папе даже не думай звонить. Мы с ним в ссоре, сынуля. Давай поехали быстрее.
К моему облегчению, в подъезде послышались спешащие папины шаги, и вскоре он увидел нас. Они стали ругаться прямо в подъезде, и как я понял, мама уличила отца в измене, а он всё отрицал и говорил, что она с ума сошла.
– Знаю я как ты на неё смотришь!
– Да как я на неё смотрю? Нормально я смотрю? Что ты несёшь?
Мама повернулась ко мне и протянула руку.
– Сына, поехали.
Папа протиснулся мимо матери в квартиру и встал рядом со мной, положив руку на плечо.
– Никуда он не поедет. Успокойся и продышись.
В итоге я стоял как собачка между двух хозяев: меня то подзывала мама, то пытался увести папа, но я не хотел ни туда, ни туда – я хотел просто, чтобы они перестали ругаться. Я убежал в туалет, закрылся на защелку и заплакал.
Вскоре я услышал, как подошла мама и застучала:
– Трус! Открывай! Какой ты трус! – она плакала. – Ты что, не понимаешь? Ты семью рушишь! Выходи, трус!
Она ушла и, вроде как, закурила, а я остался плакать. Вышел я через минут десять, когда уже стало тихо. Дома папы уже не было.
– А где папа?
– Сынуля, папа уехал, — обычным, спокойным голосом ответила мама. – Ему срочно надо было. Не жди его, его долго не будет.
Больше я никогда не увидел папу. Бабушка и мама о нём не говорили ни слова, а я не спрашивал и почему-то совсем по нему не скучал.
* * *
Бабушка умерла, когда я заканчивал школу, и мама осталась одна со мной. К тому моменту она уже не делала каких-то «ведьминских» штучек, и я даже стал забывать о том, каким было моё детство, но на всю жизнь она осталась суеверной, и впоследствии мне долго пришлось выкидывать все этим маленькие ритуалы из головы. Помню, что был какой-то день в году, вроде перед Новым Годом, когда нельзя было убираться дома и ругаться. Какие-то определённые вещи нельзя было дарить, и нужно было быть осторожным к каким-то словам. Ничего уже не помню.
Я решил поступать в вуз в родном городе, потому что не хотел бросать её одну, хотя в тайне хотел уехать учиться в столицу. Это расстраивало маму. У неё были близкие друзья в городе, но она всё равно переживала, что я её брошу. Отношения у нас были натянутые, потому что она пыталась меня чрезмерно контролировать и опекать, чуть ли не ревновала к моим друзьям и обижалась, когда я ходил к кому-то на дни рождения. После смерти бабушки она начала неестественно быстро стареть, но это было будно заметно только мне, потому что я видел маму дома, без косметики и в домашней одежде.
Летом перед университетом я сидел дома. Я уже стал совершеннолетним, только начинал курить и тайком ночами пил. Мама не знала или делала вид, но меня не беспокоила – как я думал, боялась отпугнуть насовсем. Одной глубокой ночью я смотрел футбол по телевизору, и в один момент мне стало как-то не по себе. Я прислушался и понял, что не слышу обычного храпа из маминой спальни, а мама всегда храпела очень громко. Я пошел проверить и увидел, как она лежит на полу у кровати, телевизор включен, а её ночнушка задралась. Включив свет я увидел, что мама лежит на полу в лужице собственных испражнений.
Я подскочил к ней и помог встать. Она была в сознании, говорила очень медленно и была почти без сил, так что мне пришлось потихоньку тащить её на себе в ванную. Коричневая жижа стекала с её ног и капала на ковёр, но мне совсем было не противно – я просто делал то, что необходимо.
Дойдя до туалета, она села на унитаз, а я обтёр её ноги влажным полотенцем. Пока она сидела там, я набрал скорую, а позже помог ей подтереться и переодеться в чистую ночнушку. Помню, я думал о том, какая это горькая ирония: когда-то давно она так же подтирала меня, малыша, а теперь я вырос и подтираю её.
Скорая вынесла её из квартиры на носилках, я собрал в дорогу все документы и одежду и поехал с ними. Врачи сказали, что у неё был инсульт, и, скорее всего, она пролежала на полу спальни долго, прежде чем я её нашел. Мне объяснили, что восстановление бывает тяжелым, даже если привезти человека сразу, и объяснили, что никаких гарантий мне никто не даст.
Она лежала в большой палате вместе с пятью другими старухами. Мне показалось это очень странным: маме не было и пятидесяти, а её положили с восьмидесятилетними старухами. Я подумал – это «умиральня», здесь пахнет смертью и стариками. Мама не узнавала ни меня, ни санитаров или врачей, и почти не говорила. Я вспомнил Соню и испугался, вдруг мама тоже останется парализованной. Но до этого не дошло. Она умерла в больнице через день, так и не придя в себя и не узнав ничьих лиц. В последний день в больнице она только бурчала какую-то тарабарщину: «бара када, бара када...»
Я реагировал на всё спокойно, с самого начала не показывая никаких эмоций. У меня правда на душе была какая-то пустота. Даже когда мне сообщили о её смерти, я понял, что чувствую только раздражение от того, что придётся сейчас её хоронить и суетиться, а я был занят с поступлением. Мол, как-то это невовремя, будто мама специально решила умереть в неудобный момент, чтобы мне с того света напоследок насолить.
Хоронить маму я поехал с маминой подругой. Тем днём было неожиданно жарко, я приехал в черной рубашке и жутко вспотел. Наконец привезли мамино тело, мужчины достали гроб и спросили:
– Будете прощаться?
Я ответил – да, давайте.
Они открыли крышку гроба и отошли в сторонку покурить. Я взглянул на труп матери. Её одели в чёрное платье с длинными рукавами, волосы убрали под косынку, а руки сложили на груди. Женщина в гробу была совсем не похожа на маму. Я даже спросил, а они никого не перепутали? Нет, не перепутали. После этого я все же узнал её по ресницам и широкому лбу. Видимо, было сложно её узнать без этого тяжелого взгляда. В тот момент я впервые почувствовал горькую тяжесть в груди, как будто мне чего-то остро не хватало, что у меня что-то отняли и я это никогда не верну, и мне впервые за долгое время стало по-настоящему жаль её.
– Тётя Наташа, – я повернулся к ней и спросил, – а у вас случайно нет с собой какой-нибудь бумажки и ручки?
Мне дали блокнот, я вырвал из него листочек и карандашиком написал на нём одно слово, повторив его несколько раз в столбик, с каждой строчкой отнимая букву с каждого края:
АБРАКАДАБРА
БРАКАДАБР
РАКАДАБ
АКАДА
КАД
А
Закончив, я свернул его в плотный комочек и подложил его в гроб матери, запрятав под рукав платья. Гроб закрыли, опустили в яму. Набросали земли. Так всё и закончилось.
Потом тётя Наташа уехала, а я ещё побродил по кладбищу, вглядываясь в лица на памятниках и вчитываясь в имена. Я думал о том, сколько людей, сколько личных семейных историй здесь похоронено. Почему-то я надеялся, что рядом с мамой похоронены только хорошие люди, чтобы она осталась довольна своими соседями и не была на меня в обиде. А ещё мне очень хотелось, чтобы этот жаркий день развеял хотя бы мелкий дождь и слабый ветерок, лишь бы только слегка прибило пыль и стало легче дышать…
Но небо было сухо.
Вместо эпилога
Недавно ко мне приезжала в гости подруга, которая меня хорошо знает. Мы разговаривали о детстве, и я наконец уложил некоторые воспоминания в одну картинку, которую могу рассказать. Эти воспоминания связаны с тем, как моя мама относилась к моим друзьям, пока я был маленьким. В детстве мне не казалось это чем-то необычным, и вот только в разговоре с подругой я начал осознавать, что всё-таки не все мамы так себя ведут.
Когда я был во втором классе, ещё до того, как меня начили дразнить за маму-ведьму, мы немного поссорились в компании друзей. Повод был очень глупый и детский, но мы и были детьми. Всё произошло из-за нечестной игры, и один из мальчиков, Руслан, назвал меня предателем и крысой.
Он был как бы вторым «лидером» нашей группы: меня уважали за то, что я был умный, а его – за уверенность в себе. Я хорошего его помню, потому что мы были довольно близки – я часто был у него в гостях, мы вместе смотрели папины эротические кассеты, и я здоровался с его старшим братом Виталей. Когда мы были во втором классе, его брат был уже совершеннолетний. Всё, что я знал о Витале, это то, что он любил электронную музыку и круглые сутки лежал на диване в этой гостиной в наушниках. Он казался мне каким-то загадочным «взрослым», и я стеснялся говорить с ним.
В общем, Руслан на меня серьёзно обиделся, и в итоге все мальчишки из нашей группы под его влиянием перестали со мной общаться. Это называлось «бойкот». А спустя две недели мама, конечно, узнала об этом. Она всегда прекрасно распознавала моё психологическое состояние и умела так достать расспросами, что получала всю нужную информацию.
Она меня поддержала и сказала, что в мире почти все люди – плохие, но есть несколько хороших, особенных, таких, как мы; и что хорошим бывает нелегко.
Руслан был татарином, мальчиком из хорошей семьи. Мама не любила «нерусских» и с самого начала не очень была рада нашей дружбе, называя его «эта чуркистанская морда». Слово «чурка» в детстве я узнал очень рано и использовал его как самое страшное ругательство, когда был на кого-то очень обижен.
Мама позвала меня и сказала, что сейчас мы эту чуркистанскую морду проучим. Она нашла фото Руслана, которое у нас сохранилось с моего дня рождения – на фоне какой-то клумбы в парке аттракционов. Взяв старое толстое шило с пластиковой ручкой, мама нагрела его кончик зажигалкой, а затем выколола глаза Руслану на фото.
Я смотрел, как вместо глаз у Руслана на фото проступают чёрные дырочки, и радовался, что мама за меня заступается.
На следующий день Руслан заболел и не пришёл в школу. Я помнил, что мама выкалывала глаза, и я подумал, что это заработала её «магия». Сначала я обрадовался, а потом, когда дни шли, а он всё не приходил, мне стало стыдно и страшно. Спустя пару недель он вернулся и я узнал, что он лежал в больнице.
Некоторое время спустя мы снова стали общаться, практически как ни в чём не бывало, и отношения в нашей группе снова потеплели, но ненадолго. У Руслана начались проблемы в семье – у него тяжело пила мама, а про Виталю ходили слухи, что он наркоман. Руслан перешёл в другую школу, мы постепенно отдалились, и я перестал что-то слышать о его жизни.
А когда я был примерно в пятом классе, я узнал от мамы, что Виталя умер.
После этого на улице я случайно наткнулся на бледную маму Руслана и покойного Витали. Какая-то женщина, её подруга, вёла под руку и пыталась её как-то подбадривать. Я услышал обрывок фразы: «…ну а ради кого ещё? Скажи мне, ради кого ещё?...»
* * *
Сильно позже, примерно в шестом классе, когда меня перестали дразнить за маму-ведьму, меня начали дразнить за мой лишний вес. Дети любили на переменках больно тыкать мне в живот и убегать, а я не мог их догнать. Конечно, друзья тоже ещё были. А ещё была девочка Карина, которая вроде меня и задирала, но много со мной общалась. У нас была странная дружба, любовь-ненависть. Она могла весь урок больно тыкать мне в спину ручкой, смеяться над моей одеждой, шептать о том, как я сильно воняю, а на переменке мы обсуждали всё на свете – аниме, музыку и книжки.
Иногда она перегибала палку, и я сильно злился. Ребёнком мне было сложно контролировать гнев: если переступить определённую черту, ненависть заливала мне глаза, моё лицо непроизвольно начинало дёргаться в гримасе, и я, не рассчитывая сил, мог очень больно ударить или кинуть в обидчика чем-то тяжелым. Один раз Карина кидалась в меня вонючей тряпкой для вытирания доски, потом подбирала её с пола и кидала снова, пока я пытался её догнать. В какой-то момент я вышел из себя, поднял стул и готов был со всей силы врезать её им по голове. Меня остановило только то, что я мог разбить окно.
Я прокричал Карине в лицо:
– Тварь, я буду молиться, чтобы ты сдохла! – мой голос сломался, слово «сдохла» я практически прохрипел.
– Ой, это взаимно, – в привычной саркастической манере, но как-то неуверенно, ответила Карина. Она прекратила, и мы это замяли.
А дома я случайно проговорился маме. Она узнала, что в нашем классе есть такая девочка Карина, которая унижает её сына – а значит, надо поставить её на место.
У моей мамы был очень напористый характер, она любила скандалить и добиваться своего, тем более, когда это касалось её единственного сына. Она сказала, что завтра пойдёт со мной в школу и поговорит с этой Кариной и её мамой, чтобы она больше меня не доставала.
На следующий день мама действительно пошла со мной на первый урок. Мы выстроились у закрытого кабинета биологии в ожидании учителя, а она смотрела на нас. Мы с Кариной стояли позади всех, но мама почему-то всё не подходила.
Наконец пришел учитель, открыл ключом дверь и мы все стали заходить. В этот момент мама подошла к Карине, схватила её за руку и нависла над ней:
– Слышишь, дрянь мелкая? Только попробуй моего сына ещё хоть ПАЛЬЦЕМ тронуть, – мама запустила ногти ей в руку с такой силой, что они проткнули кожу, и потом на этих местах остались маленькие порезы в форме лунок, – у меня с тобой разговор будет короткий! Поняла меня?
Мама отпустила руку и стремительно вышла в коридор. Никто вокруг ничего не сказал и будто не заметил, что произошло. Она говорила тихим, но строгим шепотом. Мы все молча зашли в класс, и весь этот день Карина со мной не разговаривала.
На следующий день она не пришла в школу по болезни, а когда вернулась, то учитель попросил её пересесть на другую парту. Ко мне подсадили другого мальчика, с которым мы дружили. Я не знаю, просила ли этом Карина, или просто учительнице надоел шум с нашей стороны. Мы не общались до девятого класса, а потом она пошла учиться в техникум. К счастью, Карина не заболела от маминой «магии». С её семьей, насколько мне известно, всё было хорошо.
* * *
Спустя время эта мамина способность будто читать мои мысли и безошибочно определять моё настроение стала меня угнетать. Мне казалось, что я не мог иметь никаких секретов. Я взрослел, а моё личное пространство дома сужалось – мама могла вломиться даже в ванную, когда я голый мылся, и начать что-то рассказывать, как ни в чём ни бывало. В ответ и я научился по звуку её шагов распознавать её настроение; по её интонации – угадывать, что она на самом деле думает о моей одежде или о том, как я провёл день. Ничего из этого не помогало мне, когда у меня появилась первая любовь, и даже эти свои чувства, хорошие или плохие, я не мог утаить от неё. Она не отставала от меня с вопросами: как ты, сына? Что такое, сына? Что нужно, сына? Ты можешь довериться мне, сына.
А я не хотел доверяться ей. Я хотел всего лишь права на то, чтобы мои переживания были только моими, а конфликты или разногласия – только между мной и моим обидчиком. Это сводило меня с ума, и в один вечер на очередной вопрос я ответил маме:
– Мне ничего от тебя не нужно. Только, чтобы ты оставила меня в покое!
Мама выдержала паузу, а затем подошла ко мне, села на диван рядом со мной, положила руку мне на плечо и сказала:
– Нет, сына. Я всегда с тобой. Я никогда не оставлю тебя в покое.
Она сказала это с такой ноткой особенной жалости, будто говоря не «мне тебя жаль», а «какой же ты жалкий». Эта мамина фраза до сих пор эхом откликается у меня в голове, когда я вспоминаю, как я жил в её доме. Воспоминания о маме не дают мне покоя спустя столько лет, так что, видимо, она сдержала своё обещание.
Автор: 211vb