[если модераторы посчитают это оффтопом — удаляйте. я просто хочу, чтобы это где-то осталось. заранее извиняюсь за сумбур, я мало спал.]
Меня зовут Андрей. Я не писатель, у меня нет красивых оборотов и опыта «продавать» историю. Я монтажник ЛЭП, сорока километров от нашей деревни до ближайшего города, нормальная работа, обычная жизнь. Неделю назад я вернулся из тайги и не могу заснуть больше сорока минут подряд. Я пытаюсь говорить — язык становится ватой. Пытаюсь молчать — голова звенит, как ЛЭП на ветру.
Я пишу это здесь, потому что один человек в личке посоветовал «выложить на реддите, на русском ноу-слипе». Он сказал: «Когда проговариваешь — перестаёт жрать изнутри». Пока что не перестало.
Если вы из тех, кто любит ходить в лес один и подальше — дочитайте до конца, пожалуйста. Я не собираюсь вас пугать ради лайков. Просто есть вещи, к которым невозможно подготовиться. Даже если ты рос среди ёлок, как я.
У нас есть привычка: если где-то после метели ложится провод и сотовая связь «умирает», мы берём машину и едем по старой лесовозной дороге до опоры №47 — это где линия через низину выходит к ручью. По документам выезд согласовывается, по факту — кто ближе, тот и едет. Так и вышло: я, мой напарник Пашка, и ещё один — Серёга, новый, тихий парень, которому досталось прозвище «Карта» за то, что он всё время смотрел в навигатор.
Стартанули в пятницу, 23:10, потому что срочность, а днём у нас были другие заявки. Дорога в колеях, берёзы как иглы, снег сухой — минус двадцать с хвостиком. Мотор урчит ровно, печка греет, музыка не играет — магнитола всё ещё на ремонте.
Пашка рассказывал, как сосед на спор облизывал ломик. Я смеялся, а «Карта» молчал и смотрел в чёрное окно. Когда повернули с асфальта на лесовозку, фары схватили висящую в воздухе снежную пыль. Дорога там как шрам — темнее, чем сугробы по краям. И вот там-то, на второй «полке», я впервые увидел след.
Не отпечаток. Сразу полосу. Как будто кто-то, очень тяжёлый, прошёл и оставил углубления через метр с чем-то. Пашка матюгнулся: «Лось, что ли?» Но у лося копыта. А тут — кругляки, каждый как крышка от кастрюли. Снежная крошка по краям, распрямлённая лунным светом. Я выжал сцепление и остановился.
— Не надо, — сказал «Карта». У него голос был, как у человека, который давно не разговаривал.
— Да просто гляну, — сказал я и вылез.
Пахло смолой и выхлопом, как всегда. Лес шуршал голыми вершинами и, кажется, чем-то ещё. Я надел варежки, посветил фонариком вниз. От колеи до колеи — следы. Они уходили влево, к низине, где чёрной чертой лежал ручей. И справа — откуда-то сверху, от старой просеки, где уже лет десять никак не доберутся до свала.
— Камон, Андрюха, — Пашка высунулся в окно, — потом с фоточками будешь, поехали.
Я вздохнул и сел обратно. Машина снова поползла. «Карта» не отводил взгляд от следов, пока они не ушли под снег дальше по склону.
Доехали до опоры без происшествий. Перекур, ругань про замёрзшие пальцы, фонарь заедает, давайте уже, где крепёж? Ветер усилился, провода звенели — этот звук я всегда любил: он как музыка, которая случается без людей. Мы поднялись на кошках, сняли обледенелую соплю с изолятора, подправили хомут. «Карта» снизу держал лестницу и время от времени смотрел назад, на дорогу, как будто ждал кого-то. Я спустился и спросил: «Ты чего?»
Он кивнул в сторону просеки:
— Он идёт.
— Кто?
— Ну… он. Как в сказках говорили. Менк.
Я хмыкнул. Слово это я слышал пару раз, когда совсем пацаном был: бабка говорила, что «менки лысых любят», потому что по голове удобней. Зато бабка всех любила запугивать, чтобы мы после девяти домой шли, а не за речку к старой переправе. Глупость — так я тогда думал.
— Тебя кто так напугал? — спросил Пашка.
Серёга пожал плечами и сказал:
— Дед.
Мы закончили к трем. Небо потемнело не потому, что ночь — потому, что тучи. Позёмка пошла, мелкая, как мука. Я сказал: «Всё, валим». Собрали инструмент, уложили в ящик, я включил фары. И тогда фары ухватили то же, что и раньше, но ближе.
Следы. Крупные. Они пересекли дорогу в пятнадцати метрах от нас, уходя из просеки к опоре. Свежие — видно, крошка ещё не осела.
Я не люблю, когда ко мне кто-то идёт, а я этого не знаю. Я люблю, когда я знаю. Я вышел.
— Андрей! — звякнуло железо — Паша кидал в ящик ключи. — Сядь в машину, нахрен.
Я светил. Снежинки летели в луче, как мошкара летом. Воздух будто стал плотней, как в морозной бане, где дышишь осторожно, чтобы не обжечь лёгкие. И вдруг я услышал: не скрип, не хруст — а как будто по снегу кто-то поставил лопату. Медленно. Пауза. Снова. Глухой, тупой звук, от которого ногти захотелось в ладони вжать.
— Сядь, — сказал «Карта». Ровно. Без просьбы.
Я сел. Дверь хлопнула, и звук отозвался в лесу, как в пустом доме. Я выжал газ, машина рывком пошла. Фары жгли белую стену. Зеркало тряслось и ничего не показывало, кроме собственных вибраций.
Километра два мы ехали молча. Потом Паша сунул мне термос: «Пей». Я сделал глоток и понял, что челюсти дрожат — так сильно, что кружка звенит. Я не хотел признавать, что боюсь. Но есть страх, в котором ты можешь рассмеяться, и есть другой — как падение, которое не кончается.
— Ты видел? — спросил я. Никто не ответил.
Следы снова появились через полчаса. На прямом участке дороги, где по весне грунтовка проседает и машины тут всегда сбрасывают до двадцати. Мы тоже сбросили. Фары ткнулись прямо в две лунки — как ступни. Дальше — ещё, и ещё. Пашка сказал тихо: «Он нас режет».
— Что?
— Ну как зверь идёт «по диагонали», чтобы как бы не за нами, а перебегает — и ты не заметишь, как он рядом. Но это… это как будто ребёнок прятки плохо понял. Идёт и идёт. Не бежит.
Его голос сорвался на смешок. Я никогда не слышал, чтобы Пашка смеялся так. Я подумал, что если я сейчас остановлюсь — мне станет чуть-чуть легче. И остановился. Реально остановился посреди дороги, в тайге, в минус двадцать, в три ночи, когда кто-то большой решил, что мы — его маршрут.
— Ты чё творишь? — Паша ударил меня по плечу.
— Слушайте, — сказал я.
Сначала я ничего не услышал, кроме двигателя. Я повернул ключ — мотор заглох. Стало тихо. Немного позёмки стучит в кузов, ветер где-то там, в верхушках, и… и тот самый звук. Через секунду. И ещё через пару. Тупой, как ладонь, ставящаяся в снег. Идёт медленно, размеренно. Идёт и идёт.
— Я не хочу его видеть, — сказал «Карта». — Пожалуйста.
Я завёл двигатель. Мы поехали.
Дальше не будет «устрашающих криков» и «крови на стекле». Если вы за этим — сорян. Там было другое.
Мы ехали, останавливались, слышали. Фары иногда цепляли что-то между деревьями, какое-то нарушение привычной геометрии леса: как будто между стволами стоит ещё один, но он шире, и у него другая кора. Или как будто на краю света появляется вертикальная тень, слишком ровная, чтобы быть тенью, — и сразу исчезает. Я пару раз пытался посчитать, через сколько секунд после остановки он делает шаг. Получалось по-разному. От двух до пяти. И всегда — одинаково уверенно.
По дороге поломка: у нас приклинило правую заднюю, и машина стала вести себя как пьяная. Выхода не было — я тормознул у старого съезда к зимнику и мы выскочили смотреть. Снег тут глубокий, хрустит высоко, прямо под коленями. Я залез под мост, Пашка светил, «Карта» держал домкрат. Руки оледенели моментально, и я начал злиться — злость от холода самая честная. Когда злость приходит, страх уходит на шаг назад. Я вцепился в болт, сорвал резьбу, заорал матом — и услышал в ответ тишину. Не птичку, не ветку — тишину, как будто лес присел на корточки.
— Он рядом, — сказал «Карта». Голос у него был тише, чем шёпот.
Я ударился лбом о рычаг и вылез. Пашка взглядом указал — не на лес, а себе за плечо, вверх. Я поднял фонарь и, клянусь вам, на секунду увидел сосновый ствол, которого там не должно было быть. Он был слишком близко к дороге, прямо над нами. И он не был сосной.
Если вы когда-нибудь стояли под опорой ЛЭП, то знаете это ощущение веса — как будто над тобой не железо, а вода, и она давит. Там было похоже, только в этом «воде» было тепло. Тепло чужой кожи, которую ты чувствуешь, когда стоишь в автобусе слишком близко к человеку. Это тепло было над нами, огромной стеной ночи. И оно не шевелилось. А потом — шевельнулось.
Я не видел лица. Никаких глаз, никакого «мгновения» — ничего. Просто сверху вниз медленно поползла тень, как будто кто-то перенёс вес с одной ноги на другую. И снег под нами слегка сел. Это не метафора. Он сел, будто матрас, на который опустились два центнера.
— Садись в машину, — сказал я. Не крикнул. Просто сказал. Паша убрал домкрат, «Карта» втиснул инструменты на заднее сиденье, и мы, не глядя вверх, закрыли двери. Я включил передачу. Мы поехали на почти мёртвой резине. Руль бил в ладони, как в лихорадке. Я смотрел только на дорогу.
Сзади — ничего. В зеркале — ничего. Но звук был. Шаг. Пауза. Шаг. Этот ритм, как метроном, вбился мне в череп. В какой-то момент я поймал себя на том, что подстраиваю дыхание под эти паузы. Вдох — шаг. Выдох — пауза. И я понял, что так нельзя: ты становишься частью его темпа. И я начал дышать как попало, часто, столько, сколько мог.
Вы думаете, что бег — это решает. Что если очень быстро, очень долго — он отстанет. Там не было «быстро» и «долго». Там было «пока ты не упадёшь». И мы чуть не упали, когда поняли, что бензин — на нуле.
Показатель моргал уже полчаса, но я всё надеялся, что хватит до просеки, где стоит заброшенная избушка лесника — если честно, я туда ни разу сам не ездил, только слышал. И вот — под горкой, где дорога чуть открывается и из-за распиленной сосны видно кусок речки — мотор дёрнул, кашлянул и умер. Машина докатилась по инерции и встала.
Тишина. Потом — шаг. Пауза. Я выдохнул — пар повис белым облаком прямо перед носом.
— Пешком? — спросил Паша.
— Пешком, — сказал я. — Избушка в двух километрах. По ручью. Там печь.
— Он быстрее по прямой, — сказал «Карта». — Но он не спешит.
Я хотел пошутить, но не нашёл слов. Мы взяли рюкзаки, бросили в них всё, что могло пригодиться: сухие носки, «горелку», спички, какую-то тушёнку, кусачки (почему-то), трос (зачем-то). Я взял ломик. Не знаю, зачем. Просто тяжёлая железка иногда лучше молитвы.
И мы пошли. Не бежали. Пошли быстро. У ручья снег был ниже, но холоднее, и ветер тянул прямо из русла, как из трубы. Лёд хрустел, но не ломался — и это, кажется, спасло: если бы провалились, дальше я бы не писал.
Сзади — шаг. Пауза. Иногда пауза была длиннее. Иногда короче. Я пытался не думать о том, что он ориентируется без фонаря. Что он видит лучше нас. Ведь если ты идёшь так, что тебя не видно — ты или узнал место, или тебе всё равно.
Паша пару раз обернулся. Третий раз — поднял фонарь. Я хотел сказать «не надо», но поздно: луч прошил лес и упёрся в чёрное, как в стену. И тогда «стена» стала глубже — на сантиметр. Потом ещё на сантиметр. Потом я понял, что это грудь. Просто огромная грудь, как бревно, и на ней шевельнулась какая-то ткань — не одежда, не шерсть — кожа? И луна ступила на секунду из-за облака, и в боковом свете я увидел руку. Ладонь, которая легла на ствол сосны — спокойная, вялая. Как человек кладёт ладонь на стол, разговаривая. Ладонь была как ковш экскаватора. Ногти — как ровные, почти человеческие. Только длиннее. И палец шевельнулся.
Паша выругался. «Карта» сказал: «Он ближе». Мы пошли быстрее.
То, что случилось у избушки, я не собираюсь описывать в красках. Не потому что жалко. Потому что мне самому страшно возвращаться туда мысленно.
Избушка была, да. Низкая, с наклонённой трубой, без стекла в окне, дверь держалась на одном гвозде. Внутри — пахло мышами и старой золой. Мы захлопнули дверь, подперли ломиком. Паша начал колотить по печи, «Карта» разводил растопку, я бегал по углам и искал что-то, чем можно заткнуть щели. Нашёл куртку, стёртую до ниток, и какой-то мешок.
Шаг. Теперь — прямо у двери. Я слышал, как снег под его ногой скрипит иначе, чем под нашей. Как будто там внутри снег другой породы. Шаг.
— Не открывай, — прошептал «Карта», хотя никто и не собирался.
Печь задымила. Дым пошёл обратно, в комнату, потому что труба была забита. Я выругался, полез на нары, ударился головой. Паша чихнул, огонь захрипел и, наконец, взялся. В избушке стало теплее и страшнее. Потому что свет — это не всегда помощь. Иногда свет делает видимым то, что ты не хочешь видеть.
Дверь вздохнула. Не скрипнула — именно вздохнула, как от ветра. Но ветра не было. Две секунды всё стояло ровно. Потом, очень неторопливо, дерево слегка прогнулось внутрь. Латунная щеколда мигнула. Ломик упёрся в косяк и заскрежетал. А потом всё вернулось назад. Щель стала такой же. Он не давил. Просто проверил.
Я потом тысячу раз думал: если бы он хотел — дверь бы даже не скрипнула. И при этом — он проверил. Как кошка трогает лапой пакет, прежде чем залезть.
Что сломало Пашу — не знаю. Может, дым. Может, вид той руки у сосны. Может, его смех тогда, в машине, когда он пытался добавить себе храбрости, а получил только эхо. Он вскочил и начал кричать: «Пошёл нахер! Слышишь?! Пошёл!» — и ударил ногой по двери.
Снаружи — тишина. Потом — шаг, на шаг ближе. И остановился. Я видел, как тонкая щель между дверью и косяком стала темней. Она не расширилась, нет. Она стала темней, как будто за ней больше тени. И эта тень чуть-чуть шевельнулась.
— Не надо, — сказал «Карта». Но поздно: Паша сорвал ломик, откинул щеколду, рванул дверь — и вылетел наружу с матом, с фонарём. Его свет сразу поплыл по сугробу, на неровной поверхности блеснули льдинки. Я услышал его дыхание — короткими толчками, как у рыбы на песке.
Я не герой. Я не кинулся за ним «в смертельный бой». Я стоял как прибитый, глядя на «Карту», а «Карта» — на меня. Он тоже не герой.
— Свет выключи, — прошептал он.
— Что?
— Свет. Внутри. Он видит лучше.
Я хлопнул ладонью по фонарю — тот погас. Пламя в печи коптило, но стало темно. И тогда — очень-очень близко, так близко, что у меня в груди отозвалось — я услышал звук. Не рычание. Не вопль. Как будто кто-то вдохнул через нос. Один раз. Глубоко.
Потом — треск. Паша… если честно, я не хочу. Простите. Я просто скажу: сначала звук, как когда рвёшь мокрую ткань. Потом — другой, как когда ломается связка веток. Потом — шаг. Ещё один. Потом — тишина.
Мы сидели на нарах. Я чувствовал, как доски под ногами передают вибрацию — от моих коленей. Они дрожали, будто я — не человек, а хвост самолёта в турбулентности. «Карта» держал руки на коленях и шевелил только пальцами — очень быстро, как будто считал. Я подумал, что он молится.
Дверь не открылась. Он не пытался войти. Он сделал то, что делает всегда, как теперь я понимаю: он идёт. Идёт, пока кто-то не перестаёт идти. И тогда — делает то, ради чего идёт.
Мы сидели до утра. Печь то загоралась, то тухла, дым забивал глаза. На улице несколько раз поскрипывал снег — так, будто кто-то делает круг вокруг избушки. Иногда ближе. Иногда дальше. Я очень хотел пить, но вода в баке замёрзла, и чайник мы не нашли. Я ел снег с рукава, как ребёнок. Это было очень унизительно. Я подумал: «Вот и вся твоя уверенность». И стало смешно. Я сдержал смех, потому что знал: если начну — не остановлюсь.
Утром стало не легче. Свет делает мир более определённым, но не добрее. Мы выглянули — аккуратно, по одному. Следы были всюду. Я понял, что это не «следы». Это — схема. Он ходил вокруг, по одной и той же траектории, как будто протаптывал дорожку в зоопарке. Прямые, широкие шаги, каждый в два моих. Места, где он останавливался, были заметны тем, что снег там чуть просел глубже и «зеркалил» ледяной коркой.
Паши не было. Я подошёл к тому месту, где снег примят сильнее. Там, где звук был «как ткань». Снег был розовый. Меня вывернуло сразу. Я не буду описывать.
— Нам надо идти, — сказал «Карта».
— Куда?
— Назад. К дороге. Дальше к мостику. Там деревня. Днём он… — он замолчал.
— Что «днём»?
— Ничего.
Мы пошли. Я взял ломик снова. Он стал тяжёлым, как рельс. «Карта» держал фонарь — зачем, в день? — но держал. Я думал, что надо говорить, чтобы не сойти с ума. Спросил: «Ты давно знаешь про… это? От деда?» Он кивнул. Рассказал тихо: «Дед пастухом был. Гнал однажды стадо через лес, выпал снег, и он увидел, как один телёнок отстал, а сзади идёт человек. Думал — бомж. Подождал. А то шёл и шёл, не ускоряясь. А телёнок сам упал, и он его… ну. Дед тогда сел и сидел до вечера. Вернулся с одним телёнком меньше».
— Он тебя пугал специально?
— Нет. Он говорил: «Ты же в лес ходишь. Просто знай. Они не бегают».
Слово «они» мне не понравилось.
— Сколько их?
— Не знаю. Дед говорил «они». Может, один. Может, это так его легче пережить.
Я подумал, что «Карта» не так прост, как казался. Что у него внутри лежит какой-то старый страх, отполированный поколениями. У меня такого не было. У меня всё было новое.
До дороги мы дошли без приключений. Внизу, у поворота, машины не было. Её или растащили, или мы просто не узнали своих следов. На дереве над старой меткой кто-то долго водил пальцем — как будто по коре написали что-то тем, чего не видно. Я не хочу знать, что.
Там, на прямой, мы впервые решили бежать. Точнее, я решил. Я сказал: «Побежали». И побежал. «Карта» тоже. Мы бежали плохо, потому что ботинки, рюкзаки, снег, возраст. Я слышал, как сердце пытается пройти мне в горло. Я не оглядывался. Это было единственное условие, которое я себе поставил: не оглядываться.
Вы знаете, как бежит человек, который никогда не бегал? Вот так. Я раз пять оступился, чуть не упал, раз порезал ладонь об лёд — кровь на морозе пахнет ржавым железом. «Карта» дышал, как меха кузнечные. Он пару раз спотыкался и ругался тихо-тихо, чтобы не слышно было. В какой-то момент я понял, что звука шагов больше не слышно. Что если мы действительно, блин, убежали?
И тут «Карта» завалился. Просто ступил мимо, подвернул ногу и сел в снег, как будто присел отдохнуть. Его глаза сразу сделались пустыми, как у человека, который только что понял, что устал больше, чем думал.
— Вставай, — сказал я.
— Нога, — сказал он. — Пошло всё.
Я подхватил его под мышки. Попытался тянуть. Он тяжелее, чем кажется. Дышит часто. Я тяну, и вдруг понимаю, что мои ноги — как стекло. Хрупкие. Ещё чуть-чуть — и они раскрошатся. И я услышал. Шаг. Очень близко.
— Вставай, — сказал я снова, уже хрипя.
«Карта» посмотрел на меня так, как смотрят перед тем, как сказать «ничего». Он не сказал «ничего». Он сказал: «Слушай. Ты иди. Я посижу».
Я хотел сказать, что «ты чё, блин, герой?» Хотел ударить его, как в кино, чтобы он «очнулся». Хотел быть лучше, чем я есть. Но он был прав. В этом всём есть какая-то математика, не наша: пока ты идёшь — он идёт. Ты падаешь — он делает, что хочет. Если нас двое — он сделает дважды. Если я уйду — он сделает один раз. Это гадкая математика, но она есть.
— Я останусь, — сказал я.
— Нет, — сказал он. — Ты потом напишешь. Чтобы знали. Ты умеешь слова складывать лучше, чем я.
Это была ложь. Но она сработала. Я кивнул и пошёл. Потом — побежал. Слышал ли я, что было позади? Слышал. Были звуки. Те самые. И ещё один — как воздух вырывается из грудной клетки. Я не буду описывать. Простите.
Домой я дошёл. Не сразу. Я падал — много раз. Я пару раз засыпал на ногах, как когда мы зимой на авариях по двое суток торчали, и мозг выключается на секунду. Я хотел есть, но боялся останавливается, потому что даже когда метель в лицо, даже когда кажется, что лёгкие превращаются в пакеты с ледышками — где-то за спиной, на полуслове этого мира, шёл он.
Я не оглянулся ни разу. Не потому, что смелый. Потому что знал: если оглянусь и увижу — я сяду. Если не увижу — сяду. А если не оглянусь — есть маленький шанс, что я дойду до такой-то, блин, остановки.
Я не помню, как вошёл в деревню. Помню лицо тёти Нины из магазина: она стояла на крыльце с сигаретой, смотрела на меня, и сигарета исчезла, как будто кто-то отрезал кадр ножницами. Помню, как меня тащили в дом, как кто-то снимал с меня ботинки, как ступни горели огнём, а потом пропало всё.
Очнулся в больнице. Три дня назад. Сказали — переохлаждение, обезвоживание. Спросили — где был. Я рассказал. Не «всё», без подробностей. Врачи не смеялись. Один мужик, санитар, ночь сидел рядом и молчал. На вторую ночь он сказал: «У нас в соседней деревне тоже один так пришёл. Давно. Не дошёл, правда». И снова замолчал до утра.
Я выписался сам, раньше. Не потому, что здоров. Потому что не могу быть под потолком. Мне кажется, что потолок — это просто низ чего-то большего.
Почему я пишу? Потому что вы уже завтра пойдёте со своими «палки-горелка-навигатор», и у вас будет весело. И это правильно. Лес — это не чудовище, это дом. Но в каждом доме есть сосед, в дверь которого лучше не стучать.
Если вы услышите шаги. Не рычание. Не треск леса. Шаги как глухие удары по снегу. Ровные. Не ускоряющиеся. Делайте, что хотите, я не ваш учитель. Но я скажу, как у нас говорил дед «Карты»: не давайте ему ваш темп. Не бегите, если не можете бежать всегда. Не останавливайтесь, если уже идёте. Не оглядывайтесь, если не готовы увидеть. И ещё — не думайте, что свет — ваш союзник. Иногда он только показывает, насколько он большой.
Пашку звали Павел Николаевич, у него была собака Дуська и жена Маша. «Карта» — Серёга, Сергей Геннадьевич, у него мать в райцентре и старый «Нокиа», который я нашёл в кармане куртки, когда меня уже переодели. Я напишу Маше и маме Серёги сегодня. Не знаю, что скажу. Что «на нас шёл человек»? Что «в тайге ходить опасно»? Что мы — идиоты, что верили в машины и батарейки?
Я до сих пор слышу, как кто-то делает шаг за домом и останавливается. Я знаю, что это, скорее всего, снег с крыши. Или сосед. Или моё сердце, которое работает как метроном. Я не уверен. Но я не открываю дверь сразу. Я делаю вдох, считаю до пяти и говорю себе: «Ты дома». А потом — открываю.
Иногда там никого. Иногда — кошка. Иногда — сосед. И иногда — ничего. Но однажды ночью я открыл и увидел на снегу четыре круглых углубления — как если бы кто-то провёл рукой по целине, чтобы написать тонкими пальцами. Я постоял и подождал. Сосед храпел, кошка куда-то делась. Ещё через минуту с крыши свалился кусок льда — и всё.
Я не знаю, был ли он. В тот момент я понял: и не хочу знать. Потому что, если он там — я всё равно не смогу жить иначе, чем сейчас: работать, есть, спать по сорок минут, иногда смеяться так, что у самого холодеет спина, писать сюда длинные, путаные посты.
Если вы хотите фактов — держите: д. Сытомино, опора №47, старая лесовозка на северо-восток от нашей деревни, избушка у ручья (не скажу где; не потому что жадный — потому что не хочу, чтобы кто-то шёл туда ради «контента»), пропали два человека. Полиция будет искать волков. Или медведя-«шатуна», хотя в такой холод они спят. Меня послушают вежливо, предложат психолога. И правильно. Я, возможно, к нему схожу. Но мы все здесь знаем одно: в лесу есть то, что будет идти, пока ты идёшь. И если ты упадёшь — он перестанет быть «идущим».
Я не прошу верить. Просто, если услышите шаги — не думайте, что это ваше воображение. Воображение обычно бегает. А он — идёт.