Когда Рутгер миновал безжизненные предместья и подошёл к городским воротам, стражники вытаращились на Маньяну, словно на призрака. Один только господь бог, если он тоже существует, знал, когда они в последний раз видели живую кошку.
Маньяна деловито подошла к тому из стражей, что помоложе, потёрлась об его ногу, и бедняга аж подскочил, цепляясь за свой багор. Багор! Как быстро чума всё-таки стёрла целые столетия истории, возвращая мир в дремучие тёмные века.
Второй стражник, седеющий бородач, хмуро буркнул:
– Твоя, что ли?
– Она сама по себе, – сказал Рутгер. – Ходит со мной, потому что хочет.
Маньяна замурлыкала громче, чем заводской станок.
Мужик неодобрительно глянул на заветренную язву у Рутгера под челюстью, но ничего не сказал. Те немногие, кому удавалось переболеть и выздороветь, больше не были заразны, хотя зияющие дыры на месте лимфоузлов могли не зарастать годами.
Поразмыслив, борадач приказал:
– К градоначальнице.
Рутгер не возражал. Ему было всё равно.
Стражник повёл его по узким улочкам. Маньяне всё было интересно; старая, толстая кошачья матрона, она на диво резво трусила по мостовой, то и дело заглядывая во дворы и переулки. Сам Рутгер по сторонам не глядел: чего он тут не видел? Мёртвые газовые фонари, разбитые витрины, палисадники, заросшие полынью и лопухом. Пустые дома с распахнутыми дверями провожали его взглядами слепых окон. Рутгер знал эту идиотскую мину по госпиталям Полуденной войны, когда трупов там было так много, что некому было закрыть им глаза и подвязать челюсти.
– Эй, а можно быстрее?! – рыкнул бородач, злобно глянув на Маньяну, которая остановилась поохотиться на кузнечика.
Рутгер пожал плечами.
– Я же сказал, я ей не командую. Она идёт, как хочет.
Бородач попытался поднять Маньяну, но та с шипением саданула ему лапой по носу, вывернулась, плюхнулась на землю и бросилась наутёк. Бранясь во весь голос, стражник кинулся за ней следом. Рутгер удивил сам себя, улыбнувшись одним углом губ – и вдруг ему на плечо легла чья-то рука.
– Эй, чего он от тебя хочет? – спросил девичий голосок. – Тебя спасать?
Рутгер обернулся и встретился взглядом с весёлыми зелёными глазами смуглой высокой девушки в залатанных рабочих штанах. Она улыбнулась ему, спокойно и открыто; на груди у неё блеснула золотая искра.
– Нет, всё в порядке, – сказал Рутгер. – Но спасибо.
Маньяна появилась из ниоткуда, запрыгнула Рутгеру на руки; привычно взгромоздилась ему на плечо. Девушка так и замерла с открытым ртом.
– Вот сам её и неси, ясно?! – еле переводя дух, прогавкал стражник. – Идём уже!
Рутгер отвернулся от незнакомки всего на мгновение, но её уже и след простыл.
* * *
На подходе к главной площади Рутгер понял, что вошёл в город не с той стороны. Там, у северных ворот, казалось, что это место вымерло, но здесь, в центре, были люди. Они развешивали бельё, через улицу перекрикивались с соседями, рубили дрова и чинили дверные петли. Жили. Один раз дорогу Рутгеру с бородачом даже перебежала стайка детей. Да, горожане, как один, выглядели жалко – исхудавшие, в обносках, с обритыми головами, – и всё-таки одного взгляда хватало, чтобы понять, что дела у городка идут очень неплохо. Уж точно куда лучше, чем у многих других.
Небольшой меняльный рынок на площади накрывала могучей тенью старинная ратуша из красного кирпича. Градоначальницу звали Йоанна Дитрих. Она встретила Рутгера у себя в кабинете, стоя; не протянула руки́ для приветствия. Рутгер не обиделся: в новом мире рук не жали.
– Значит, просто Рутгер, – сказала она. – Что ж, добро пожаловать. Вы хотите остаться?
Маньяна, которая вошла с Рутгером вместе, принялась играть с чем-то в углу. Он пожал плечами.
– Да. По крайней мере, на время.
Градоначальница устало присела на край стола, закурила – по комнате поплыл запах дрянной махорки. Она выглядела старше своих лет; вши не делали различия между чинами и сословиями, так что Дитрих тоже брилась наголо, но у неё за спиной висел портрет, где она же – весёлая, здоровая, рыжеволосая, – держала на руках совершенно ангелоподобного младенца.
На континенте, который чума накрыла, как сель, не стоило начинать светскую беседу с вопроса о том, как ребёнок поживает сейчас.
– Сразу к делу, – сказала Дитрих. – Я разрешу вам остаться, но нам придётся забрать вашу кошку. Ради городских нужд.
– Она не моя, – возразил Рутгер. – И она не дастся. Даже если сможете её поймать, то долго не удержите.
Дитрих невесело усмехнулась.
– Я, может, и не удержу. Но что насчёт клетки?
Рутгер не стал говорить ей, что в прошлом Маньяне уже доводилось открывать задвижки. Она была вовсе не глупа, эта кошка – умнее многих, кого Рутгер знал, и, может быть, даже него самого.
– Она не останется там, где ей не нравится, – просто сказал он. – Это мы, люди, стайные звери, вроде волков. Кошки – индивидуалисты. Им плевать на доводы об общем благе.
– Неужели? – градоначальница насмешливо вскинула брови. – Вы что, кошачий учёный? Что ещё вы можете мне о них поведать?
– Больше, чем хотел бы. У меня Кошачий мор за плечами.
– О! – теперь в острых серых глазах Дитрих вспыхнула искра заинтересованности. – Первый или второй?
– Оба. И малый тоже.
Градоначальница выпрямилась, затушила окурок в пепельнице.
– Пойдёмте, – сказала она. – Я вам кое-что покажу.
* * *
Дитрих привела Рутгера в бывшее бомбоубежище в подвале. Стены здесь были с толстым металлическим каркасом, дверь – толщиной в ладонь. Внутри дежурило четверо охранников, вооружённых – гляди-ка ты! – пистолетами. А у них за спинами…
Всю комнату, ряд за рядом, занимали клетки, и в них сидело… сколько? Сорок кошек? Пятьдесят? В глазах зарябило от шкурок: рыжее на чёрном и сером, белые носочки с манишками, беспорядочные пятна черепаховой пестроты... Каждая из кошек была как минимум трёхцветной, лапы и хвосты некоторых казались запчастями от совсем другого животного. Как будто во времена Кошачьих моров кто-то отрезал всё, что можно было спасти, перемешал, не глядя, и получилось это.
Дитрих, похоже, искренне наслаждалась замешательством гостя.
– Как известно, – сказала она, – так называемое Проклятие наниты гласит…
Рутгер прекрасно знал, что́ гласит Проклятие наниты. Он слушал его из первых уст, там, на островах Саго, от умирающей темнокожей старухи, старейшины поселения, вымершего у неё на глазах. Слушал и не слышал, потому что не мог оторвать взгляда от язвы у старухи на боку, которая началась с лимфоузла под мышкой, а потом проела складки коричневых морщин и дряблые мышцы до самого ребра. Нанита надрывно кричала, из последних сил призывая свою богиню в свидетельницы и судьи, и вместе со словами из её рта летели капли крови и пены, а Рутгер думал только одно: это не взаправду. Не взаправду.
К счастью, он был там не один. Другие запомнили её речь лучше, так что впоследствии её записали почти дословно. Не прошло и полугода, как весь континент выучил её наизусть.
– Да-да, – раздражённо оборвал Рутгер. – «Не станет кошек, ни белых, ни серых, ни чёрных, ни рыжих, ни коричневых, ни полосатых». У вас тут прекрасная коллекция исключений. Чего вы от меня хотите? Или просто решили похвастаться?
Дитрих медленно пошла между клеток. Притихшая Маньяна – белая, с рыжей задней лапой и бурыми пятнами на боках – сунула нос к одной из кошек, но отпрыгнула, когда та зашипела на неё, как на злейшего из врагов.
Рутгер котов не любил. Он любил Маньяну, Маньяна была его другом, и без неё Рутгер давно бы лишился рассудка, но дружба с одним человеком – это ведь не дружба со всем человечеством. До чумы ему было плевать, сколько кошек в год травят дворники. Но эти кошки… Да, в отличие от горожан, они не были ни тощими, ни грязными, их шкурки лоснились, и всё же… Каждая из них сидела в отдельной голой крохотной клетке, даже не как тигр в дрянном цирке, а как индейка на откорм, и Рутгеру стало за них больно.
– С тех пор, как мир… изменился, – сказала Дитрих, – мы пытаемся улучшать крысоловки. Перепробовали любые виды приманок, запахи, звуки, которых человеческое ухо не слышит. Но знаете что? Никто всё равно не ловит крыс лучше, чем кошки.
Крысы. Именно они – вместе с блохами на шкурах – привезли чуму с островов обратно домой. После Проклятия наниты корабельные коты передохли почти сразу.
– Я собирала этих красавиц со всей округи. Поверьте, вы не хотите знать, чего мне это стоило. Лишь благодаря им мы все до сих пор живы. Мы регулярно выпускаем их на склады и в подвалы. Иногда они получают травмы, иногда болеют, иногда, благослови их господь, рожают котят. Да-да, у нас есть трёхцветный кот. Говорят, они рождаются один на тысячу.
Вообще-то, на три тысячи. Рутгер знал.
– Чума Фреголли не щадит не только кошек, но и ветеринаров, – сказала Дитрих. – Оставайтесь приглядывать за нашими солдатами, я обещаю вам защиту и щедрое довольствие. Роскоши, конечно, не ждите, но у нас есть огороды и река. Мы здесь не голодаем.
– Я не ветеринар, – возразил Рутгер. – Я даже не доктор. Я алхимик.
– Нет так нет. Но подумайте хорошенько. Если измените решение, я буду рада вас видеть.
Рутгер повернулся к дверям, и Маньяна направилась было за ним, но один из охранников заступил ей дорогу.
– Простите, но кошка остаётся, – спокойно сказала Дитрих.
Когда Маньяну отобрали у Рутгера в первый раз, он дрался за неё не на жизнь, а на смерть. Во второй безуспешно пытался быть дипломатом, а потом – выкрасть её обратно. После третьего раза он наконец научился доверять Маньяне в том, что она так или иначе вернётся к нему сама. Так что Рутгер только пожал плечами и вышел.
Вслед ему неслись звуки борьбы – похоже, с Маньяной было не сладить даже впятером – и многоголосый кошачий вой.
* * *
Рутгер вышел из ратуши, и усталость навалилась на него тяжёлым пыльным одеялом.
Он понятия не имел, что дальше. Знал только одно: он пробыл в этом городе всего пару часов, а он уже вымотал его до полусмерти. Вот ведь паскудный парадокс: люди утомляли до зубовного скрежета, но, видит бог, Рутгер нуждался в них, как деревья нуждаются в воде и солнце. Иначе давно бы поселился где-нибудь в лесу и горя бы не знал…
По сапогу Рутгера протопали маленькие лапки, и он пришёл в себя. Передёрнулся от отвращения; стиснул зубы, когда движение отозвалось болью. Болело всё – поясница, бёдра, плечи, пальцы, основание черепа. За эти несколько лет боль стала частью его существа. Всё как по учебнику: чума Фреголли навсегда остаётся у переболевших в суставах и тканях…
Ноги сами принесли его обратно в вымершую часть города, в первый попавшийся дом. Спальни находились на втором этаже; подниматься туда не было сил, поэтому Рутгер привалился спиной к стене, съехал по ней на пол. Закрыл глаза. Его бил озноб.
Он не знал, сколько времени прошло до того, как мокрый нос ткнулся ему в руку. Маньяна, громко урча, боднула Рутгера в бок, забралась ему на колени, а оттуда – на грудь. Привычным движением залезла под куртку, свернулась клубком, горячая и мягкая, будто хлеб только-только из печи.
Рутгеру казалось, что в последние годы он может спать только благодаря её колыбельным.
Ему снился ад, который позже назвали малым Кошачьим мором.
Малый Кошачий мор случился между Первым, когда кошки стремительно гибли в одной только их стране, и вторым, когда массовое вымирание распространилось на весь континент. В те дни крысы размножились до безобразия, заболевших становилось всё больше, и правительство придумало закупить кошек за границей.
Рутгер был там.
Ему снилось, как клетки проходят через таможню, и кошки в них мгновенно начинают биться в корчах. Как мучительно вопят и хрипят, не в силах дышать, истекают кровью, исходят пеной. Снилось, как его собственные руки, трясущиеся от усталости и отчаяния, ищут вены на бритых лапах, как колют чёртовым тварям противосудорожные и антикоагулянты, как пристраивают к ощеренным в агонии мордам кислородные баллоны – вот только всё зря, и пациенты всё равно один за другим, один за другим, один за другим…
Какой-то звук выдернул Рутгера из сна. По крыше негромко шелестел дождь; на улице стало темно, в окна светила почти полная, с щербинкой, луна, и её света хватило, чтобы Рутгер разглядел ребёнка лет десяти. Обритая голова, обноски, которые слишком велики – не поймёшь даже, девочка или мальчик… Он шевельнулся, и ребёнок отпрянул, но больше от неожиданности, чем от страха. Высоким – всё-таки девчонка? – голосом крикнул куда-то в дверь:
– Тонья?..
– Что такое, Альфи? Опять крысиный король?
В комнату заглянула знакомая Рутгера, та, что недавно хотела его спасать.
– О, – сказала она. – Это ты.
– Никто ещё не называл меня королём, – заметил он.
Тонья вошла в комнату и принялась собирать что-то по углам. Крысоловки! Только не обычные, ломающие зверькам хребет, а такие, которые ловят их живьём. Этакие проволочные клетки, которые она поднимала и кидала в мешок.
И на кой чёрт ей понадобились живые крысы? Ест она их, что ли?
– Как там наша Йони поживает? – спросила Тонья. – Она неплохая тётка, без дураков. Если чего и хочет, то только чтобы мы все оставались в живых и дальше. Вот только не понимает, что цепляется за временные меры. Если не подумать о будущем, то рано или поздно всё равно...
Рутгер с трудом поднялся, чувствуя себя глубоким стариком. Маньяна тяжело, но грациозно спрыгнула на пол и принялась тереться об коленки Альфи. Девочка неуклюже погладила её; от шерсти полетели искры.
– О будущем, – скептически повторил Рутгер. – И как именно?
Тонья завязала свой мешок.
– Пойдём к нам. Увидишь.
– Можно, я её понесу? – звонко спросила Альфи и сгребла Маньяну в охапку. Та не возражала.
Она-то и приняла решение. Раз ей хотелось пойти с этими странными женщинами, то Рутгер был не против.
Они вышли в лунный свет, и Рутгер снова заметил украшение у Тоньи на шее – примитивную фигурку женщины с огромными грудями, бёдрами и животом.
– Это у тебя Дающая Амарат? – спросил он. – Не думал, что кто-то до сих пор носит символику богини, которая разрушила всю нашу жизнь.
– «Амарат разрушила нашу жизнь!», говорят люди, которые сами выпустили на волю заразу, от которой у них не было лекарства! – фыркнула Тонья.
– Лекарство было, – возразил Рутгер. – Только…
Она закатила глаза.
– Да-да, я знаю, микробы слишком быстро приспособились и всё такое. В любом случае, Дающая Амарат здесь ни при чём. Проклятие наниты было обращено к Скорбящей Амарат. – Тонья подставила ладонь мелкой мороси. – Ты заметил, что с начала чумы ни разу не было гроз?
Рутгер хмыкнул.
– Как это связано?
Альфи, которая тащила довольную Маньяну на руках, объяснила:
– Гроза – это слёзы Амарат.
– Но разве тогда она не должна плакать днями напролёт, глядя на всё, что творится вокруг? Она же вроде как добрая?
Альфи посмотрела на него так, как будто он самый глупый ученик в классе, и спросила:
– На тебя в детстве злилась мама?
Рутгер поднял брови.
– Допустим.
– Вспомни, если мама кричит и плачет, это ещё полбеды. А вот если она глядит на тебя как на чужого, и глаза у неё сухие, ты понимаешь, что поступил по-настоящему плохо.
Честно сказать, Рутгер не ожидал от такой малявки настолько глубокой мысли.
Чего ещё он не ожидал, так это того, что они приведут его… в университет. Старинное здание с его шпилями и галереями казалось тёмной неприветливой громадой, но Тонья и Альфи вошли в него через один из чёрных ходов, будто к себе домой. Обжитой оказалась всего одна из башен, да и то лишь благодаря тому, что она была деревянной – каменные стены мигом вытягивали бы всё тепло. На её нижнем этаже было что-то вроде небольшой гостиной, где сидели двое парней. Один, помладше, тощий, как щепка, читал книжку; другой, толще и старше, в интеллигентных очках на носу, вязал чулок.
– Ну наконец-то! – сказал он. – Мы уже начали волноваться.
Тощий глянул на Рутгера.
– Э, а ты ещё что за пугало?
Обижаться на правду не было смысла. Раньше многие считали Рутгера привлекательным, «немного по-волчьи», как сказала одна из его женщин, но теперь он потянул бы разве что на паршивого пса. Туго натянутая бледная кожа, седые виски, запавшие глаза… И это одежда хотя бы скрывает бо́льшую часть его язв.
– Что ты себе позволяешь? – с серьёзным лицом возмутился Рутгер. – Разве тебя не учили, что к старшим обращаются на «вы»?
Альфи прыснула, и сам паренёк, кажется, тоже едва сдержал смех.
Здесь было больше света, и можно было разглядеть шрам у Тоньи за ухом. Впрочем, он зарос очень хорошо, как будто она переболела несколько лет назад, возможно, в самом начале эпидемии – то есть ещё совсем ребёнком.
– Пойдём, – сказала она Рутгеру. – Помоги донести мешок, и я тебе кое-что покажу.
Когда они выходили из комнаты, Маньяна уже каталась у ног юноши со спицами, играя с его клубком. Альфи смеялась и хлопала в ладоши.
Оказалось, что на самом верху башни у Тоньи лаборатория.
Крысы в мешке бились и грохотали клетками, так что Рутгер едва втащил их в пыльную круглую комнату, сплошь заставленную книжными шкафами и верстаками, полными пробирок, горелок, трубок и бог знает чего ещё. Письменный стол был погребён под сугробами справочников и исписанной бумаги. Рутгер взял одну из книг, сложенных стопкой, глянул на обложку: «Первоначальные свойства веществ».
– О, – сказал он. – Циммерман. Мы по нему учились.
Тонья глянула на него горящими глазами.
– Так ты тоже алхимик?!
«Тоже», вы поглядите! Рутгер усмехнулся про себя, а Тонья одёрнула занавеску, отгораживающую угол, и показала ему несколько огромных клеток.
– Вот. Это подопытные. Чуму ведь разносят блохи на крысах, и я однажды задумалась: ведь крыс-то они в первую очередь и кусают, а тем хоть бы что! Почему?
– Как почему? – Рутгер пожал плечами. – Потому что добрая Амарат наказала не крыс, а людей.
Тонья в раздражении дёрнула плечом.
– Ты издеваешься, да? Амарат – не уличный фокусник, она не создаёт вещи из ниоткуда! Если она хочет, чтоб были цветы, она устраивает благоприятные условия и делает так, чтобы ветер принес семена! Ты бы ещё сказал, что алхимия – это магия. У крыс точно должно быть что-то… какой-то механизм… Если мы поймём, как запустить его у людей, это и будет лекарство!
– Лекарство, – повторил Рутгер. Тонья горячо закивала.
– Тонья, – устало сказал он. – Нет и не будет никакого лекарства. Мы искали его всей академией военной медицины. У нас были и знания, и оборудование, и всё, что угодно, но…
– То, что вы его не нашли, не значит, что его не существует! – оборвала Тонья. – Ты сдался, это твоё право, а вот я – нет!
Она отвернулась, принялась перебирать свои пробирки, чтобы скрыть, как расстроена. Рутгер вздохнул и запустил руку в тайник под подкладкой куртки. Вытащил стопку пожелтевших листов, свёрнутых трубкой, бросил Тонье на стол. Та поглядела на них с удивлением.
– Что это?
– Я не сдался, – просто сказал Рутгер.
Тонья развернула его записи, пробежала глазами, и её лицо словно осветило июньское солнце.
– Так ты тоже?..
– Да, – Рутгер кивнул. – Все эти годы.
Так и было. Он бродил из города в город, из библиотеки в библиотеку, осматривал умирающих и умерших, изучал сам себя в зеркалах. Искал ответы, хотя не верил, что найдёт. Потому что... А что ещё ему было делать? Что вообще оставалось для него в этом мире после того, как чума до черепа проела его сестре лицо, друзья и близкие умерли в муках, а родная академия и столица, в которую Рутгер был влюблён, превратились в братские могилы? Что он мог положить на другую чашу весов?
– Объясни мне, – не отрываясь от страниц, потребовала Тонья, явно не знакомая с системой стандартных символов и сокращений. – Или… Послушай. Останься с нами. Пожалуйста! Мы продолжим вместе. Вместе у нас точно получится! Я и так чувствую, что давно уже хожу совсем рядом, всего шажок бы ещё, а с тобой!.. Погоди, погоди, а вот здесь у тебя это?.. Стой! Я поняла! Я же об этом читала!..
Не выпуская его записок из рук, она бросилась к шкафу, вытащила какую-то книгу; усевшись прямо на пол, принялась увлечённо листать.
В этот момент Рутгер почувствовал, как между ними пробежала искра.
Нет, он не влюбился в Тонью, хотя, пожалуй, был бы и не прочь – только вот сомневался, что такие простые радости ему нынче позволены. Но в этот самый миг она была так захвачена счастьем познания, так полна жажды, что на короткую долю секунды Рутгер поверил, будто во вселенной правда существует родство душ. В первый и последний раз такое случалось с ним очень давно, с…
У Рутгера в горле вдруг встал горький комок.
С Лючией.
Тонья вскочила на ноги, подбежала к нему, прижимая книгу к груди. С потрясающе искренней смесью надежды и тревоги спросила:
– Так останешься?
Рутгер обвёл её лабораторию критическим взглядом.
– Останусь. После того, как мы наведём здесь порядок.
* * *
Для начала он заставил Тонью вместе с ним наносить воды и как следует вымыть окна. Лампы, конечно, лампами, но вон сколько на стёклах пыли – как ей вообще хватало света? Потом они целый день разгребали Тоньины столы, чтобы не приходилось искать всё нужное с компасом и картой. Рутгер учил её организовывать пространство, а она шутливо ворчала, но всё-таки соглашалась.
Она всё схватывала на лету. Стоило Рутгеру объяснить ей принятую в современных алхимических кругах систему знаков, как Тонья тут же стала читать его записи как свои. Когда Рутгер потребовал показать, над чем работала она сама, она с готовностью притащила ему несколько ящиков бумаг, и глаза у неё были как у ребёнка, который долго рос на чужбине и вдруг услышал родной язык.
Рутгер догадывался, что во всём городе не было никого, с кем Тонья могла бы поговорить о том, чем горит и живёт. Он пообещал себе быть с ней бережным и продержался целых две страницы, а потом сделал то, чего никогда не позволял себе для других молодых коллег, просящих совета – отыскал у неё в столе красный карандаш.
Он не считал, сколько вечеров они потом провели, вместе разбираясь в беспорядочных Тоньиных исследованиях, систематизируя их и дополняя. Кое-где она сумела проделать поистине впечатляющую работу, кое-где проглядела самые важные аспекты. Некоторые из её мыслей граничили с гениальностью, зато в вычислениях попадались совершенно дурацкие ошибки. Часть книг в её распоряжении безнадёжно устарела, но Тонья всё равно сумела отфильтровать из них самое главное, чтобы использовать в практических опытах. Видит бог, если бы с миром всё было в порядке, и такая женщина пришла бы к нему в академию, Рутгер выбил бы ей стипендию и личный кабинет для занятий.
Ему хотелось думать, что, даже если бы не чума, Тонья всё равно пришла бы к алхимии, не одним путём, так другим. Это было настолько… её. Да, алхимия – не магия, а наука об энергии и материи, о веществах и телах, которые из них состоят, но при этом ещё и неизмеримо больше. Если честно, иногда Рутгеру казалось, что бог, в которого многие верят, и есть ни кто иной, как самый первый алхимик.
Лючия всегда говорила, что для алхимии нужны не только мозг, но и сердце. У Тоньи было и то, и другое.
Рутгер не скупился на похвалу, но и критиковал Тонью без всякой жалости. Сколько раз они вот так стояли у грифельной доски, горячо споря – или, наоборот, заканчивая друг за другом наполовину высказанную мысль? Маньяна, которая иногда заходила их проведать, только и слышала:
– Ну и куда ты дела коэффициенты при переносе?! У тебя три единицы потерялось!
– Да нет же! Вот, я приписала другим цветом!
– Тьфу ты! …Так, а эта формула откуда? Из журнала «Магия и гадания для всех»?
– Вообще-то, из справочника Пиретти!
– Пиретти! Пиретти чёртов идиот!
– И как ты тогда объяснишь результаты моих экспериментов с крысиной кровью?! Погоди, у меня была таблица…
– Серьёзно? Не поверю, пока сам не увижу. Неси своих крыс, я подготовлю центрифугу.
Тут Тонья вдруг смущённо опустила глаза.
– У нас нет центрифуги. Сломалась.
Рутгер выпрямился, морщась от ломоты в спине и висках. Машинально потёр язву под челюстью – пальцы стали липкими от холодной сукровицы.
– Ну и как ты проводила свои эксперименты без центрифуги Журавлёва-Кирлиан? Даже не смешно. Ну-ка, показывай, что с ней такое.
Так вот и вышло, что, когда они с Тоньей делали перерывы в своих изысканиях, Рутгер чинил старую центрифугу. Сама Тонья полола и поливала небольшой огородик или готовила обеды и ужины из его даров. Марек, тощий задиристый мальчишка-подросток, который остался без родителей ещё до чумы, обычно сидел, уткнувшись в книжки. Далеко не глупый, парнишка на раз-два считывал скрытые смыслы самых серьёзных и «взрослых» книг, зато иногда не мог понять очевиднейшую иронию. Рутгер полюбил его поддразнивать – его забавляло, что Марек готов доказывать свою правоту с пеной у рта, – но охотно объяснял ему кое-какие исторические и политические контексты, когда Мареку их не хватало.
Он отказался говорить с ним только об одной книге – «Под последней звездой», с автором которой Рутгер воевал в одном батальоне.
Гидо, самый старший в этой странной семье, красивый полный юноша аж двадцати трёх лет от роду, запросто мирил их, если Марек горячился слишком сильно. Немудрено – ведь сердце у Гидо было настолько большое, что в нём любви и спокойствия хватало на всех. Парень остался последним из большого и знатного рода, но горевал не о роскоши или банковских счетах, а лишь об умерших братьях.
– У нас тоже был кот, – как-то раз сказал он, почёсывая Маньяну, которая здорово его полюбила. – Породистый, с родословной длиннее, чем у меня, и мордой, плоской, как блин. Глупый, но очень хороший. Умер в один из первых дней мора. Мы плакали, как по человеку.
Марек язвительно фыркнул, но лишь потому, что в его возрасте считается неприличным выказывать чувства. На самом деле, они с Гидо были не разлей вода. Гидо, как заботливый брат, зорко следил, чтобы Марек был одет и накормлен, однако, когда сам Гидо ночью просыпался в слезах, потому что ему опять снилась мама, Марек утешал его, как умел, будто это он на самом деле был старше.
Альфи, прехорошенькая под толстым слоем грязи, которая её саму нисколько не беспокоила, появлялась в башне и вновь исчезала, словно мираж. Похоже, где-то в городе у неё ещё оставалась семья, и Альфи ночевала с ней, хотя иногда они с Тоньей вместе ходили собирать расставленные заранее крысоловки. Днём Альфи штопала одежду, откусывая нитку, как заправская портниха, или носилась по крышам, ставя силки на жирных коричневых голубей. Когда выдавалась свободная минутка, она бегала с Маньяной наперегонки или играла с ней бумажкой на верёвочке.
– Ого, – однажды сказала Тонья, приглядевшись к шуршащему бантику. – Да это же фантик от конфеты! Ты откуда его взяла?
Альфи пожала плечами.
– Да нашла где-то.
Рутгер смог наладить центрифугу за пару вечеров. Эта модель работала на керосине, которого в башне хватало – как и вина, как и хорошей литературы: спасибо семье Гидо, из запасов которой всё это и перекочевало. Когда Рутгер устроил пробный запуск, Тонья запрыгала и запищала, как школьница.
– Вот это да! Может, ты ещё и граммофон починишь? – шутливо сказала она.
Они наконец разобрались в её наработках и составили план дальнейших действий. Рутгер в основном сидел за книгами, а Тонья привычной рукой делала из крыс великомучеников от науки. У неё была привычка напевать за работой. Всего несколько лет назад тот, прежний Рутгер не выдержал бы и трёх минут, но потом ему пришлось работать, когда рядом панически шепчутся, когда плачут, когда надрывно молятся под самой дверью. Когда на трущобы твоего собственного, родного, любимого города сбрасывают бомбы со своих же дирижаблей, потому что карантин перестал помогать, и тебе кажется, что ты снова в окопах.
Нынешнему Рутгеру нравилось, как Тонья поёт. Ему нравилось, что у неё есть для этого силы.
Ему нравилась она.
Однажды, когда Тонья горячо объясняла свою новую идею, торопливо царапая мелом по доске, Рутгер на короткое, ясное, мучительное мгновение почувствовал, что счастлив.
Должно быть, Амарат решила покарать его и за это.
Тонья и её друзья, которые точно не выжили бы поодиночке, впустили Рутгера в свою башню из слоновой кости, но даже в ней он не мог не чувствовать, как над городом сгущаются тучи. Крыс стало больше, они начали забираться даже в их дом – Маньяна только успевала их ловить. Марек принёс снаружи сплетню, что гадкие твари недавно загрызли насмерть двух кошек Йоанны Дитрих. Рутгер знал, что раз в несколько лет у крыс бывает всплеск рождаемости, и, похоже, он как раз был в разгаре.
В один из дней Рутгер и Тонья отправились на рынок, чтобы обменять несколько бутылок вина на пару кроликов или рыбин. Они не переставали обсуждать свои исследования, и у прилавка со старой одеждой Рутгера вдруг осенило. Он схватил Тонью за руку.
– Послушай! А ты не пробовала изучать свою кровь?! Ты переболела, я же вижу, но у тебя нет долгосрочных последствий! Что, если…
Договорить он не успел: прямо рядом с ними разразился скандал. Краснорожий мужик за верстаком, полным металлолома, гневно потрясал в воздухе… поломанной крысоловкой Тоньи.
– Это что такое?! – орал он, брызжа слюной, и старикан, который, похоже, и принёс крысоловку, чтобы что-нибудь за неё выручить, испуганно отступал назад. – Так это ты, что ли, их ставишь?!
– Нет! – несчастный вскинул руки, сдаваясь. – Я их нашёл, клянусь! Просто нашёл!..
Но было уже поздно: все, кто находился на площади, услышали крики, и у них в головах словно мигом сгорели предохранители. Они слетелись на жертву, как стервятники. Старика били ожесточённо, молча; Тонья рванулась было ему на помощь, но Рутгер удержал её силой.
Пока он уводил её прочь, им вслед неслись жуткие крики, но тишина после того, как они вдруг оборвались, была ещё страшнее.
Тем вечером, в своей отдельной комнатке, Рутгер сказал Маньяне:
– Погостили, пора и честь знать.
Та лишь дёрнула ухом.
– Ты же видишь, к чему всё идёт. С этим городом тоже скоро будет кончено. Тонья и остальные… Этот мир их сожрёт, скорее раньше, чем позже. Странно, что уже не сожрал. Ты сама себе хозяйка, можешь остаться, если тебе угодно. Но я не хочу быть здесь, когда это случится.
Маньяна почти что пожала плечами и запрыгнула Рутгеру на колени.
– Я не смогу их защитить, – сказал он, словно оправдываясь. – Я уже однажды попытался что-то изменить, помнишь?
Маньяна ничего не ответила. Рутгер со вздохом распахнул куртку, которую носил, не снимая, и кошка привычно залезла ему за пазуху, прямо в зияющую дыру в груди. Мурлыча, свернулась тёплым клубком на месте сердца и лёгких.
* * *
В башне сделалось пасмурно, даже неугомонная Альфи повесила нос. Чтобы подбодрить ребят, Рутгер взял и действительно починил граммофон. Отыскал в главном корпусе университета несколько пластинок, и вот посреди напуганного и злого чумного мира зазвучала музыка. Он нарочно выбрал мелодии для танцев, и это сработало: Гидо тут же с шутливой галантностью подал Альфи руку, и они принялись отплясывать вместе. Рутгер подозревал, что вся эта странная компания до сих пор жива именно потому, что готова хвататься за любой лучик света, который у них есть.
Он сам не планировал присоединяться, но Тонья не спрашивала. Она со смехом схватила его, потащила за собой на середину комнаты, и сопротивляться ей было всё равно, что урагану.
Рутгер чувствовал себя заржавевшим автоматом, движение причиняло боль, но Тонья кружилась и улыбалась, и даже просто стоять рядом с ней было здорово.
Он с усилием поднял руку, крутанул Тонью, словно в танго, она споткнулась и со смехом повалилась ему на грудь.
Время застыло.
Тонья подняла голову, посмотрела ему в глаза, поднялась на цыпочки…
Не успевая подумать, Рутгер оттолкнул её так, что она чуть не упала. В её глазах, сменяя друг друга, мелькнули удивление – обида – боль, – а потом Тонья пристыженно опустила голову и пробормотала:
– Прости.
Рутгер хотел сказать, что ему жаль, но тут Альфи, смеясь, налетела на Тонью, схватила её за руки:
– Потанцуй со мной, Тон!..
Рутгер рвано выдохнул и отступил обратно к стене. Веселиться больше не хотелось.
Марек, кажется, тоже был не в настроении. Он стоял в стороне; когда Маньяна попыталась составить ему компанию, парень со злостью отпихнул её ногой. Тут же пожалел об этом, наклонился её погладить – и скривился от боли.
Ему пятнадцать лет. В пятнадцать лет ещё не должна болеть поясница.
Рутгеру вдруг стало холодно, и его собственная боль навалилась на него с новой силой. Он увидел что-то, чего не хотел видеть.
У Марека под челюстью набухла воспалённая шишка.
Рутгер снял иглу с пластинки, и музыка, поперхнувшись, умолкла. В оглушительной тишине Рутгер подошёл к Мареку. Мягко сказал:
– Эй, малыш. Тебе сейчас лучше полежать одному.
Он ждал, что Марек огрызнётся в ответ, но мальчишка, похоже, и сам всё понял.
Пока Альфи собирала для Марека одеяла и еду, а Гидо – книги, чтобы он не скучал в одиночестве, Тонья стояла столбом. Потом вдруг встряхнулась и, не оглядываясь, побежала вверх по лестнице.
Проследив, что Марека изолировали – сколько времени он уже провёл с остальными? – Рутгер поднялся за ней следом. Он застал лабораторию наполовину разгромленной: все их записи были вывалены из ящиков, словно тут проводили обыск, книги валялись раскрытыми прямо на полу. Тонья, бледная, с крепко сжатыми губами, загружала пробирки в центрифугу.
– Тонья, – сказал Рутгер. Она на него даже не посмотрела, и он повторил громче:
– Тонья.
– Я успею, – не оборачиваясь, сказала она. – У него есть ещё пара дней. У меня получится. Должно получиться. У нас ведь уже были подвижки, и ты правильно сказал про мою кровь, всего-то и нужно, что…
– Тонья, – мягко перебил Рутгер. – Ничего не выйдет. Если лекарство и существует, на то, чтобы найти его, потребуются годы. Я понимаю, тебе страшно… Но, чем быстрее мы согласимся принять неизбежное, тем легче нам всем будет.
Руки Тоньи замерли, и она вдруг с яростью сбросила центрифугу со стола. Загремело битое стекло.
– Так какого чёрта?! – выкрикнула она. – Какого чёрта ты лгал мне?! Я поверила, что ты не сдался! Зачем ты тратил время, возясь со мной?! Почему просто не пошёл дальше?
Рутгер с силой провёл ладонями по лицу.
– Потому что в тебе горел огонь, – признался он. – Не было ничего плохого в том, чтобы позволить тебе и себе поиграть в будущее. Я… так скучаю по временам, когда ещё верил, что хоть у кого-то из нас есть маньяна.
– Маньяна? – хмурясь, повторила Тонья.
Рутгер с усилием опустился на колени. Принялся собирать осколки.
– «Маньяна» значит «завтра». У меня в жизни была одна женщина… Её звали Лючия. На тридцать лет старше меня и умнее любого, кого я знаю. Она была моей наставницей. Это она научила меня всему. Она была родом из краёв, где не принято никуда торопиться, и, если нужно что-то сделать, то просто говорят: «А, маньяна!», и это значит «Потом!», а, может быть, и никогда. Вот и Лючия… У неё на всё был один ответ. Нужно вернуть книги в библиотеку? Маньяна! Я не успеваю принести ей отчёт о полевой практике? Маньяна! Она должна была выставить оценки всему потоку ещё вчера? Маньяна, маньяна, маньяна! У неё всегда хватало дел и книг поинтереснее, чем вся эта ерунда.
Пальцы Рутгера машинально сгребали куски стекла, бросали в ведро.
– Когда она начала задыхаться, поднимаясь по лестницам, я умолял её пойти к врачу. Она улыбалась и обещала, что сходит – маньяна. Только маньяна было уже поздно.
Тонья, поколебавшись, взяла тряпку. Опустилась с Рутгером рядом, начала вытирать пролитую кровь.
– Я назвал кошку в её честь, потому что мне показалось, что они страшно похожи. Маньяна появилась, когда все, кого я знал, умерли. Она решила, что мне нужен кто-то… Что я заслуживаю кого-то, хоть я с ней и не согласен. – Он помолчал. – Когда Лючии не стало, я плакал в первый и последний раз с тех пор, как был ребёнком. Но, наверное, всё к лучшему. Так ей хотя бы не пришлось провожать меня на войну.
– Ты был там, да? – тихо спросила Тонья. – И… каково это?
Рутгер закрыл глаза, снова слыша свист снарядов, чувствуя кожей грубое сукно шинели, вшей и окопную грязь. Вспомнил переполненные полевые госпиталя, от которых разит мочой, гноем и смертью, но это всё равно лучше, чем острый, свежий запах лимонной корки. Если чувствуешь запах, значит, маска пропускает ядовитый газ. Однажды в гостях, через годы после войны, Рутгеру предложили чай с лимоном, и его вырвало прямо хозяйке на туфли.
– Хуже смерти, – пробормотал он. – Иначе зачем я создал чуму?
Тонья замерла.
– Иначе зачем ты что?! – звенящим голосом спросила она, и Рутгер только тогда понял, что действительно сказал это вслух.
Всё правильно. Этим должно было кончиться. Он выбрал приоткрыть перед Тоньей душу, а тайны вроде этой – постыдные, непростительные, непоправимые – ох как не любят сидеть взаперти. – Ты права, – он с невесёлой улыбкой протянул Тонье руку. – Мне давно следовало представиться. Приятно познакомиться. Рутгер Фреголли.
Этот жест был горькой шуткой, Рутгер и не думал прикасаться к Тонье, но та шахарнулась от него, будто от прокажённого. Одними губами прошептала:
– Зачем?
– Впереди были ещё войны. Во множественном числе. Нам в военной академии дали это понять очень ясно. Всё, что я мог сделать – это попытаться изобрести оружие, смертоносное настолько, что любая война априори станет бессмысленной.
Он рассмеялся.
– Дурак. Наверняка Альберт Невилль размышлял точно так же, когда открывал динамит…
– Что вам сделали острова Саго? – резко спросила Тонья.
– Ничего. Чума предназначалась совсем для других врагов. Архипелаг Саго с его идеями о независимости просто решили использовать как испытательный полигон.
Тонья шмыгнула носом. Встала.
– Уходи, – тихо сказала она. – Просто уходи, ладно? Я скажу остальным, что ты отправился дальше. Им не нужно знать.
Рутгер молча кивнул, поднимаясь на ноги.
Когда он покидал башню, Гидо сидел на полу у комнаты Марека, пытаясь подбодрить его через дверь. Альфи вываливала Маньяне в миску кулёк принесённых откуда-то рыбьих голов.
Пройдя несколько кварталов наугад, Рутгер остановился. Вдохнул, хрипло выдохнул. Дышать уже давно было необязательно, но он продолжал, потому что привык.
Куда теперь?
Он представил себе, как покидает город. Как снова идёт неизвестно куда по лесам и заросшим полям, по безысходно пустым дорогам.
Захотелось завыть.
Что-то потёрлось об его ногу.
– Всё-таки решила не оставаться? – спросил Рутгер. Маньяна не ответила.
Он поднял голову. Над крышами домов возвышалась громада ратуши.
Что ж. Из двух зол приходится выбирать меньшее, так?
Рутгер не заслуживал людей. Рутгер не мог без людей.
Ему не хотелось работать на Йоанну Дитрих, но Маньяна всё это время была права. Ему нужен кто-то. Хоть кто-нибудь. Кто угодно.
* * *
К ратуше он подоспел как раз вовремя: на площади что-то происходило. Горожане столпились там, гудя, как потревоженный улей.
Маньяна сработала как пропуск, и Рутгера никто не остановил. Он нашёл градоначальницу в оружейной, где она лично раздавала подчинённым винтовки.
– А, вот и вы! – её глаза горели весёлым возбуждением. – Я-то думала, куда вы пропали. Стрелять умеете? – Не дожидаясь ответа, она кинула ему заряженный пистолет. – Вижу, что умеете! Я была на Полуденной, я своих сразу узнаю! Пойдёте с нами. Мы наконец выяснили, какая сука разводит крыс! Ловит живьём, размножает и выпускает. Оказывается, её бабка была саго. До сих пор мстить, вы можете в это поверить?! Ну ничего, за ней проследили до дома. Теперь не уйдёт!..
Вот оно что. Рутгер мог бы и сам догадаться, почему у Тоньи такая смуглая кожа.
Вооружив охрану, Дитрих переключилась на горожан, призывая их всех пойти и своими глазами увидеть, как злодеи будут наказаны. Про Рутгера все забыли, и незаметно ускользнуть в суматохе не составило труда.
Он мог бы просто уйти. Ведь так он и собирался поступить, да? Он не хотел видеть, как Тонья умрёт, и ему выпал шанс не смотреть.
Он уже и не помнил, когда бегал в последний раз. С каждым шагом колени и лодыжки прошивало раскалёнными шипами, пустая грудь готова была разорваться. Маньяна, толстая, ленивая, быстрее ветра неслась впереди.
Чуть не падая, Рутгер ворвался в башню. Тонья, которая о чём-то говорила с Альфи, вскинула голову, и у неё в глазах читалось: «Я попросила тебя всего об одной вещи».
– Они идут, Тонья, – выдохнул Рутгер. – Нужно уходить!
Избавляться от крыс уже не было времени, да и куда их было девать? Гидо первым понял, что происходит. Сжал кулаки, тихо сказал:
– Марек идти не сможет.
Рутгер кивнул. После появления бубонов состояние пациента обычно ухудшалось стремительно.
– Я его понесу, – решил Гидо, но Рутгер возразил:
– Так ты точно заразишься, если ещё не успел. Я его возьму.
– Нет! – тявкнула Тонья. – Ты и так уже достаточно сделал!
Она была права. Рутгер был виноват перед всем человечеством, и ему было никогда этого не искупить. Но сейчас, приямо сейчас, он так на неё разозлился.
– Послушай, я всего этого не хотел, ясно?! – рявкнул он. – Спроси у Амарат, почему она не наказала только меня одного!
– А может, мы все заслужили наказания?! – крикнула Тонья в ответ. – За то, что позволяем таким, как ты, жить?!
Рутгер хотел спросить, позволяли ли младенцы – позволяли ли в муках сдохшие кошки, – но Альфи, прильнувшая к окну, пискнула:
– Они здесь!..
Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт! Опоздали!
Толпа уже была на подходе к университету. Да, наверное, её было смешно называть «толпой» по меркам прежнего мира, но для них пятерых сейчас не было разницы, тридцать человек или три тысячи. Горожане потрясали в воздухе баграми и топорами; зарево фонарей в чернильных сумерках превращало лица в маски злых духов.
Марек лежал в беспамятстве. У него начался сильный жар, и в таких случаях оставалось надеяться, что сердце пациента не выдержит раньше, чем чума разъест его тело заживо, но о том, чтобы оставить парня тут, не могло быть и речи. Рутгер вынес его из башни, и Тонья, бледная и решительная, указала на отдельно стоящий флигель:
– Туда!
Они каким-то чудом успели проскользнуть в новое убежище незамеченными. Рутгер опустил Марека на пол; Маньяна тут же принялась встревоженно тыкаться мокрым носом мальчишке в лицо. Гидо уже был здесь, Тонья с Альфи тоже почти добежали до дверей – но тут Альфи схватила Тонью за руку.
– Лекарство! – выдохнула она. – Ты ведь изобретала лекарство!..
Они обе, не сговариваясь, посмотрели на окна лаборатории, и Тонья в отчаянии сказала:
– Всё осталось там! Все мои записи, все образцы, и…
Впервые за всё время Рутгер увидел у неё в глазах слёзы.
Взгляд Альфи изменился, и она сказала:
– Я сбегаю.
Тонья попыталась схватить её, но не успела.
Тоненькая девчачья фигурка птицей метнулась через двор. Она была уже у крыльца, когда кто-то заметил её. Толпа взвыла, будто стая волков; Альфи едва успела заскочить в здание и запереть засов. Башню тут же окружили со всех сторон. Дитрих не стала сама лезть на рожон – она пропустила вперёд свою гвардию и теперь смотрела, как ломают дверь.
– Альфи!.. – Тонья метнулась было за девочкой следом, но Рутгер с силой втолкнул её во флигель, ногой вогнал обломок дерева в щель между порогом и дверью, заклинивая её намертво – не откроешь. Тонья тут же, крича, принялась молотить в неё изнутри. Рутгер надеялся, что это убережёт её – хотя бы на минуту или две, пока Тонья с Гидо не вспомнят про окна.
Дверь башни пока что тоже держалась – надолго ли? Народ волнами накатывал на стены, словно надеялся взять их штурмом. Люди выкрикивали проклятия, плакали и хохотали, и Рутгер осознал: они все – те же самые кошки, которые сидели в клетках и сошли с ума. Дитрих наконец сообразила дать выход всему, что копилось у них внутри, но что, если уже слишком поздно?
Кто-то со звоном разбил окно первого этажа и забросил туда свой фонарь. Бог, или Дающая Амарат, или в кого там ещё верят люди, могли бы сделать так, чтобы при падении пламя погасло.
Не тут-то было.
Огонь, разгораясь, заплясал внутри, и толпа взревела с новой силой. В этом рёве было столько ликования, словно вместе с башней горели все беды мира. Окно лаборатории там, наверху, распахнулось, объятая ужасом Альфи высунулась оттуда чуть ли не по пояс, и Дитрих, страшно изменившись в лице, вдруг закричала:
– Альфида!
Альфи протянула к ней руки.
– Мама!..
Градоначальница ринулась ко входу в башню, но не тут-то было: как она ни старалась пробиться, толпа не пускала. Скоро огонь разгорится так, что жар отгонит людей назад, но тогда будет уже…
Рутгер был учёным. Он знал много чего. Если на то пошло, он знал достаточно, чтобы подвести целый континент к краю гибели. Но о чём он понятия не имел, так это о том, что с ним будет дальше. Если его переломают, растопчут, разорвут на куски, его наконец не станет? Или он продолжит отбывать заключение в том, что останется от его тела, не способный двигаться, говорить, видеть?
Может, Амарат с самого начала хотела именно этого?
Он поднял пистолет Дитрих и выстрелил в воздух.
Толпа замерла. Все головы повернулись к нему.
– Меня зовут Рутгер Фреголли! – крикнул он. – Это я взял чумную палочку и скрестил с плотоядным стафиллококом! Меня вы ненавидите!
У Дитрих и Альфи были считанные мгновения. Деревянная башня – всё равно, что огромный факел, а уж когда огонь доберётся до керосина...
Горожане замерли в нерешительности, сжимая свои оружия.
Рутгер распахнул куртку, обнажая голые рёбра в гниющих лохмотьях кожи. Он умирал в одиночестве восемь дней, восемь бесконечных, безысходных дней жара, и ломоты, и чудовищной жажды, но даже после того, как умер, боль не кончилась.
Нанита не проклинала его лично, но наказание казалось разумным. Для того, кто виноват во всём этом кошмаре, смерть была бы милосердием.
– Я – труп, ясно?! Разве я могу допустить, чтобы вы все жили, если я мёртв? Это мои крысоловки и мои крысы!
Оцепенение спало. Толпа ринулась к нему.
Рутгер поднял глаза к небу и в первый и последний раз вознёс молитву богине Амарат.
Пожалуйста, пусть Тонья и её друзья спасутся.
Я всего лишь пытался сделать так, чтобы мальчишки вроде Марека не понимали книг о войне, а девушки вроде Тоньи поступали в университеты, а не прятались от снарядов по подвалам.
Раз это грех, я за него заплачу.
Только оставь ребят в покое.
Если у мира ещё есть надежда на маньяна, то она в них.
Когда на него налетели и сбили с ног, он ещё успел увидеть, как Дитрих без раздумий бросается в огонь.
А потом небо раскололось пополам.
* * *
Рутгер открыл глаза и увидел свет.
Ночь кончилась, хотя он готов был поклясться, что не прошло и одной минуты. Мир словно запустили заново. Так вычислительную машину, выдающую ошибки, выключают и включают снова.
Так закрывают и вновь открывают книгу, надеясь, что написанное в ней изменится.
И оно изменилось.
Рутгер встал, не чувствуя тела. Бледное высокое небо смотрелось в мокрые мостовые.
Было так тихо, как бывает только на рассвете.
Память прояснялась, и Рутгер припомнил: молния, ослепительная, как гнев господень, бьёт в громоотвод на самом высоком университетском шпиле. Гром сотрясает вселенную до основания, и на землю вертикальным цунами обрушивается ливень.
Пахло озоном. Мир казался исцелённым и чистым.
Рутгер оглянулся на башню. Дождь сумел погасить огонь, и сквозь распахнутую дверь было видно, как Йоанна Дитрих разгребает обломки, завалившие лестницу.
– Мама!..
Альфи, Альфида Дитрих, сбежала по ступенькам. Запнулась о кусок перил; смеясь и плача, рухнула матери прямо в объятия. Градоначальница тяжело осела на колени, стиснув дочь так, словно не отпустит больше никогда.
В дверь флигеля, где Рутгер запер Тонью, несколько раз ударили, и она наконец приоткрылась. Где-то за ней бодрый голос Марека спросил у Гидо:
– Эй, здоровяк, что я пропустил?
Тонья с трудом протиснулась в щель и бросилась к Рутгеру. Тот ждал, что она его ударит, но она обняла его, крепко-крепко, прижалась к плечу тёплой щекой, и, прежде, чем Рутгер успел подумать, он уже обнимал её в ответ.
Если это был сон – если это были видения до, после, вместо смерти, – то он был согласен смотреть их вечно.
– Мя? – спросил кто-то.
Рутгер поднял глаза.
Из подвального оконца, потягиваясь, выбрался рыжий кот.
– Мяу?
– Мя!
– Мрру?..
Они появлялись отовсюду: из подворотен и с чердаков, из пустых домов и из-за мусорных куч. Чихали, встряхивая усами, деловито вылизывали шкурки, нюхали воздух.
Рутгер и Тонья, позабыв дышать, смотрели на них, не выпуская друг друга из объятий.
Кошки заполонили улицу. Были среди них белые, серые, чёрные, рыжие, коричневые, полосатые, худые и толстые, большие и маленькие...
Не было только Маньяны.
– У тебя сердце бьётся, – вдруг, словно не веря сама себе, прошептала Тонья.
Рутгер вздрогнул и прижал ладонь к груди.
Ту-тук. Ту-тук. Ту-тук. Ту-тук.
Тонья прижалась к нему ещё крепче, уткнулась лбом ему в грудь.
Рутгер закрыл глаза и почти взаправду услышал, как там, у него под рёбрами, кто-то мурлычет.