Этот рассказ — часть сборника «Истории мёртвого дома»
Погода в июле стояла отвратительная – зарядили дожди. Бабушка уехала на несколько дней в город, оставив меня на попечение сестры. Настя не слишком-то старалась выполнять свои обязанности, потому что незадолго до этого познакомилась на речке с парнем, приехавшим в студенческие каникулы к бабке с дедом на дачу, и пропадала с ним невесть где целыми днями. Я же изнывал от скуки, вечное сидение в телефоне смертельно надоело. Я пытался слушать бабушкино радио, покопался в дядиных книгах, но все они были по каким-то техническим специальностям. Ненадолго развлекся, разбирая старые фотографии и журналы, но и это мне быстро прискучило. Читать дядюшкин дневник без Насти я не хотел, но она, увлеченная новым знакомством, не так-то часто появлялась дома. Сестра наскоро сварила пшенную кашу, пожарила картошки, сказала, чтоб я все это съел, чмокнула меня в макушку, надела галоши и убежала к этому своему студенту. Если честно, я довольно сильно на нее обиделся и решил продолжить чтение жутких рассказов без нее.
В этот день над деревней повисли чернильные плотные тучи, лило как из ведра. На чердаке было темно, и не пришлось подсвечивать себе телефоном. Очередной дядин рассказ назывался «Лягушка».
Лягушка
Этот дом в дачном поселке я нашел в начале ноября. К крыше старой, еще дореволюционной постройки склонялись ветки яблонь, открытая веранда была усыпана мертвыми листьями. Мне повезло – когда я по привычке пошарил над дверным косяком, в руку скользнул холодный ключ. Обрадовался, что не придется отжимать дверь или выставлять стекло, я старался наносить домам наименьший урон. Я был благодарен им, моим хозяевам, помимо своей воли проявлявшим гостеприимство.
Я – бродяга. Именно тот человек, мимо которого вы проходите, брезгливо отводя глаза. Я не пьяница, не опустившийся маргинал, но у меня нет дома, и на холодное время года я стараюсь найти подходящее пристанище.
Но я не всегда был бомжом. Несколько лет назад я работал хирургом в областной больнице и имел все атрибуты того, что называют успешной жизнью – квартиру в не самом плохом районе города, машину, красивую, влюбленную в меня жену, друзей и даже собаку с золотой шелковой шерстью. Мы хотели и планировали ребенка, хотя радость, которую я испытал, когда моя Маша сообщила о беременности, была несколько сдержанной. Жена ела мел и даже принесла откуда-то кусок автомобильной покрышки и жадно его нюхала, что приводило меня в некоторое умиление. Однажды она пришла с очередного УЗИ с опрокинутым бледным лицом и сказала, что у плода обнаружили серьезную сердечную патологию. Когда я узнал диагноз, в животе провернулось что-то ледяное и тяжелое – это был приговор. С таким сердцем наш ребенок прожил бы не больше пары лет. Но Маша была твердо намерена родить, а когда я осторожно попробовал уговорить ее на аборт, наткнулся на ледяной и неожиданно жесткий отпор. Следующие три года – а Вика протянула на целый год дольше, чем обещали врачи – превратились в сущий ад. Мы метались от одного светила к другому, посылали запросы в медицинские центры Израиля и Японии, я жадно искал статьи от ведущих кардиологов, надеясь на подвижки в этой области науки. Маша с дочерью не вылезали из клиник, Вика видела больничную палату гораздо чаще, чем собственный дом. Несмотря на это, жена обустроила детскую – купила кроватку, повесила ловец снов, а в ванной поселились резиновые уточки. Я же видел, как синева вокруг губ и носа Вики приобретает сизый, безнадежный оттенок, и пытался поговорить с женой и подготовить ее к неизбежному. Вика умерла в больнице, в реанимации, в один из дней яркого бабьего лета. Нас пустили, мы пожали мягкие маленькие пальчики и увидели ее последний вдох.
Мне стыдно об этом говорить, но первое чувство, которое я испытал, было облегчение. Я боялся страданий дочери, боялся этого выражения глухого отчаяния на лице жены. И мне казалось, что после первой страшной боли должен наконец прийти покой. Маша поначалу много плакала, ходила на кладбище, ночевала в детской на матрасе, перебирала немногие Викины фотографии и крошечные платьица, которые та никогда не надевала. Жена заказала большой портрет дочери: елка, новогоднее кружевное платье, улыбающаяся девочка с разными глазами – один голубой, другой карий, каштановые кудри с рыжинкой. Она была очень похожа Машу, похожа особенно этим ярким осенним оттенком волос.
Я утешал, плакал вместе с ней, сочувственно молчал, уговаривал, нес какую-то успокоительную чепуху… В конце концов, предложил обратиться к психологу. Маша сходила на несколько сессий и будто встрепенулась, ожила. Я обрадовался, казалось, медленно, но верно все входило в свою колею. Однажды я вернулся с работы, и Маша встретила меня, как обычно, веселым щебетом. Что-то жарилось на кухне, издавая уютный запах выпечки, и я мысленно поздравил себя с окончанием всех бед. Жена чмокнула меня в щеку и сказала, чтобы я торопился ужинать – нам нужно искупать дочь. Улыбка замерзла на моем лице, и я глупо переспросил: «Что?». Маша открыла дверь в ванную и показала ванну, наполненную высокой пышной пеной, на полу выстроились в ряд несколько резиновых уточек. Я вопросительно посмотрел на жену, и ее лицо на мгновение сникло. «Ты же можешь сделать вид? – сказала она. – Я прошу». И следующие полчаса мы делали вид, что купаем ребенка, сентиментально сюсюкая и водя руками в теплой воде. С тех это стало обыденностью – Маша покупала детские творожки и йогурты, жарила оладушки в виде котят, приносила домой игрушки и детские книги. Мы сидели около Викиной кроватки с включенным ночником, и я читал вслух сказки, пока жена ласково гладила одеяльце. Маша не превратилась в хрестоматийную сумасшедшую, она не оживила дочь в виде галлюцинаций, но любая моя попытка прекратить это безумие натыкалась на скорбное выражение лица и молящий шепот: «Ну, пожалуйста, давай до конца месяца. А потом все, я обещаю!» Но конец месяца превращался в конец следующего месяца, и следующего, и следующего…
Я боялся идти домой, вид разбросанных по полу игрушек, детских раскрасок и сладких сосулек на палочке вводил меня в густую, концентрированную тоску. Сломался я одним вечером – придя с работы, увидел, как Маша раскладывает на полу детское бархатное платье с кружевом по низу юбки, и вдруг понял, что это платье большего размера, чем все те, что жена приносила раньше. «Она купила размер побольше, потому что ребенок растет», – прошила меня быстрая мысль. И почему-то этот факт, как будто всего остального было мало, вдруг стал последней каплей. Я снова накинул ветровку и вышел из дома. Я шел, шел и шел, пока не осознал, что на улицу уже спустились густые сумерки. Телефон постоянно гудел в кармане, и я выкинул его в ближайшую мусорку. Огляделся – вокруг были девятиэтажки, и в домофон одной из них звонила девушка. Я успел подхватить закрывающуюся дверь до того, как она захлопнулась, и вошел в подъезд. Заночевал я на площадке между этажами, натянув куртку на лицо. Мне было холодно, жестко и неудобно, в одной из квартир громко работал телевизор, но впервые за долгое время я вдруг ощутил странный покой – меня будто накачали сильным обезболивающим и обложили ватой.
Домой я так и не вернулся и до сих пор не знаю, что стало с Машей. Я научился ночевать в электричках, отжимая автоматические двери, добывать еду в мусорках, доедать за посетителями забегаловок, познал поистине христианское смирение, обедая в специальных точках для неимущих, где еду накладывали из большого бака в пластиковые баночки. Зима – тяжелое время для бродяг, пару месяцев я даже провел в социальном центре для бездомных, где кровати стояли в несколько ярусов, как тюремные нары. Я был благодарен всем – и сердобольной старушке, остановившейся, чтобы сунуть бумажку в мою снулую руку, и крикливой тетке из ларька с шаурмой, которая все-таки вынесла мне два беляша после порции обильных ругательств, и молодому парню, отдавшему старые кроссовки, которые он нес на помойку. Я не обижался на брань, не осуждал брезгливость на лицах прохожих, я был рад только одному – тому, что моя боль замерла, замерзла.
* * *
На найденной мной даче я обнаружил русскую печку и небольшой запас дров, которые старался расходовать экономно. В ящиках на кухне отыскал несколько упаковок макарон и банку варенья – этого мне хватит надолго. Я берег обживаемые мной дома, тщательно следил, чтобы не случилось пожара, и соблюдал чистоту. У меня вошло в привычку мыть посуду сразу после еды, раскладывать вещи по местам и оставлять минимальные следы своего пребывания. И даже дачный ключ я вернул на свое место около притолоки. Я всегда был готов собраться за пять минут, накинув свою большую, не по размеру, куртку, в карманах которой я хранил небольшой перочинный ножик, налобный фонарик, бритву и зажигалку.
На этой даче было много фотографий, развешенных по стенам. На всех одни и те же люди – светловолосая миловидная молодая женщина, высокий парень с квадратной челюстью и девочка лет пяти с длинными льняными кудрями. Фото девочки было особенного много, и, рассматривая одну из них, я не сразу понял, что черная полоса, перечеркивающая ее плечо – это вовсе не ремень сумки. Мне стало грустно. Когда-то они, очевидно, были счастливы, обитатели этого дома, так беззаботно и легко улыбавшиеся с фотографий.
Однажды зимой я попал в больницу, едва не лишившись пальцев. Со мной в палате лежал молодой парень, беспрерывно смотревший ролики в сети. Он не надевал наушников, и я невольно вместе с ним прослушал историю о фрогерах. Фрогеры – это люди, тайно живущие в домах вместе с хозяевами. Тайком они подъедают чужую еду из холодильника, спят на чердаках и подсобках, выходя тогда, когда владельцы дома спят или отсутствуют. Одна японская бродяжка жила на полке шкафа и была поймана только после того, как хозяин установил камеры в доме. И хотя я выбирал необитаемые дома, эти люди были близки мне по духу. В ролике не объяснялось происхождение слова фрогер, но я предпочел думать, что это от английского «frog», лягушка. Я был совсем как лягушка – холодным, безучастным, я старался слиться с температурой окружающей среды, прыгая от дома к дому. Я старался не чувствовать и не вспоминать.
Однажды утром я проснулся от голосов, раздававшихся где-то совсем близко. Я вскочил и бросился к окну: во дворе стояла машина, и стройный высокий мужчина в короткой дубленке открывал багажник. Ноябрь выдался теплый и почти бесснежный, потому не было видно моих следов, ведущих от дома к кабинке туалета и бане. Я заметался, суетливо оделся, быстро накинул покрывало на кровать, бросился на кухню, схватил кастрюлю с вареными макаронами и взлетел по крутой лестнице на чердак. Сделал я это совершенно вовремя – открылась дверь, и гостиная наполнилась стуком, суетой и звонкими голосами мужчины и женщины. Я сидел, прижав к себе кастрюлю, и тяжело дышал. Мне казалось, что они уже обнаружили мое присутствие, и высокий мужчина прямо сейчас поднимается на чердак. Но дверь на чердак была недвижима, и я, наконец, поставил кастрюлю на пол и осторожно выглянул в полукруглое оконце – те самые люди с фотографий таскали коробки и пакеты в дом.
Я осмотрелся – чердак представлял собой огромное, почти пустое помещение с сантиметром пыли на полу. В углу лежали две высокие стопки старых журналов и стояла пара больших мешков, я развязал их и увидел старую одежду. На эти мешки я и взгромоздился в ожидании.
Я прислушался к происходящему внизу, и из разговоров хозяев дома узнал их имена – Олег и Ирина. Семейная пара наполнила дом суетой – они раскладывали вещи, переговариваясь через комнаты, а потом зачем-то долго колотили молотком. Я надеялся, что они приехали ненадолго, но, когда сгустились сумерки, по всему дому запахло печеным тестом, и стало понятно, что мне придется искать новое прибежище. Я решил уйти рано утром, до рассвета, во время самого крепкого сна.
У меня были старые механические наручные часы, и, когда они показали четыре часа утра, я осторожно открыл дверь чердака. Стояла кромешная, оглушающая тишина, почти вслепую я спустился с лестницы и прокрался в прихожую. Нащупал засов, отодвинул и толкнул дверь. Ничего, створка не поддалась. Они закрыли еще какой-то замок? С колотящимся сердцем я достал налобный фонарик, осветил дверь. И еле удержал крепкое словцо – дверь заколотили по периметру большими гвоздями, чьи шляпки были загнуты и вбиты в древесину. Вот, значит, почему раздавался такой громкий назойливый стук молотка! Несколько панических мыслей быстро сменила одну другую. Они чокнутые? Они узнали, что я здесь, и решили меня замуровать? Но тут же я услышал носовой свист мужчины из спальни – хозяева точно были дома, да и дверь была заколочена изнутри. На окна установлены железные решетки – здесь путей отхода тоже не было. Я потоптался на пороге, раздумывая, что делать, и тут мой взгляд упал на некий продолговатый деревянный предмет, прислоненный к стене сбоку. Темные ветхие доски складывались в неравномерной формы ящик, сужающийся к низу. Во рту у меня мгновенно пересохло – это была крышка гроба. Причем, очевидно, выкопанная из земли – доски явно старались очистить, но песок и глина местами въелись в старую древесину.
Они сумасшедшие. Они наверняка сумасшедшие.
Я тихо прошел на кухню, осмотрелся, поводя фонариком. В углу белел большой пластиковый ящик, и я не сразу понял, что это биотуалет. Около холодильника сгрудились баклажки с водой, также был полон и большой бак, и я усмехнулся мимолетной мысли о зомбиапокалипсисе.
На большом блюде лежали корки от пиццы, рядом стояла бутылка колы. Я взял пару корок, положил в карман. Надеюсь, хозяева не вспомнят завтра, сколько их было. Открыл холодильник, забрал сосиску из пакета, много брать нельзя – будет заметно. С полки под умывальником достал две пластиковые бутылки, одну погрузил в бак с питьевой водой, наполнил. Свою добычу я отнес на чердак, разложил около мешков. Помочился в пустую бутылку, вылил в чердачное окно, в котором открывалась одна крохотная секция. Осмотрел окно – безнадежно, если его выбить, я все равно не пролезу. Попил воды и устроился поудобнее на мешках – пока мне ничего не оставалось, как наблюдать.
От присутствия хозяев была и польза – они в полную силу натопили печку, что я делать боялся, и на чердаке стало тепло. Утром я скинул куртку и ботинки, оставшись в толстых вязаных носках. Я вскоре обнаружил, что пол моего чердака имеет отверстие от выпавшего сучка, в которое была хорошо видна часть гостиной. Я лег и принялся наблюдать за странными хозяевами дачи.
Из дома они, разумеется, не выходили. Утром я уловил запахи жарящейся яичницы и еще чего-то аппетитного, сглотнул слюну. Позавтракав, они расположились на диванчике в гостиной напротив старого кинескопного телевизора, который так же привезли с собой. Я мог видеть передвижной декоративный камин, выпуклый зад телика и самих хозяев дома, перебирающих vhs кассеты. Ирина развернула небольшой лист бумаги, пробежалась глазами, сказала:
— Первая кассета вон та, с мышкой на футляре.
Олег взял одну из кассет и загрузил в видеомагнитофон. Раздались звуки рекламы, такой, какую я слышал в детстве – бодрые неестественные голоса предлагали разбавить сухой сок водой, рассказывали о яйцах, обработанных зубной пастой, и сообщали, что Сережа тоже любит жевательные конфеты. Лицо Ирины было напряженным и бледным, и она смотрела старую глупую рекламу так, словно это была военная хроника. Лицо Олега тоже было мрачным, он сжимал руку жены. Потом Олег поменял кассету, и я снова услышал рекламу – это был выпуск «Магазина на диване». Девушка ясным приятным голосом рассказывала о преимуществах жидкой кожи:
— Это невероятно полезная покупка! Жидкую кожу можно использовать для поверхностей сидений в машине, для ремонта ботинок и курток, а так же мебели! Возможности просто безграничны! Скоро вы поймете, что жить без нашей «Суперкожи» просто невозможно! Невозможно! Купить нашу суперкожу – не только ваше право, но и прямая обязанность! Супер-к-к-к-кожжжжаааа! Супер! Смерть или суперкожа? Мерть...!
Ирина дернулась и спрятала лицо на груди у мужа:
— О господи! Я больше не могу! Это ужасно… Как она… Боже!
Олег встряхнул ее:
— Не отворачивайся! Там написано, что мы должны посмотреть все, все записи полностью!
На следующей кассете был тоже телемагазин, на этот раз рассказывали о кукольных домиках:
— О, это самое лучшее наше приобретение за последние месяцы! – вещал женский голос. – Моя маленькая Лиза обожает свой домик, она готова возиться с ним часами!
Звуки помех, грохот, тот же женский голос громким шепотом:
— Не трогай это, я сказала! Посмотри в камеру и скажи, как тебе весело играть с кукольным домиком!
Дрожащий детский голосок, рассказывающий о своих куклах Стейси и Мари, мультяшная музыка за кадром. Смена музыкального фона, бодрый мужской голос:
— Рекомендуем посетить наш детский центр «Радуга»! «Радуга» — это многофукциональное заведение, призванное улучшить вашего ребенка! В ноябре действует скидка на программу «улыбка семь дней в неделю». Это инновационный метод, который работает мягко и поэтапно – сначала ваш малыш будет улыбаться пять часов без перерыва, потом восемь, а потом и целые сутки. Улыбка естественная, широкая, видны не только передние зубы до клыков, но и дальние премоляры. Только мы смогли добиться устойчивого эффекта – улыбка не снимается ни массажем, ни уколами релаксантов!
Ирина прикрыла рот рукой, а Олег сквозь зубы прошептал:
— Твою мать!
Эта кассета была последней, и после того, как затих голос видеомагнитофона, Ирина обхватила голову ладонями и глухо замычала. Муж обнял и погладил по спине:
— Ну все, все. Осталось совсем немного. Мы почти все выполнили.
Ирина посмотрела на мужа совершенно больными глазами:
— Ладно, я в норме. Давай сделаем дверь, кажется, уже пора.
Олег кинул взгляд на наручные часы и кивнул.
Они притащили крышку гроба из прихожей и принялись разбирать ее на доски. Старое дерево сыпалось, легко поддавалось.
— Надеюсь, этого хватит, – с сомнением сказала Ирина. – Некоторые доски совсем плохи…
— Хватит, – обрубил Олег.
Он принялся скреплять доски металлическими пластинами, а я оторвался от дырки в полу. Из-за нескольких часов, проведенных в неудобной позе, у меня затекла шея, и я сделал несколько гимнастических упражнений, стараясь не шуметь.
Когда я в очередной раз посмотрел в дыру, то увидел, что они смастерили что-то вроде двери – неряшливой, кривоватой. Олег приколотил к старым доскам новенькую блестящую ручку – я подумал, что они наверняка купили ее специально. Он прислонил дверь к стене между окнами, обнял жену и уверенно сказал:
— Все получится, вот увидишь.
Меня снова охватил страх – я уже понял, что имею дело с помешанными. Может, это было настоящее психическое заболевание, или им задурила голову какая-то секта, для меня не имело большого значения. Они могли поджечь дом, в котором нет ни одного выхода, могли просто умереть здесь от голода и жажды. Хотя то, что они взяли с собой довольно много еды и биотуалет, вселяло надежду.
Я перетащил мешок к окошку и с тоской посмотрел на яблони, припорошенные скудным ноябрьским снежком. Этот дом, казавшийся мне поначалу такой чудесной находкой, превратился в самую настоящую тюрьму.
Следующий день я провел за чтением журналов, изнывая от скуки. Журналы сплошь были женские, и мне невольно пришлось просмотреть рецепты кулебяк и прочитать какие-то жутко сопливые истории о приемных детях и жестоких свекровях. Я встрепенулся, когда услышал внизу громкое шуршание, и немедленно приник к своему глазку.
Олег притащил в гостиную кипу парниковой пленки и сказал жене:
— Пора закрывать окна.
Она бросила взгляд на наручные часики, и следующие полчаса они резали толстую парниковую пленку и наклеивали ее в несколько слоев на окна с помощью скотча. Комната погрузилась в полумрак. Я боялся, что они хотят заклеить все окна в доме, потому что тогда им бы точно пришлось подняться на чердак. Но они ограничились только окнами гостиной, и я облегченно перевел дух. Хотя расслабляться было еще рано – я все еще беспокоился, не подожгут ли они дом после своих странных ритуалов.
Но они, проделав эту бессмысленную работу, просто мирно уселись на диванчик.
— Олег… А вдруг это все – бредни сумасшедшего? – спросила Ирина. – То, что мы творим, полное безумие…
— Нет, – уверенно ответил Олег. – Ты же видела… Ну, там, на кладбище.
Ирина вздохнула, и муж ободряюще сжал ее тонкую изящную кисть. Я вдруг подумал, что они довольно красивая пара – она такая беловолосая, с наивным миловидным лицом, а он крепкий, высокий, с решительными линиями рта. Мне вдруг стало нестерпимо больно. Маша. Я тоже должен был сейчас сидеть рядом со своей женой и сжимать ее ладонь. Но я всего лишь грязный вонючий бомж на чердаке чужого дома, чужого счастья, который ворует объедки и ссыт из окна.
На третий день моего заточения я перечитал добрый десяток старых журналов и начал ненавидеть этих женщин, улыбавшихся странными улыбками с фотографий. Было что-то жуткое в обязанности журнальных женщин улыбаться. Как будто за этим глянцем и лоском существовало нечто настолько отвратительное, что оно отравляло каждую картинку на каждой странице. Но чтение журналов было единственной доступной мне деятельностью. Иногда я прерывался и делал несколько кругов по размазанной моими носками пыли, махая руками. Иногда я начинал думать, что скоро тоже сойду с ума, как и мои хозяева. Я выбирал время и засекал полчаса, чтобы смотреть в окно. Созерцание яблонь, неба и дачных домиков вдалеке было слишком ценным занятием, и я боялся, как бы оно не потеряло своего очарования и не надоело мне.
Близился третий час дня, когда я приник к глазку в полу – за хозяевами тоже следовало вести регулярный надзор. Ирина лежала на диванчике, вытянув ноги через мужа, он же читал книжку в мягком переплете. Громко тикали настенные старые часы, и мне хотелось заорать: «Выпустите меня отсюда, поехавшие придурки!» Но вместо этого я поднялся и пересел к окну – пришло время созерцания. Говорят, если следовать жесткой дисциплине в условиях кошмара, то легче сохранить рассудок.
Я рассматривал растрепанную ворону, которая крутила головой, сидя на крыше машины, когда тишину старого дома прошил женский крик – кричала Ирина.
— Олег! Олег! Получилось! Иди сюда!
Что-то легко стукнуло, и голоса удалились, будто мои хозяева вышли из дома. Я выглянул в окно – на дворе было пусто, пороша лежала нетронутым тонким слоем. Машина стояла на прежнем месте. Я приник к своему глазку в полу – в доступной мне области обзора ни Олега, ни Ирины. Снова раздался женский крик:
— Олег! Олег! Это не она! О господи, что это! Не приближайся к ней!
Коротко вскрикнул Олег, отчаянно завизжала Ирина. Я поднялся, несколько раз дернул себя за отросшие волосы. Что делать? Что делать? Выглянул в чердачное оконце, увидел тот же безмятежный пейзаж и ринулся прочь с чердака. Гостиная была пуста и сумрачна, затянутые окна пропускали совсем мало света. На декоративном камине горели две черные толстые свечи. Вдруг криво сколоченная, прислоненная к стене дверь несмело стукнула, будто от легкого ветерка. Я мертвой рукой взялся за ручку и… отворил, отворил эту дверь, сделанную из гробовой доски! Там, снаружи, почему-то была ночь, и свет из гостиной осветил Олега и Ирину, лежащие недалеко от входа. Лицо Олега будто смял сумасшедший скульптор – одного глаза не было, то есть не было вообще, он каким-то образом мгновенно зарос кожей, а челюсть вышла далеко вперед из мягких тканей рта. Кажется, он не дышал. Ирина лежала ничком, и на ее спине расползалось большое кровавое пятно. Я приподнял ей голову – глаза смотрели стеклянно и безжизненно.
Я осмотрелся – это место несколько напоминало знакомый мне двор, но определено было чем-то иным. Вдалеке белели клочья тумана, трава росла на машине моих хозяев, прямо на ее крыше, которая почему то стала ржавой и кривой. Я обернулся, чтобы посмотреть на дом, и едва не вскрикнул – строение представляло собой нагромождение гнилых досок, в выбитых окнах двигался какой-то темный силуэт. Что-то прошуршало, я вздрогнул и резко повернул голову. Ко мне шла девочка в бордовом платье, которое я сразу узнал. Бархатное платье с пришитым внизу черным кружевом. Она подошла поближе, и я увидел, что у нее каштановые волосы с рыжинкой и разные глаза – один голубой, второй желто-карий. Правда, одна рука ее ссохлась и подвернулась, словно у старой инсультной карги, а левая нога была короче правой сантиметров на десять.
— Папа, – звонко и радостно сказала она. – Папа!
Она протянула ко мне вторую, здоровую ладошку, раскрыла ее, и я увидел человеческий глаз с кровавыми ошметками.
Я заорал и бросился обратно в дом, захлопнул хлипкую дверь и с быстротой насмерть перепуганного человека передвинул декоративный камин, подперев им дверь. Створка дернулась – девочка пыталась ее открыть, бессмысленно повторяя на разные интонации:
— Папа? Папа! Папа. Папа-папа-папа.
Я обессилено опустился на диванчик, на котором мои погибшие хозяева смотрели свои странные видео. Сложенная вдвое бумажка лежала на стопке кассет на полу, та самая, которую изучала Ирина перед просмотром. Я раскрыл ее – строчки прыгали, расплывались. Я выхватывал отдельные куски текста, бывшего, кажется, инструкцией: «насыпьте пшено у отмеченной могилы, выкопайте гроб, снимите крышку…», «не берите с собой телефоны…», «подойдет только толстая, непрозрачная пленка…». Сердце мое бешено забилось, когда я прочитал один пункт списка: «7. Найдите удаленный дом, в котором сделаете дверь. В доме должны быть только самые близкие кровные родственники умершего ребенка – мать, отец, сестры, братья, а так же бабушки и дедушки. Нахождение посторонних строго воспрещено».
Дрожащей рукой я разгладил листок. Наверное, у меня будет немного времени прочитать его более внимательно, пока моя мертвая дочь все с возрастающей силой долбится в хлипкую дверь, сделанную из гнилой кладбищенской древесины. Я подумал о том, смогу ли обнять ее достаточно крепко и пылко, ведь я всего лишь лягушка. Лягушка с не очень твердым рассудком и холодной кровью.
* * *
Я отложил дневник – мне стало жутко. Ведь я был на этом темном чердаке в полном одиночестве, как и тот чувак. В каждом темном углу мне мерещилось движение, и когда я услышал удар по крыше — сорвавшееся с ветки яблоко – я взвизгнул, бросил тетрадь и бросился к лестнице.
Включил свет во всех комнатах и врубил на телефоне первый попавшийся сериал на всю громкость. Настя в этот раз пришла раньше обычного, чем-то недовольная и раздраженная.
— Ну что, как там твой студент? – сварливым тоном поинтересовался я.
— Да пошел он! – буркнула сестра, ставя чайник на плитку. – Давай чай пить? У бабушки тут где-то варенье было земляничное.
— Что так? Прошла любовь, завяли помидоры?
— Ой, отстань. А ты чего везде свет навключал?
Я невольно залился краской и пожал плечами. Ну не говорить же Насте, что мне было страшно, она начнет язвить и колко шутить.
Мы попили чаю с бутербродами с маслом и земляничным вареньем, попялились в скучный сериал, и, в конце концов, Настя сама предложила продолжить чтение дядюшкиного дневника. С сестрой мне было не страшно, и мы поднялись на чердак – почему-то только там рассказы из дневника создавали магическую мистическую атмосферу. Я промямлил, отводя глаза, что «Лягушку» прочел без нее, но Настя не обиделась, пролистнула ее и начала со следующего рассказа.