Мутноватое пойло крепкое, жгучее. Он морщится, но вливает в себя содержимое бутылки: глоток за глотком – медленный ток вулканической лавы от кончика языка до самого желудка.
В уголках глаз выступают слёзы.
Слёзы тоже обжигают.
Иссушенная кожа вспыхивает россыпью огоньков: огоньки-иглы жалят, колют, жгут. Источают горячий рыжий свет.
Он думает: в аду всё рыжее.
Думает: я в аду.
Он чувствует жар, чувствует иглы, но не видит ничего, кроме темноты. Глаза плотно закрыты: он не хочет смотреть. Хватит.
Дрожащая рука рыщет по столу, нашаривает старый приёмник. Звук – на максимум, изо дня в день одна и та же волна.
Его голова готова взорваться от воплей певички и статических помех.
Взорваться.
Сгореть в огне.
Рыжем.
Сквозь музыку он всё равно слышит монотонное распевное бормотание.
И ещё, конечно, вонь. Вонь, ставшая его спутницей несколько десятков лет назад. Её не могло заглушить ни пойло, которое он вливает в себя вечерами, ни чеснок, ни приносящие глубокий влажный кашель папиросы.
Пойло оседает в желудке, как расплавленный металл, и постепенно ему всё становится безразлично. Всего лишь ещё один день. Всего лишь один.
Не открывая глаз, он ложится на лавку. Сквозь подступающий сон он слышит, как бормотание прекратилось и дощатый пол отозвался неуклюжим шагам: скрип! – левая, клац! – то, что осталось от правой.
Он сильнее зажмуривается и в который раз мысленно просит смерть поторопиться.
А потом его накрывает сон.
* * *
Закончив молитву, она проводит по изрезанной ладони, – переплетение шрамов – танец ветра в ивовых ветвях, – лезвием, острым, тонким, как молодая луна. Песня алой капели – кап, кап, – идол скалит полную крови пасть. Свечи – шёлк, щёлк, – вспыхивают рыжим огнём, её огнём: её огоньки пляшут, яркие змейки, зачарованные флейтой заклинателя.
Она поднимается с колен, – боль, боль, – и замирает на пару секунд, чтобы унять дрожь в руках. Раньше и она танцевала, как ветер, свободный, быстрый, – но пришлось принести это в жертву, чтобы стократ преумножить счастье.
И она смогла.
Так что теперь она делает шаг, – скрип! – второй, – клац! – и движется к своему счастью, драгоценному, выстраданному.
Он уже спит, но дышит хрипло, часто, – вдох, вдох, – а сердце пойманной птицей бьётся о прутья клетки – рёбра.
Она садится рядом и гладит его волосы – тонкие нити серебра над нежным воском – бледной кожей.
Сколько ещё им осталось? День, год? Сколько продлится тихое счастье?
Важно ли?
Она закрывает глаза и замирает, её оплетают нити звука. Дом поёт: треск дров в печи, хриплое дыхание любимого, её собственное дыхание, шёпот из зеркала, шорохи и скрипы в тёмных углах.
Она любит всё это бесконечно, и во всём мире в эту минуту не найти человека счастливее неё.
Её разум окутывает рыжее пламя, тёплое, родное, – и она засыпает с улыбкой на обожжённом лице.
* * *
Во сне он видит себя прошлого: свободного, молодого, ещё не знающего, что за ним попятам уже давно ходит беда.
У него была обычная жизнь обычного парня: в семнадцать лет он уехал из родной деревни, где жил с бабушкой и дедушкой, поступил в институт, поселился в общежитии. Вскоре нашёл подработку, где познакомился с девушкой и сразу влюбился. Жизнь набирала скорость и уже следующим летом он вернулся домой, чтобы сообщить родне о скорой женитьбе.
Как обычно и бывает в деревнях, новость сразу же разлетелась по всей округе, каждый встречный спешил поздравить студента.
Он выслушивал бесконечные пожелания здоровья, детей, денег, детей, любви, детей и детей, сгорая от стыда, и мечтал лишь поскорее уехать обратно в город.
В день отъезда ему казалось, что, гонимые любопытством и скукой, к нему, выдумывая самые глупые предлоги, наведались уже все односельчане, а некоторые и не по одному разу.
Но это было не так: среди зевак и сплетников так и не появилась девчонка, жившая на краю села. Девчонка-замарашка, на которую он никогда не обращал внимания, да она почти и не показывалась на глаза сельской молодёжи – пугливая, зажатая, молчаливая. Просто чудаковатая девчонка в обносках и платочке, из-под которого выбивались неряшливые рыжие космы.
Он даже не вспомнил об её существовании, с радостью прыгая в пригородный автобус, покидая родное село.
* * *
А потом появилась вонь.
Сначала она была еле уловимой, как когда запах бензина или уличной еды случайно попадает в квартиру через открытое окно.
Его невеста почувствовала это первой. Она перевернула всё содержимое холодильника в поисках источника запаха, отодвигала мебель, затеяла самую масштабную за короткий период их совместной жизни уборку.
Ничего не помогало.
Вонь становилась сильнее и в ней теперь отчётливо ощущались канализационные нотки.
Вызванные в срочном порядке сантехники кривились, искали источник проблемы, но не находили его.
Несколько дней прошло в безуспешных попытках обнаружить, где затаилось говно.
Постоянными жителями их съёмной квартиры стали всевозможные баночки, тюбики и спреи разнообразных ароматизаторов и освежителей воздуха, создающие фруктово-цветочную какофонию запахов; окна почти никогда не закрывались, но всё же вскоре находиться в квартире стало практически невыносимо.
Тогда, под давлением многочисленных жалоб соседей, приехала хозяйка квартиры. Вдохнув ударивший в нос уже с порога отвратительный запах, она побледнела и схватилась за сердце, ну а по прошествии получаса, как следует проблевавшись, затеяла феерический скандал, итогом которого ожидаемо стало выселение.
Будущим молодожёнам пришлось на время разъехаться: невеста вернулась к родителям, он – в общагу. Свадьба приближалась и они решили не тратить время, силы и деньги на поиски нового съёмного жилья: подарки от оравы родственников обещали обеспечить безбедную жизнь на несколько месяцев.
Но этим планам не суждено было сбыться.
Уже через пару дней в его общажной комнате появился и стал быстро усиливаться запах свежего говна.
Конечно, соседи принялись вычислять злостного дристуна, но найти источник вони никак не выходило. Они даже затеяли уборку, чего в мальчишеской комнате отродясь не наблюдалось: перемыли горы посуды, разобрали залежи пыльного хлама под кроватями, даже выкинули наконец с подоконника останки погибшего, как гласила общажная легенда, ещё десять лет назад во время летних каникул алоэ по имени Гаспар Монж. Всё тщетно.
Студенты начали шутить о сраном полтергейсте, о сдавшем от волнения кишечнике кого-то из первокурсников, о сквозняках с чёрного хода, о последствиях поедания доширака, о призраке студента-дристуна, о коварных планах военкома по выкуриванию парней из общаги. Вспоминали дерьмодемона и ползали на коленях, держа на голове глиняный горшок, оставшийся от Гаспара Монжа, и вопя: «Я покушать принёс, брати-и-ишка-а-а...»
И это было весело – в начале, – а потом стало не до шуток. Все девять этажей общежития пропитались диким смрадом экскрементов, источаемым, будто бы, самими стенами. Стены, казалось, приобретали рыжеватый оттенок, какой бывает в заводских курилках, десятилетиями аккумулирующих табачный дым. Потом начали дохнуть тараканы, и это стало последней чертой перед всеобщей паникой.
Те, кто мог, разбежались по квартирам друзей и дальних родственников, остальные же носили залитые духами медицинские маски. На парах от этих людей отсаживались подальше, преподаватели морщились и открывали окна.
* * *
В его голове била говённым набатом тревога. Что происходит? Связано ли происходящее с ним?
Связано.
Это стало очевидным, когда вонь появилась и в офисе, где он подрабатывал на четверть ставки.
Вызванные начальством сантехники, конечно, не нашли никаких повреждений санузла. Исчерпавших запас дерьмовых во всех смыслах шуток сотрудников распустили по домам, закрыв офис на дезинфекцию.
В тот день он последним вышел из заполненного зловонными миазмами помещения и, переполненный тревогой, поехал домой на метро. Уже через пару минут запах экскрементов заполнил весь вагон.
Он выбежал из подземки на первой же станции, не оборачиваясь на кривящих лица и непонимающе озирающихся людей.
Волна вони следовала за ним, он слышал её, видел, что люди вокруг тоже это чувствуют.
Он шёл по городу, смердя, а вокруг расступалась толпа. На него смотрели с омерзением. Он знал это, хотя не заглядывал в чужие лица.
Так он добрался до дома своей невесты.
Лишь приоткрыв перед ним дверь, девушка закашлялась, а глаза её заполнились ужасом. Их разговор был коротким. «Прости, я не могу,» – прохрипела она, исчезая за дверью. До его ушей донеслись сдавленные рыдания и звуки рвоты.
Конечно, никакой свадьбы не было.
Запах дерьма следовал за ним неотступно. Его перестали пускать в университет и он на несколько дней засел в общаге, никому не открывая дверь и не поднимая трубку телефона – благо, все соседи разъехались кто куда мог. Потом комендантша вызвала полицию и он был выдворен на улицу. Забирать его отказались по причине невыносимого смрада.
Он попытался попасть к врачу, но регистраторша местной поликлиники позвала охрану и велела не возвращаться, пока не смоет с себя говно.
Фельдшеры вызванной им по надуманной причине скорой помощи также отказались даже посадить его в машину: неумение подтирать задницу не является поводом к госпитализации, – таков был вердикт.
Он пытался добраться домой, в деревню, но с автовокзала, откуда ходил нужный автобус, его брезгливо выдворила охрана; пытался уехать автостопом, но водители давили на газ сразу, как только чувствовали, ЧТО проникает к ним через приоткрытое окошко пассажирской двери.
Несколько дней он провел в заброшенной бытовке недалеко от вокзала вместе с местными бомжами. Те согласились его приютить, поскольку у него оставалось ещё немного денег. Вместе они напропалую бухали, он раз за разом пересказывал им свою историю, а бомжи сочувственно кивали, но как только кошелёк его опустел, попросили покинуть помещение. «Ты нас пойми: мужик ты, конечно, неплохой, но мы же тоже живые люди».
Тогда он решил возвращаться домой пешком.
Два дня занял тяжёлый путь вдоль трассы.
Окружённый таким диким смрадом дерьма, что листья растущих вдоль дороги деревьев, едва затронутые первым золотом приближающейся осени, становились рыжими и облетали раньше заложенного природой срока, он брёл и брёл, пока силы не покидали его и он не ложился отдохнуть прямо на обочине. Ему теперь ничего не было страшно. Некоторые проезжавшие мимо машины останавливались, но никто не решался к нему подойти.
…
Ну а потом всё стало совсем плохо.
Вернувшись наконец домой, он узнал, что ждать его уже некому. Бабушке о пропаже внука и отмене свадебного торжества сообщила несостоявшаяся невеста; старое сердце не выдержало потрясения. За бабушкой ушёл и дед, не пожелавший жить без женщины, с которой провёл без малого полвека.
Так он остался совсем один в опустевшем доме. Вернее, остался он – маленький человек, и необъятное, непостижимое облако вони – его спутницы.
...
И тогда пришла она.
Рыжая вспышка закатного солнца в щёлке двери.
Рыжим огнём вспыхнули свечи, которые бабушка всегда ставила на стол.
Рыжим вспыхнули волосы, торчащие из-под старого платка гостьи.
– Только моим теперь будешь, никто больше на тебя не посмотрит, никто не помешает, никто не уведёт.
...
А потом была первая рыжая осень.
Несколько раз он пытался сбежать, но как только отходил от дома, вонь усиливалась, и нигде не находилось места, где бы он не отравлял одним своим присутствием само существование других людей.
Тогда он решил, что на этом свете ему тоже места нет. Он жил только одной единственной целью; месть рыжей ведьме, лишившей его всего, теперь занимала все мысли, не оставляя места ничему другому.
И тогда в его голове родился простой, но, как казалось, надёжный план.
Он вернулся домой, где она терпеливо дожидалась его возвращения – знала, что придёт.
– Встречай меня, милая: теперь всегда будем вместе.
...
Крепко уснула ведьма в ту ночь. Не сходила с тонких губ счастливая улыбка, разметались по подушке рыжие пряди – языки пламени.
А он тихонько встал, зажёг бабушкины свечи и пустил рыжие огоньки гулять по дому: по расшитым занавескам, по коврам, по скатерти.
Быстро огонь пожирал старый дом, весело плясали рыжие дьяволята.
А он лёг в постель к ведьме, крепко её обнял и не отпускал, как она не вырвалась, даже когда огнём занялись тяжёлое ватное одеяло, перина, подушки.
Последнее, что он услышал, был долгий ведьмин крик.
…
Проснулся он уже в аду.
В аду пахло дерьмом, а тело заменял обугленный клубок боли.
В аду звучало напевное бормотание.
Он открыл глаза и сперва не увидел ничего кроме темноты. Затем, когда взгляд сфокусировался, он смог различить вдалеке мерцающие рыжие пятна. Свечи. А в их свете...
Он думал, что глаза подводят его, но нет: колышущиеся отблески огня отразились в тёмных глазах-блюдцах, запутались в жёсткой шерсти, покрывающей звериную морду...
Чудовище смотрит прямо ему в глаза и комната заполняется низким рычанием. Обнажаются острые клыки и смерть на мягких лапах подступает всё ближе и ближе.
Закрыть глаза. Не смотреть.
Не смотреть.
* * *
Слабая, тонкая, она отдала почти все силы, вытаскивая его из горящего дома. Ей огонь не мог причинить вреда, но вот он... С каждой секундой жизнь непрерывным потоком выливалась из его искалеченного тела.
Она уже и не помнила, как смогла вместе с ним добраться до своей стоящей на границе леса избы, как упала на колени перед идолом, как три дня и три ночи молилась без остановки, прося своего Лисьего Бога спасти любимого, пусть даже забрав её собственную жизнь.
И на исходе третьей ночи Лисий Бог явился сам.
Она смотрела, не дыша, как огромный зверь зализывает раны на обгоревшем теле человека, как раны затягиваются, как её собственное тело покрывается волдырями, как огонь поедает её плоть.
Это была цена, которую она заплатила и продолжает платить по сей день.
* * *
В деревне до сих пор обходят стороной дом на границе леса и никогда не говорят о его жильцах.
Раз в неделю какого-нибудь несчастного, проигравшего в карты, проспорившего или провинившегося посылают отвезти туда бутылку самого крепкого первака и блок самых злых папирос. Обычно эти люди не находят сил даже отворить калитку, такая вокруг дома стоит вонь.
Если вовремя привозить продукт, то жильцы дома остаются внутри и не разносят бог знает какую заразу по дворам.
Это всех устраивает.
Деревенские продолжают соблюдать эту традицию уже не один десяток лет, и тех, кто бы видел этих самых жильцов своими глазами, уже не осталось.
А может быть, в этом доме уже давно нет никого.
Да только, говорят, привезённые бутылки да папиросы каждый раз пропадают, а по ночам нет-нет, да и доносится оттуда звук работающего радио.