Поздняя осень. Снег где-то лежит, где-то подтаял. Земля хлюпает под рваным ботинком. Чёрные проплешины в грязном снегу. Старый, гнилой бурелом.
Лес. Гаркнула птица. Наверное, жар у меня. Заплетаются мысли.
На полянке с костром старый лесник рубит лосиную тушу лопатой. Хрясь! Как звать? Просто Михалыч. Что делаю? Хрясь! Сам не видишь? Волки насытились, а чего мясу гнить? Не, их не боюсь. Хрясь! А сам кто таков? Куда направляешься?
— В станицу, — говорю. — Приказ комвзвода.
— Отобедаешь, — говорит, — лосем-то?
— Спасибо, — говорю, — добрый человек.
Сготовили лося. Я ем, а дед всё жарит.
— Сожжёшь ведь, уже несёт палёным.
— Больно вкусно, мне так не позволено.
— Кем не позволено? — шучу. — Коминтерном?
— Лапелицей, — вздыхает дед.
— Ну-ка? — усмехаюсь.
— Не люблю про неё рассказывать. Люди не верят, подтрунивать начинают. А мне-то веселиться никак нельзя.
— В двух словах, — говорю. — Что хоть такое?
— Ну, выглядит она... — старик вспоминает. — По первому-то взгляду, как та волчица. Не отличишь, пока в глаза не посмотришь. А вот глазищи у Лапелицы нехорошие. Не лесного зверя: слишком умные, словно человечьи... или не человечьи вовсе, но уж верно — не от волка. И запах от неё исходит гнилостный. Но не резкий смрад, а как будто давным-давно что-то истлело, высохло и прахом осыпалось. Я тот запах сразу чую, когда она недовольна.
Дед жуёт свои угли. Я смотрю на него, жду продолжения, аж сам жевать перестал.
— Это ещё в ту войну случилось, красных с белыми. Лет так двадцать пять назад. Ранен был, подыхал один в лесу. А жить-то как хотелось!.. Мне тогда ещё четвёртый десяток шёл. Молодой был, глупый. Вот меня Лапелица и подловила.
Помню, корчусь на земле, и слышу вдруг рядом не то всхлип, не то взлай. Смотрю — она стоит. Наклонилась ко мне полудохлому и завела беседу. Соглашайся, говорит, на такой уговор: будешь жить, но не будешь знать радости.
Я и подумал: смиренная, безрадостная жизнь ведь лучше никакой? Я, дурак, не понимал, что смирение и покой — сами по себе уже великая радость. Поздно я смекнул, что счастье и в простых вещах есть, и его там немерено.
А теперь... теперь если где поблизости соловей ладную трель выведет, или девица вся растакая вдруг глянет и улыбнётся, или просто лакомый кусочек к ужину перепадёт — сразу мне чудится, будто когти кривые шарят под кожей. День и ночь следит Лапелица за договором. Сна доброго увидеть нельзя.
Старик вынимает самокрутку, прикуривает от костра.
— Эту гадость можно, — поясняет, — если помаленьку.
Вонь такая, что пропадает аппетит. Михалыч морщится и продолжает.
— Она-то, я теперь наверняка знаю, страданием людским питается. Порвать на клочки для неё неинтересно. Больше любит она изводить год за годом, мучать тебя помаленьку — так для неё самое лакомство.
Думал Лапелицу обхитрить: на фронт рвался. Но с меня там что с гуся вода, и всё во вред другим как-то. Я живу — соратники мои умирают. И чувство такое, что смерть их на меня ложится, хотя бы и отчасти.
Ушёл сюда, значит. Место хмурое, угрюмое. Тут меня почти не царапает, только если замечтаюсь. Ну и вверх, главное, не смотреть — облака ведь всюду красивые.
Отрывисто кричит птица. Старик вздрагивает, замолкает на секунду.
— Ещё вот что, — добавляет он. — Имя-то своё она мне не сказывала. Я его будто сам вспомнил. Словно всегда оно где-то было здесь, у меня в голове. Древняя она очень, Лапелица эта. С дохристианских времён землю топчет. Просто последнюю тысячу лет тихо сидела, а как пожгли церкви при Советах, так и почуяла волю. Думал я к священнику пойти, да почти их не осталось, настоящих-то. Сейчас время такое, что Партии молятся, не Богу.
Часовенка, правда, есть одна тут в посёлке, наполовину сгорела в тридцать шестом. Там сейчас батюшка слепой живёт. Звонит поутру в надтреснутый колокол. Слышу — и легче становится. При том-то звоне Лапелица не царапает, не смеет. Близок он, видать, к Богу, батюшка этот. Всё хочу зайти, потолковать, да боязно: а ну как с батюшкой тоже что станется? Кто тогда в колокол звонить будет?
Бросаю в сторону обглоданную кость.
— Если всё так, — говорю, — тебе, Михалыч, вешаться впору.
— Давно б в петлю полез, — кивает тот, — да только страшно: вдруг и взаправду это грех такой, что с ним на небо никак нельзя? А в преисподнюю-то я теперь верю...
Поднимаемся. Михалыч берёт лопату, накидывает снега, притопывает костерок. А сапоги-то у него хоть ношеные, но вполне ещё пригодные. И размерчик подходящ.
— Ладно уж, дед, — говорю. — Освобожу тебя от мучений.
Лезу за пазуху, достаю «вальтер».
— Обувь снимай, — говорю. — Schneller!
Михалыч сгорбился, поглядел хмуро из своей телогрейки.
— Вас в гамбургах ваших болтать по-русски учат, — он пробормотал, — а чего тебе русским языком говорят, не разумеешь. Я ж толкую: не даст мне Лапелица так легко помереть — ни от хвори какой, ни от залётного немца. Разве что сам тебе дамся на милость. Но то, почитай, наверху сойдёт за самогубство. А я, дружок, это, я в ад не хочу.
Он перехватил посподручней лопату — и на меня.
Стреляю: осечка.
Стреляю: вторая.
Шагаю назад. Жижа хрюкает под ботинком.
Замах, удар. В животе разливается что-то горячее.
Падаю.
Замах. Закрываюсь руками.
— Жить, значит, хочешь... — вздыхает дед. — И сильно?
Молчу.
Он опускает лопату и, сутулясь, хромает прочь.
А мне страшно. Холодно мне. Лес плывёт багровыми пятнами.
— Ты вот что, — оборачивается старик. — Если вдруг Лапелица и за тобой придёт, уж ты не смалодушничай. Харкни ей в морду.
* * *
Мы с моей Мартой не видели Роберта целую вечность, то бишь приблизительно год. Как уехал он весной на новое место, с тех пор одними письмами и общались. Нелегко, он писал, ему служится, но на жизнь не жаловался: детишек в хорошую школу отдал да жену в кафетерий пристроил. Всё-таки работа в милиции свои плюсы имеет. А мне и вовсе за детей радостно, что вырвались они наконец из нашего поселения, из сибирской-то глуши. Конечно, щемит порой сердце, но думается мне, всё оно к лучшему.
Как приехал Роберт вчера со своими, так у нас и праздник. Но сегодня поутру сделался он странно задумчив, угрюм. Уселся за стол напротив, вроде как чай пить, а сам тайком поглядывает на меня. Смотрю в ответ — глаза отводит. Допив свою чашку, он ни с того ни с сего спрашивать начал: что мне известно о лесных духах. О леших там, о древнях разных. А что мне известно? Да ничего. Я аж опешил от таких вопросов.
— В прежние века, — сказал он, — являлись они людям как благородные олени или птицы невиданной красы. А теперь время другое, ожесточённое. Теперь воют они волками, пахнут тленом, болотистой топью...
Роберт произнёс это и молчит. И смотрит так, будто не он, а я ему что-то рассказать должен. Не пойму толком, чего он хочет, но холодок по спине пробежал неприятный.
— Случилось что? — спрашиваю.
— Было дело... — говорит. — На дачах, недалеко от нашего отдела, мальчика искали в декабре: пошёл с друзьями в лес, да где-то там и заплутал, без него компания вернулась. Приятели поначалу думали, что он раньше них домой отправился, потому хватились его уже под вечер. Начальство наш отдел, конечно, на уши поставило. Пока одни лес прочёсывали, другие выдвигали самые разные теории, вплоть до похищения ради выкупа: был подобный случай год назад. Петруха с ребятами даже бесхозный гараж какой-то вскрыли, который подозрительным показался. Ну и приметы разослали: ушанка, пуховик, импортный клетчатый шарф. Главной версией, конечно, оставался лес — но он там такой, что весь не обыщешь даже с добровольцами.
Роберт берёт чайник, доливает кипятка.
— Представляешь, что с родственниками того мальчика было?
— Не хочу представлять...
— Родители его были не из бедных и всё надеялись, что сына их в самом деле похитили и скоро потребуют выкуп. Потому что если он всё-таки в зимнем лесу заблудился, шансов найти его живым к утру практически не будет.
— И чем всё закончилось?
— Странными делами закончилось.
Роберт молчит, ложкой сахар помешивает. Дзинь-дзинь: нержавейка о стакан.
— Значит, ехал я тем вечером вдоль леса, а у меня из головы всё никак разговор с матерью того мальчика не идёт. Я ведь у неё показания брал, а она говорить толком не может, рыдает. Жуткое, знаешь, дело... И тут я вдруг, сам себе удивляясь, даю по тормозам. Зачем? Только потом понял: что-то в зеркале меня забеспокоило, что-то отразилось там непонятное. Вышел из машины, гляжу — стоит на опушке волк, а может, волчица. Здоровенная, но не в том дело: в зубах она шарф держит клетчатый. Тот, что на мальчике был.
Пошёл я за волчицей. Без всяких мыслей — просто пошёл. А она повела, словно того и ожидала. Идём, а лес всё сгущается. Вот уже и дороги не видно, вот впереди стена деревьев, сбоку чёрный овраг, с другого — провалы барсучьих нор пялятся пустыми глазницами. В небе закат, снег красный от солнца. А вдалеке за стволами будто мелькают нечёткие тени. И хрипят по-звериному: недовольны, что я сюда пришёл. Наконец, остановилась волчица, кивнула куда-то, бросила шарф. Я подошёл, вижу: яма выкопана в снегу, и сидит в яме ребёнок, мальчик тот. Бледный весь, согреться пытается. Вытащил я его, взял на руки, обернулся — а вокруг нас уже целая стая волков собралась, обступила. И новые всё выходят, как будто из невидимой двери в пространстве. Стоят они, смотрят, а глаза у них светятся и выглядят не по-волчьи совсем, разумными выглядят слишком. Я к оружию табельному потянулся было, как вдруг обратились волки ко мне... по-человечески.
Роберт моё волнение видит и умолкает, беспокоится за старика. Я подаю знак, мол, говори уж, раз начал.
— Сказали они, что люди зовут их по-разному: Желтоглазка, Лапелица — всё это для них имена, теперь уж почти в народе забытые. Но не то для них важно, а горько им видеть, как человек не почитает уже ни лес, ни его щедрость. Раньше, когда встречали они жестокого сердцем человека, то порой желали показать ему неизбывную свою тоску. Порою сами бывали жестоки. Да только иных людей, они сказали, даже это исправить не могло. Я тогда ещё спросил: зачем помогаете сейчас, раз всё одно люди вам не по нраву? Они лишь переглянулись и ответили: «Ступай». А я — я с мальчиком и пошёл...
Роберт смотрит в окно, мажет масло по краюхе. Не маргарин — значит, хорошо живём.
— ...тогда мне одна волчица ещё сказала: твой отец, мол, должен помнить лесника Михалыча.
В животе заныло так, будто и не прошло с тех пор без малого сорок лет. Вспомнился мне вдруг тюремный госпиталь, врач-коновал, и как я чуть не помер тогда. Вспомнился мне лагерь, сибирское наше поселение. И плакать отчего-то хочется. Не пойму только: с радости ли, с горя.
— И что же с Михалычем? — спрашиваю.
Роберт подпирает щёку кулаком, а потом вдруг улыбается — весело, впервые с самого приезда:
— Да что-то, знаешь, из головы вылетело. То ли отпустили его волки, то ли сам он ушёл в какую-то часовню... а скорее, всё вместе. Поминай, в общем, как звали.
Автор: Birdybird