— Да вон он, вон! Под корягу ушел! У-у-у, большой, зараза… ну тащи, тащи уже!
— Сам тащи! Умный какой, сидит там…
Я бурчу, но все равно лезу в нагретую утренним солнцем воду. Теплый ил обнимает меня за щиколотки. Тоненькая леска дрожит в обмотанных пластырем пальцах, словно живая, и непонятно – то ли ее дергает течение, то ли сазан, забившийся под корягу.
Шагаю еще, с трудом переставляя ноги. Здесь мне уже по грудь. К вымокшей насквозь футболке прилипли остроконечные листочки чилима. Им затянуто все, и если смотреть в берега, можно и не увидеть реки под сплошным бледно-зеленым ковром.
— Ох, зараза… большой ведь, хороший… — Валерка нервничает и чуть ли не подпрыгивает, стоя у самой кромки воды. Бьет себя правой рукой по загоревшим мосластым коленкам. Левая тяжело лежит на груди, заключенная в белую гипсовую варежку. А не надо было прыгать на самодельной тарзанке.
— Ну!
И тут натянутая леска лопается. А я не удерживаюсь на ногах и падаю спиной вниз. К небу взлетает туча брызг. Это не страшно, я даже не успела наглотаться воды, но Валерка все равно срывается с места и прыгает за мной. Бежит, проваливаясь в топкое дно. Гипс на левой руке намокает и из белого становится серым с разводами.
— Ты чего? – отплевавшись, я смотрю на него, как на больного. Он почему-то отводит глаза.
— Да я… мало ли, ты тонуть будешь.
И тут же ухмыляется – кривой разбойничьей ухмылкой. Он ее специально тренировал перед зеркалом, я знаю.
— Ты ж городская! Малахольная!
Такого оскорбления я простить не могу и прыгаю на него. Мы снова валимся в воду, взбаламучиваем травяной ковер.
Потом мы возвращаемся к оставленному на пригорке велосипеду. Мокрые по самые уши. Смотанная виток к витку удочка торчит у Валерки из кармана шортов. Мои карманы набиты чилимом. Один орех Валерка зажал на груди и на ходу пытается почистить его перочинным ножом.
— Дурак, — заключаю я. – Порежешься.
— Не… — машет он ушастой головой. И через секунду все-таки режет себе палец. Так и не дочищенный до конца орех падает и укатывается вниз – обратно к реке.
На дворе – конец лета.
Ездить с Валеркой на одном велосипеде – сплошное мучение. Старенький дедушкин «Урал» на такое не рассчитан – мне приходится стоять на педалях, а Валерке – сидеть на жестком сидении. А еще, чтобы не сверзиться на повороте, он обнимает меня здоровой рукой за талию, и почему-то от этого по спине бегут мурашки.
А еще от такой езды невыносимо болит поясница.
Почему? Мне же только пятнадцать…
— Стой! Тормози, тормози! – Валерка орет так внезапно и громко, что я чуть не заваливаю велосипед набок и останавливаюсь, только дав хорошего юза.
— Ты совсем больной?!
— Знаешь ведь, что это за дорога?.. – он тычет подбородком куда-то вбок.
— Дорога как дорога. Чего орать-то? – бурчу я. В этом месте в грунтовку, которая убегает дальше к поселку, врезается старая заброшенная бетонка. Вся в трещинах – местами сквозь них проросла жесткая выбеленная солнцем трава. У перекрестка стоит покосившийся деревянный столб со шлагбаумом.
— Слушай, Насть… — Валерка вдруг прижимает меня к себе крепче, и мне почему-то уже не хочется его ругать. – Мне брат говорил, что там дальше, по дороге, военная часть брошенная.
— И ты меня решил туда свозить? Хорошенький кавалер! – я хочу подпустить ему шпильку, но он никак не реагирует. Смотрит серьезно. Меня это даже обижает.
— Да погоди, не перебивай. В общем… есть такая история – если туда прийти, то можно встретить…
— Бомжей?
— Да подожди ты! В общем, там можно загадать желание. И оно обязательно сбудется. Давай съездим, а?
С полминуты мы молча смотрим друг на друга. А потом я тяжело вздыхаю и разворачиваю велик.
— Поехали. Тоже мне, сталкер. От бомжей, если что, твоим гипсом отбиваться будем?
— Да нет там бомжей, — Валерка не сводит глаз с дороги и пограничного столба. – Там… другое. Увидишь. И еще, Насть…
— А?
— Перекрасься обратно. Так, как было в пятнадцать. Тебе сейчас не идет.
Мурашки, бегущие по моей спине, становятся ледяными. А ладонь Валерки на моем животе – тяжелой и жесткой.
— Ты чего?.. – я оборачиваюсь через плечо, но он уже глядит на меня как обычно. Глазами – искорками. И с косой ухмылкой от уха до уха.
— Чего я? Поехали давай! Если к обеду не вернемся – родаки нам таких пистонов навставляют.
Я медленно выдыхаю сквозь зубы – оказывается, я сама не заметила, как их стиснула. Отворачиваюсь. И нажимаю на педали.
* * *
Ехать приходится долго – когда степь сменяется перелеском, а разбитая бетонка упирается в тяжелые железные ворота с поблекшими красными звездами, я совершенно выбиваюсь из сил. Валерка все рвется меня подменить за рулем, но я поддеваю его тем, что он, такой крутой со своей отрепетированной ухмылкой, так и не научился кататься с одной рукой, и он тут же отстает. Тяжело сопит у меня за плечом – видимо, обиделся.
Впрочем, стоит нам только соскочить на землю у высокого бетонного забора – он собран из рубчатых плит, а потому кажется мне похожим на чешую крокодила – Валерка сразу снова оживает. Бросает мне походя:
— Ключи от машины положи сразу в нагрудный карман. Потом опять будешь искать.
Меня снова обдает холодом. Но я не успеваю ничего сказать – Валерка ужом проскальзывает между створками ворот. Я бегу следом. Отслоившаяся зеленая краска на старом металле больно царапает плечи.
Здесь и вправду темнее и холоднее. То ли погода успела перемениться, то ли кроны деревьев, среди которых брошенная военная часть спрятана, словно в кармане, загораживают солнце.
Она совсем маленькая. К изъеденному трещинами бетонному плацу примыкает низкое двухэтажное здание с выбитыми стеклами в окнах. У крыльца с обвалившимися ступеньками – деревянная грубо сколоченная стойка, на ней – выцветший плакат. Солнце и время съели картинки, и остались только смутные силуэты и надпись крупными буквами – когда-то красными, а сейчас бледно-розовыми — «БОЕЦ, ПОМНИ!..»
Валерка шагает уверенно – будто знает, куда идти. От ворот сразу сворачивает направо – там в отдалении еще одна постройка, приземистая, с обвалившейся крышей. Кажется, бывший гараж. Перед пустым проемом высится груда металла, в которой с трудом можно опознать полуразобранный трактор.
— Подожди! – Под моими ногами хрустит бетонная крошка. Я догоняю Валерку и беру его за руку. Это получается само собой – как будто я так много раз уже делала.
— Ты чего, малахольная? – смеется он. А потом вдруг на его лицо набегает тень. – А знаешь, я ведь всю жизнь помнил. Ну, нашу с тобой ночь. Первую и единственную. Какие мы неловкие были…
— Валер… — шепчу я. В глазах и носу почему-то свербит от слез. – Давай уйдем, пожалуйста.
Но он шагает к гаражу и тащит меня за собой. Большая черная ворона, усевшаяся на крышу трактора, провожает нас неподвижным круглым глазом.
— Ты уедешь, да? – от этого вопроса наваждение пропадает. Ледяной ком в животе тает, и мне снова пятнадцать. И мы идем в тишине, взявшись за руки. – Послезавтра? А летом вернешься?
— Да не знаю… — раздраженно бурчу я в ответ. – Как родаки решат. Если с отцом останусь, он меня на севера заберет. А мама в Москве хочет осесть, а здесь дом продать. Не знаю, честно. Может, вообще не вернусь.
Он молча кивает, а я вспоминаю, как два года назад мы всерьез условились, что я останусь жить у него на чердаке, чтобы не возвращаться в город, когда кончится лето. Валерка натаскал туда одеял и книжек и выкрал у бабушки из погреба банку соленой воблы. Конечно, план не сработал, и тогда он примчался провожать меня на перрон. Я ревела, мама с отцом на меня шикали, а Валерка толкал кулаком в плечо: «От малахольная!»
Мы заворачиваем за угол, и я чувствую, как к горлу вновь поднимается страх. На земле прямо у щербатой бетонной стены – черный круг, как от старого костровища. Посреди него торчит суковатая заостренная палка, увенчанная куском бараньей головы с мощными завитыми рогами. Они кажутся не срезанными, а выломанными из покореженного черепа. А позади костровища – горка мертвой рыбы. Мне по щиколотку, не меньше. На верхушке лежит окушок с ладонь величиной. В оцепенении я смотрю, как он медленно разевает и закрывает пересохший рот, а по его затянутому мутной пленкой глазу деловито ползет зеленая мясная муха.
— Валер…
— Все хорошо, — он сжимает мою ладонь чуть крепче. – Все как тогда. Ты помнишь? Ты помнишь? Только теперь – сама.
Я внезапно понимаю, что держу в руке пустоту. И что слезы не стоят в глазах.
Слез у меня больше не осталось.
Я опускаюсь на землю у зловещего тотема. Вытряхиваю на ладонь из кармана куртки пачку сигарет.
Мне почти тридцать.
У меня за плечами развод родителей. Тяжелая, медленная смерть мамы от рака желудка. Несчастливый брак, после которого я стала бояться проводов и ремней – особенно если их сжимают мужские руки. Проблемы на работе. Нехороший диагноз по женской части. Чернота в моей жизни копилась, прибывала, и когда стало совсем невмоготу, я, сама не зная, почему и зачем, сорвалась сюда. В давно покинутый родной край, где тепло, и рыбалка, и летом зацветает на речке водяной орех.
В детство.
А Валерка…
— Ты тогда так ничего и не загадала, — он сидит напротив. Тоже смотрит на задыхающегося окуня. – Испугалась. Я ж говорил, что ты малахольная.
Валерка широкоплечий и рослый. У него на ногах пыльные армейские берцы. А на левом виске – дыра, чуть прикрытая слипшимися от крови волосами.
— А я вот… загадал, — он машинально хлопает себя по карманам, и я осторожно кладу так и не зажженную сигарету на землю рядом. Так, как много лет клала сигареты на его заросшую травой могилу на Красноярском кладбище. – Знаешь, что? Чтобы если я тебе понадоблюсь, если тебе будет плохо и горько так, что хоть в петлю лезь – я был рядом. Чтобы сумел тебе помочь. Защитить, если будет нужно.
— Валер… — я так много хочу сказать, но меня прерывают. От стены гаража отделяется высокая тень. Медленно ковыляет ко мне на негнущихся ногах. Я вижу ее лишь краем глаза. «Нельзя смотреть» — единственное, что сказал мне Валерка, когда очнулся. Тогда, двенадцать лет назад. Он присел у тотема, что-то прошептал – и рухнул ничком. Я трясла его, била по щекам, тащила к велосипеду и ревела, ревела…
Тень склоняется надо мной. Из-за набежавших на небо туч проглядывает солнце, и на земле проступает силуэт лошадиной головы с мощной выгнутой шеей. А под ней – худой костистый торс, несоразмерный, словно кто-то просто нацепил эту голову поверх своей.
Тот, кто живет в конце дороги, ждет. Ждет, пока я загадаю желание. А я чувствую, как в мою голову вливаются чьи-то чужие тяжелые, древние, замшелые мысли.
У всего есть цена.
Получив – отдай взамен.
— Валер… — слезы брызгают сами собой, когда я понимаю, чего от меня хочет тот, кто живет в конце дороги.
Чтобы обрести шанс на счастливое будущее – нужно расстаться со счастливым прошлым. Стереть его. Уничтожить.
— Ну, тише, тише, — он улыбается и гладит меня по щеке. Его ладонь заскорузлая и холодная. – Ты же взрослая. Ты же понимаешь – такая цена. И за твое желание. И за мое. Видишь, у нас до сих пор все общее.
— Это значит, тебя будто не было? Ничего не было? Совсем ничего?! – я срываюсь на крик. Трясущимися руками выбиваю из пачки еще одну сигарету. Наконец закуриваю. Горький дым льется в горло толчками.
— Думай о том, что будет, — мне хочется уткнуться носом в его запачканную кровью гимнастерку, но он не позволяет, и я просто прижимаюсь щекой к его ладони. Все, что грело меня эти годы. То, куда я убегала мыслями в самые черные дни. Все это – исчезнет?..
Тень того, кто живет в конце дороги, наклоняет лошадиную голову. Он не спешит. Он может ждать.
— Ну все, малахольная, — Валерка поднимает с земли сигарету и встает на ноги. – Хватит сырость разводить. У нас тут девять сотен рек – куда еще твои слезы-то? Из берегов все выйдет.
— Валер… — шепчу я. – Прости меня.
— Дурочка ты, — он тянет губы в своей знаменитой ухмылке. – Давай. Решайся.
И я решаюсь. Зажмуриваю глаза так, что под закрытыми веками расплываются розовые пятна, и медленно, буква за буквой, высекаю в своей голове желание.
* * *
Трава жесткая и ломкая, и я уже сто раз пожалела о том, что не взяла с собой перчатки. Хотя кого уж тут винить. Сама дура – надо было чаще навещать родных.
— Ничего, дед, — я улыбаюсь фотографии на кресте и, лизнув подушечку пальца, стираю с поблекшей эмали какую-то налипшую пылинку. – Все тебе сделаем в лучшем виде. Только не сердись на меня, ладно?
Солнце в зените. Душно. Воздух застоявшийся и горячий. Я оставляю на оградке пачку папирос, застегиваю сумку и бреду вниз с холма к воротам. Может, съездить искупаться? Ладно, успею – от отпуска прошла всего половина. Да и с повторным обследованием в Москве, судя по всему, можно погодить – вчера звонил врач, сказал, что анализы оказались не такими уж страшными.
Хорошо. Сейчас – все хорошо. И потом тоже будет.
Что-то колется в кармане ветровки. Я шарю пальцами в дыре за подкладкой и достаю на свет что-то твердое, гладкое – будто полированное – и рогатое. Водяной орешек. Откуда взялся?..
У самого выхода с кладбища что-то заставляет меня замедлить шаг, а потом и вовсе остановиться. Чья-то могила, совсем заросшая репьем. С фотографии на потемневшем от времени кресте смотрит молодой парень. Глаза-искорки. И кривая ухмылка.
Не знаю, зачем, но я подхожу ближе и, перегнувшись через ограду, кладу орех на спекшийся земляной холмик. И даю себе слово – вернуться завтра и кроме дедовой могилы прибрать еще и эту.
Завтра. А сейчас – домой.
И все будет хорошо.
Только почему так колется в груди, будто там тоже катается ссохшийся водяной орешек?..