Для полного круга им нужно было семь человек, и седьмым выбрали Чичерьина. Был он школьный учитель сорока примерно лет, с женою, двумя дочерьми, парализованной мамой, ржавой «девяткой» в гараже, дачей и хроническим гастритом — редко обедал дома. Заманить его в круг было легче легкого: подстерегли после работы, разговорились, выпили по чуть-чуть, и готово. Сам расписался, никто за руку не тянул.
Пять пробных встреч показали: да, годится, разве что нервишки подлечить надо. После стояния в круге все вместе ходили в баню. Там их ждали пиво, раки, по вторникам и четвергам — услужливая полнотелая Маша. Попарившись и сняв напряжение, они ложились на полки, и начинался разговор. Каждый говорил о своем, а других слушал вполуха, ровно настолько, чтобы сказать: я здесь, с вами.
— Хватит, — начинал Первый, — наработался! Сорок лет стажа, пашу, как лошадь! Устал. Раньше шутил — в могиле, мол, отдохну, а теперь не до шуток. Не хочу я не быть, мне бы спать только, да покрепче, спать и осознавать, что я есть. Вот и все, и никакая пенсия мне не нужна, пусть ей хоть подавятся, сволочи.
— Да, — говорил Второй. — А все-таки как хорошо: сидишь ты за рулем своей ласточки, в салоне музыка играет, под колесами дорога стелется, ровная-ровная, а солнце на небе высоко-высоко! И такое, знаете ли, чувство накатывает — прямо сердце из груди вылазит, душа поет... Ехал бы и ехал!
— Я с Мариной два года назад расстался, — вступал Третий. — Поругались — страсть, чуть не поубивали друг друга. Думал, век не прощу. А через месяц только о ней и думать мог: какая она заботливая, как с ней хорошо было... А грудь у нее какая, вы не поверите, а бедра... И руки, руки нежные: бывало, возьмет она меня, и чувствую: все — не могу больше, не могу... Она с Игнатовым сейчас, сыну уже два месяца. Курва, мать ее, а все бы отдал — лишь бы назад пришла!
За ним шел Четвертый.
— А мне немного надо, — говорил он, затягиваясь «Примой». — Земли клочок да семян на первое время. И пойдет у меня все свое, родное — картошечка, капустка, клубнику, может быть, посажу. И никто меня с земли моей не сгонит, никто ее у меня не отнимет, как это в девяностые было. Нет уж, не будет такого. Кур заведу, порося, а смерть придет — так на своей земле помру, не на чужбине.
Были еще Пятый и Шестой, близнецы-братья. Эти думали одно на двоих, а говорили по очереди:
— Меня тетка взяла на воспитание, двоих было не потянуть... А я — детдомовский... Никогда, думал, брата не увижу... Ничего, братка, свиделись же напоследок... У меня рак, два месяца дают... Неоперабельный... Еще химию надо попробовать... Как же так: искал-искал, а тут... Терпи, братка... Круг... Да, круг... Не разлучимся...
И, наконец, седьмой был Чичерьин, и его монолог звучал тихо и растерянно, словно он, в отличие от остальных, не знал еще, чего ему хочется:
— Да вроде бы все есть, — качал он головой. — Однако грызет что-то. Ночью проснусь — жена рядом, дочки в соседней комнате спят. Порядок. А выйду на кухню воды попить, так до утра и сижу, думаю. Вот кто я? Учитель, да. Кандидат. В ученые метил, было дело. Планов громадье, будущее мне пророчили светлое. Ну, где это будущее, где? Куда делось? А? Кто мне скажет?
Но никто ему, разумеется, не говорил. Оставалась одна надежда — на круг; может быть, когда он сомкнется, что-нибудь да выяснится.
За круг отвечали двое специалистов, Егор и Слава. Были это люди опытные, умелые. Цех себе они оборудовали в заброшенном паркинге — пустой бетонный зал, несколько прожекторов и сложная аппаратура. При первом знакомстве Чичерьина прогнали через несколько тестов, заставили раздеться догола и налепили по всему телу датчиков, таких холодных, что он при каждом их прикосновении вздрагивал.
— Ничего, — сказал Егор Первому, прослушав чичерьинское сердце. — Бывали у нас и похуже.
— А что — много народу приходит? — спросили Чичерьин у Славы, после того, как с него закончили снимать показания.
— Ну да, — ответил тот, зевая. — И все по-разному. Один в круг вставал, чтобы на гобое научиться играть. Другому «Тойоту» вынь да положь. Были из-за бабы, из-за пуделя... Был такой, которому вообще ничего не нравилось — этот ничто хотел.
— И получил? — спросил Чичерьин.
— Не жалуется, — Слава пожал плечами. — Мы, если делаем, то на совесть.
Такой ответ кого угодно утешил бы, только не Чичерьина. В ночь перед последним стоянием он самым постыдным образом испугался. В квартире его, оставшейся после смерти отчима «двушке», было жарко, душно, и он не мог уснуть. «А правильно ли это?» — неотступно вертелось у него в голове. — «Другие ведь живут как-то, и круги им никакие не нужны». Так он ворочался со спины на живот, пока не проснулась жена.
— Валер, ты чего? — спросила она сонным, чуть сиплым со сна голосом. — Не спится?
Чичерьин повернулся к ней. Вот оно, ее лицо — такое близкое, такое родное. Теплые губы, карие глаза, ямочка на подбородке. Это вот — оставить?
— Знаешь, Свет, — сказал он, вздохнув. — Ну его, этот круг...
Услышав это, жена совсем проснулась.
— Валера, ты уверен? — посмотрела она на него пристально. — Ты ведь так хотел...
— А теперь не хочу.
— Точно?
— Точно. Давай спать.
— Ну, смотри, — сказала Света, обнимая его. — Завтра ведь передумаешь.
— Нет, — ответил он. — Нет. Подожди, дай я позвоню.
Он взял лежащий на тумбочке возле кровати телефон, набрал номер, подождал и сказал:
— Иван Анатольевич? Доброй ночи, извините, что так поздно. Что? Да, я помню. Просто тут такое дело... Извините, но я не могу. Да, уверен. Да. Доброй ночи, Иван Анатольевич, доброй ночи. Нет, не передумаю. Ох, ну хорошо, я готов выслушать все за и против, но все равно: вы мое решение знаете. До завтра. Да, в полдень. Спокойной ночи.
— Вот, — сказал он, положив телефон на место. — А теперь — давай, как тогда...
Но жена была права: утром сомнения вернулись. Мало того, что Чичерьин чувствовал себя виноватым перед остальными шестью (особенно — перед близнецами), так еще и все вокруг казалось ему омерзительным. Яичница — дрянь, по телевизору — чушь, Света при дневном свете выглядит на десять лет старше, мать опять под себя сходила, и надо ее мыть, а девчонки — стервы малолетние, что одна, что другая.
В школе было не лучше — Карамышев опять игрался с телефоном, а Сатьянова, нисколько не смущаясь, прямо на уроке поправляла чулок. Урок никто не приготовил, как следует, дневники все дружно забыли дома, а в учительской завуч сделала Чичерьину выговор за несвежую рубашку.
— Преподаватель, — вещала она, — должен подавать учащимся хороший пример. Мы — образцовый лицей и не можем позволить, чтобы преподаватель русского языка выглядел подобным образом. И это не единственная к вам претензия, Валерий Яковлевич. Вот, посмотрите — и родительский комитет на вас жалуется. «Не может найти подход к нашему ребенку» — а ведь вы не мальчик, мой дорогой, должны уже сами знать, как работать с детьми. Да, я все понимаю: Вика Кудрявцева — девочка трудная, избалованная. Но задатки у нее хорошие, а главное, помните — не бывает плохих детей, бывают плохие учителя!
Скрепя сердце, Чичерьин согласился исправиться. Это был уже не первый разговор, и уж точно не самый неприятный. По крайней мере, его отчитали наедине, а не на глазах у коллег. Есть чему радоваться...
Дома его ждал сюрприз — на кухне сидел Первый.
— Садись, Валера, — указал он на табуретку. — Выпьешь?
— Можно немного, — после некоторого раздумья сказал Чичерьин. — Ну, я слушаю.
Старик налил ему рюмку, и, чокнувшись, они выпили.
— Нехорошо это, — начал Первый, прожевав соленый рыжик. — Коллектив тебе доверился, а ты его подводишь.
— Иван Анатольевич, я не специально, — поднял руки в защитном жесте Чичерьин. — Ей-богу, у меня и в мыслях не было никого обидеть. Просто так... ну, получилось.
— Получилось-шмалучилось! — передразнил его Первый. — Так просто, Валера, ничего не получается. Значит, ты с самого начала относился ко всему несерьезно. А ведь это для людей последний шанс. У них ведь не так все, как у тебя — жена, дом, дочери — у них, кроме круга, ни на что надежды нет. Понимаешь ты это?
— Понимаю, — сказал Чичерьин. — Но может быть кто-нибудь другой? Кто-нибудь, кому действительно надо?
— Того, кому действительно надо, искать придется. А времени нет. У Володи ночью приступ был, знаешь?
— Нет, — Чичерьин побледнел. — И как он сейчас — нормально?
— Держится, — сказал Первый. — Но это значит только одно: медлить нельзя. Это мы с Левой своего подождать можем, а у Володи с Мишей ждать никак не получится. Да ты и сам — разве не хочешь? Я понимаю — страшно. У самого поджилки трясутся. Но ты подумай, что тебя ждет, подумай просто! Я же ведь знаю, чего тебе хочется! Ты же, Валера, мечтатель, тебе что-нибудь великое подавай, как в книжках! Ну, а здесь вот, — он обвел рукою кухню, — где ты здесь великое найдешь? Ну, скажи, где? Тебе сколько, Валера — сорок годков уже? Все, считай, что отвоевался. Еще лет пять — и будешь, как я, на пенсию будущую работать...
— Не надо, Иван Анатольевич, — тихим голосом попросил Чичерьин. — Я же сказал, что не буду. У меня жена...
Первый посмотрел ему прямо в глаза.
— Знаю, — сказал он. — Имел уже честь... Повезло тебе с бабой, что уж говорить. Я, пока тебя не было, с ней поговорил. Она тебе только самого лучшего хочет. Значит, не пойдешь в круг, да?
— Нет, — сказал Чичерьин твердо. — Не пойду.
— Тогда бывай, — Первый протянул ему руку. — Не свидимся больше, понимаешь? Рад был знакомству.
— И я, Иван Анатольевич, — пожал руку Чичерьин. — Я тоже очень рад.
Они простились, и Первый ушел. Едва за ним закрылась входная дверь, Чичерьин почувствовал прилив какой-то светлой грусти. Пусть достигнут они своего счастья, подумал он, садясь ужинать — а я и без круга как-нибудь проживу.
И так хорошо ему было и спокойно, что даже странный привкус еды никак его не насторожил. «Базилику Света положила, что ли?» — только он и подумал перед тем, как почувствовать ужасную слабость и провалиться в сон. Шестеро застали его лицом в тарелке с голубцами. Когда его поднимали, струйка сметаны с лица попала на рубашку.
— Вы все сделаете для него, да? — спросила у них Света. — Мне это очень важно.
— Все, — пообещал Третий.
— Все, — сказал Второй.
А близнецы синхронно кивнули.
И вот они стояли в освещенном круге. В глаза им бил свет прожекторов, гудела аппаратура. От ее шума Чичерьин пробудился, но близнецы крепко схватили его под локотки, так что вырваться не было никакой надежды.
— Извини, Валера, иначе никак, — сказал Первый, поймав его яростный взгляд. — Ну, покричи, покричи, легче станет.
Однако Чичерьин молчал. Первые мгновения слепой ненависти сменились растерянностью — он и сам уже не был уверен, чего хочет — вернуться или пройти с кругом до конца. Он поворачивал голову, как пьяный, и взгляд его метался от одного товарища к другому. Седой и морщинистый Первый, коренастый, с красным носом — Второй, нервный Третий, высохший Четвертый и близнецы Пятый с Шестым — один цветущий, другой умирающий — все они чего-то ждали. Наконец, в воздухе повис тонкий, словно серебряный, звон, и круг вступил в силу.
Сперва Чичерьин почувствовал в своем теле небывалую легкость — словно ушел груз времени, давивший на него угрюмо и беспощадно. Все вокруг подернулось легкой зыбью, теряя отчетливую форму, а потом, сквозь истончившуюся материю начал проступать чудесный, волнующий душу свет, подобный тому, который Чичерьин лишь иногда видел во сне.
Доля секунды — и Чичерьин уже не чувствовал своих товарищей, и вообще не видел ничего, кроме этого прекрасного света. Самое замечательное было то, что он мог смотреть на него, не боясь ослепнуть, вечно, до конца времен, и это само по себе было такое блаженство, что в сравнении с ним все на свете гроша ломаного не стоило. От света исходили неземная любовь, понимание, спокойствие и величие, в его всепроникающих лучах Чичерьин плавился, обнажая самую свою суть. И это длилось, длилось, длилось без конца...
Чичерьин был счастлив, и счастье его было безгранично.
...
— Ну? — спросил Слава. — Закончилось?
— Еще немного, — ответил Егор. — Третий с конца пока тлеет. Все, потух, можно забирать.
Вооруженные специальными щипцами, они принялись отделять от пола обгоревшие брусочки, в которые превратились все семеро.
— Подожди, — сказал вдруг Слава. — Пять я вижу, а где еще два?
— Еще один, — поправил его Егор. — Двойняшки-то сплавились. Посмотри по сторонам, бывает, что их из круга выносит.
Слава отошел в сторону и некоторое время светил фонариком в окружающей темноте.
— Нашел! — воскликнул он наконец. — Ты не поверишь: треснул!
— Дай посмотреть. Да, действительно. Помнишь, я тебе говорил, что это паршивый материал будет? А ты не верил...
— Да ладно тебе, — сказал Слава, держа треснувший брусок Чичерьина брезгливо, двумя пальцами. — Ты лучше скажи, что с ним теперь делать?
— Да то же, что и с остальными, — сказал Егор. — Брось в ведро и пошли футбол смотреть. «Динамо» против «ЦСКА», я на «коней» червонец поставил.
Автор: Kvonled