В жаркий и совершенно безоблачный июньский день на берегу озера, что находится близ села Трифоново, в тени полуразвалившейся часовни сидели и беседовали двое мужчин. Старшему, одетому в голубую выцветшую рубашку с закатанными рукавами и серые бесформенные брюки, на вид было около шестидесяти, и его внешность выдавала типичного сельского интеллигента: старомодные очки в пластмассовой оправе, лысина, окаймлённая пучками торчащих в разные стороны седых волос, и крупный картофелеобразный нос. Спутник его, напротив, был молод (совсем юноша), черноволос и темноглаз, что вкупе с длинным горбатым носом придавало ему несколько восточный облик. Одет он был в синий джинсовый костюм, то есть собственно джинсы и джинсовую курточку, которая на такой жаре смотрелась несколько неуместно. Первого звали Алексей Ильич Ларичев, и он и впрямь принадлежал к работникам умственного труда – всю жизнь проработал учителем географии, а, выйдя на пенсию, стал смотрителем местного школьного музея, в связи с чем считал себя знатным краеведом. Его юного собеседника звали Тихоном Северцевым. С Ларичевым он познакомился буквально накануне, представившись студентом-филологом Пермского университета. Северцев сообщил, что собирает разные легенды для дипломной работы, а кто ещё может помочь в этом нелёгком деле, если не местный краевед?!
Тихон в очередной раз посмотрел на часы, вздохнул и недовольно спросил:
— Ну и когда он начнётся, этот ваш крестный ход?
— Терпение, молодой человек, терпение! – успокоил Ларичев. – Религиозное шествие – это ведь не военный парад. Поверьте мне, мы прекрасно рассмотрим всю процессию!
— А они действительно будут здесь и совершат обход вокруг озера?
— Конечно! Этой традиции уже почти триста лет! Ну, советские времена, конечно, вычеркнем… Знаете, я живу здесь уже почти двадцать лет и ежегодно наблюдаю крестный ход. Он всегда идёт вокруг озера!
— Да, верю, верю! – сказал Северцев. — А вот скажите, Алексей Ильич, почему у вашего озера аж три названия – Круглое, Бездонное и Гиблое?
— О-о! Наше озерко – это отдельный разговор! – Ларичеву импонировал непритворный интерес молодого собеседника к тому, чему лично он посвятил не один год скрупулёзных исследований. – Ну, почему Круглое – объяснять не надо. Вот оно, перед вами — почти идеальный круг! Впрочем, для карстовых озёр это как раз не такая уж редкость. Вы, Тихон, о карсте вообще представление имеете? Ну вот и отлично! Тогда знаете, наверное, что карстовые озёра бывают очень глубокими.
— Читал кое-что перед поездкой… — неопределённо кивнул Тихон.
— Вот в нашем крае есть знатные озерки! Рогалёк, например, более шестидесяти метров глубиной. Белое – более сорока… Да только, Тихон, я вам вот что скажу: нашему… — тут Ларичев благоговейно указал на водную гладь рукой, — … они не чета! Первые упоминания озёра в документах встречаются… м-м, дайте-ка вспомнить… в 1714-м году. И знаете, в связи с чем? Легенду про Гамельнского Крысолова, конечно, слышали? Ну, про это чуть позже. Так вот, научный интерес к озеру примерно тогда, в восемнадцатом веке, и возник. Имена Гмелина и Миллера вам известны? В 1733-м они изучали Кунгурскую пещеру, а год спустя были в наших краях и пытались произвести промеры глубины озера. И, представьте себе, безуспешно! Даже самые длинные лоты не доставали дна, а чаще всего лот просто обрывался, зацепившись за что-то. Конечно, попытки исследовать озеро не прекращались и в девятнадцатом, и в двадцатом веках. И года три назад сюда геологи из Пермского университета приезжали с электронными эхолотами. И всё впустую!
— С эхолотами-то что? – удивился Северцев.
— А отказываются работать! Не могут глубину измерить! Чушь какую-то показывают! Будто тут не карстовый провал, а эта… как её?... Маракотова бездна! Вот хотите — верьте, хотите – нет!
Оба немного помолчали.
— Кстати, Алексей Ильич, что вы там про Гамельнского крысолова упоминали? – напомнил Северцев.
— А! Мрачная легенда! Из-за неё-то озеро Гиблым и прозвали. Здесь вот, говорят, какой случай был. В былые годы места тут были неспокойные. С юга башкиры периодически набегали, в лесах кержаки, ну, старообрядцы то есть, хоронились. А на месте нашего села тогда только несколько дворов стояли и церквушка деревянная, а по соседству – другое поселение. Языческое…
— Язычники? Кто? Вогулы?
— Нет. Вогулы, те севернее жили. А вот что за народ здесь обитал, это, как говорится, одному богу известно! Надо полагать, пермяки. Те самые, что после себя фигурки в зверином стиле оставили, а сами сгинули… Известно только, что народец тот поклонялся некоему идолу, о котором сказано, что он «препоган вельми, с хоботами многими». А раз так, то и нет ничего удивительного, что народ сей подвергался всяческим гонениям со стороны православной церкви. Ну, это обычное тогда дело. Идолов «препоганых» пожгли вместе с их «хоботами», священные деревья порубили, кумирни порушили…
— А язычники?
— Так ведь и они не лыком шиты! Терпели, терпели да и не вытерпели – подожгли как-то церковь вместе с прихожанами. Сколько тогда людей погибло – в бумагах не упоминается. В общем, до масштабной резни один шаг! Доложили, конечно, воеводе, да тот пока думал да собирался, проблема по-другому разрешилась.
— Как?
— А так! Объявился в здешних краях некий Трифон Печорский. Пообещал православным проблему решить. Пришёл, говорят, на берег озера, три дня не спал, не ел и не пил, а лишь молил Господа об избавлении крещёного люда от лихих соседей. И, как сказано в летописи, наслал господь на язычников безумие: выстроились те колонной и, промаршировав прямёхонько в озеро, все как один утонули! Вся деревня! Представляете?! Трифона того впоследствии канонизировали, даже икону его написали… Вы её видели, кстати? В церкви нашей висит.
— Жутковатая история! – сделал вывод Северцев.
— Жутковатая! – согласился Ларичев. – Особенно, если учесть, что тела язычников так и не всплыли, а, значит, до сих пор их останки покоятся где-то там! – он показал на озёрную гладь.
– Не очень-то праведный поступок для святого, а? – хмыкнул Тихон.
— Мораль – штука изменчивая! – заметил Ларичев. – С современной точки зрения – чистой воды геноцид, а с точки зрения наших предков, это было избавлением от коварных соседей. Которые, к тому же, ещё и идолопоклонники.
— Значит, крестный ход проводится в память именно об этом событии? – уточнил Тихон.
Ларичев кивнул.
— Вон оно как! – пробормотал Северцев и чему-то усмехнулся. – А скажите, Алексей Ильич, — перевёл он разговор на другую тему, — что за любопытная роспись в вашей церкви? На стене в притворе?
— О! – Ларичев тряхнул седыми куделями. – Как же я про неё забыл! «Страшный суд» называется. Вот вам, Тихон, роспись эта почему любопытной показалась?
— Ну-у, — Северцев на секунду задумался. – Ад больно уж нестандартно изображён! Обычно ведь рисуют языки пламени, чертей с крючьями, Сатану с Иудой на коленях… А тут… Души грешников как будто погружаются в океанскую впадину, а вместо бесов с рогами и копытами какие-то осьминогоподобные создания!
— Да уж! Роспись уникальная! – сказал Ларичев. – Людская молва говорит, что в тот роковой час, когда господь покарал язычников безумием, и они ринулись в озеро, на берегу последнего, кроме истово молящегося Трифона, находился местный дурачок, пастушок. Имени его не сохранилось, к сожалению. Известно лишь, что у пастуха, никогда прежде не бравшего в руки кисть, вдруг проснулся художественный талант. Он схватил кусок угля, отправился в церковь и, ничтоже сумняшеся, набросал на стене то, что видел своими глазами. Так-то!
Северцев присвистнул:
— И не наказали его?
— Не знаю. Наверное, хотели поначалу, — сказал Ларичев. – Но, сами знаете, слабые умом – люди божьи! Во всяком случае, рисунок оставили, а кто-то из местных художников на основе его создал роспись. Во-от… Кстати, про осьминогоподобных созданий вы очень верно подметили, молодой человек! Полагаю, что их облик навеян как раз тем самым языческим идолом. А это само по себе – великая тайна есть!
— Почему?
— Как – почему?! – удивился Ларичев. – Да видели ли вы, Тихон, чтоб у таёжных народов были идолы, напоминающие спрутов?! Лось, медведь, утка, ящерица, змея, даже паук. Но осьминог?! Упаси бог! И не забывайте, что первоначальное изображение принадлежит слабоумному деревенскому пастуху! Триста лет назад и не каждый грамотей-то ясно представлял себе, как выглядит спрут, а уж о деревенском дурачке и говорить нечего! Вот где тайна-то!
— Да-а! – протянул Северцев. – У вас тут легенда на легенде, загадка на загадке! На три дипломных! И с вам, Алексей Ильич, я познакомился отнюдь не зря!
— Край наш богат историей! – польщённо заметил Ларичев. – И историями. Сегодняшние факты завтра станут легендами. И, наоборот, то, что сегодня принято считать легендой, в будущем могут оценить как исторический факт.
Северцев согласно кивнул, и оба некоторое время сидели молча. Их безмолвие было прервано колокольных звоном со стороны села. Оба повернули головы в направлении звука и увидели тёмную массу, похожую на гигантскую гусеницу, ползущую от церкви по грунтовой дороге. Это начался крестный ход в честь Трифона Печорского.
Вскоре, по мере приближения, вместо единой тёмной массы стало возможным различить отдельных верующих, среди которых было немало детей, а также настоятель церкви отец Николай. Шествие сопровождалось шумом, в котором при желании можно было узнать пение акафиста.
— Нестройно поют! – критично заметил Тихон. — Я им сейчас чуть-чуть подыграю! \
Он полез во внутренний карман джинсовки и вынул оттуда небольшую простенькую флейту в четыре отверстия.
Он загадочно подмигнул Ларичеву, приложился губами к флейте и начал играть. Исторгнутый звук поначалу нельзя было назвать ни мелодичным, ни просто приятным, но, когда Северцева приложил пальцы к отверстиям, в нём появилась некая удивительная музыкальная структура. Пение флейты теперь разлилось, казалось, по всему окружающему пространству, пропитывая почву, траву, деревья, воду и воздух, подчиняя себе все природные ритмы.
В какой-то момент Ларичев осознал, что звук флейты уже не различим для человеческого уха, что он превратился в некую вибрацию, передавшуюся всей окружающей среде. Казалось, сама земля вибрирует в такт неведомой мелодии. Тогда же участники крестного хода подошли к самой кромке воды и Ларичев, взглянув на лица, ужаснулся, ибо эти застывшие, будто каменные, выражения и эти остекленевшие глаза никоим образом не походили на религиозный экстаз. Краевед перевёл взгляд на Северцева, но тот сейчас тоже напоминал скорее играющую на флейте статую, нежели человека из плоти и крови. Тихон, не моргая, пристально смотрел на толпу верующих на противоположном берегу, словно гипнотизируя их.
И вот тут случилось то, от чего ужас окончательно сковал и без того почти парализованные нечеловеческой музыкой тело и волю Ларичева.
Селяне, на чьих лицах не дрогнул ни один мускул, продолжили свой крестный ход, но не по тропе, ведущей к часовне, а прямо в озеро. Все – мужчины, женщины, дети, служки с хоругвями и иконами, и даже отец Николай — шли твёрдым шагом в студёную зелень карстовых вод. И продолжали петь.
Помимо того, что зрелище было чудовищно само по себе, Ларичев ощущал в нём ещё что-то противоестественное. Ощущение это, поначалу чисто интуитивное, вскоре переродилось во вполне ясную мысль: люди, входящие в озеро, не всплывали! Они уходили под воду с головой и (Ларичев видел это) продолжали шагать по дну в самую глубину, словно обутые в тяжёлые водолазные ботинки.
Озёрные воды сомкнулись над головой последнего из прихожан. Северцев прекратил играть. Время продолжило свой бег. Повисла мёртвая тишина.
Ларичев, с которого вдруг спали вериги парализующего воздействия флейты, вскочил на ноги и бестолково заметался по берегу, втянув голову и нелепо растопырив руки. При этом он старался что-то произнести, но горло его порождало лишь бессмысленные клокочущие звуки.
— Возьмите себя в руки, Алексей Ильич! – заметил Северцев. Он убрал флейту обратно в карман, поднялся с травы и теперь лениво отряхивал джинсы.
Услышав эти слова, Ларичев прекратил свои бессмысленные метания и, выставив вперёд узловатый указательный палец, выдавил:
— А ты… ты!... монстр!
— Я? – Северцев на секунду задумался. – В некотором смысле!
— Ты — крысолов!
— Ну, нет! – сказал Северцев. – Я не крысолов. Я – Проводник. И Хранитель Врат, если хотите.
Силы оставили Ларичева. Он упал на колени (очки при этом соскользнули с его носа куда-то в траву) и заплакал беззвучными стариковскими слезами.
— Ты монстр! – повторил он. – Это ты утопил их!
— И тут вы ошибаетесь, Алексей Ильич! – совершенно серьёзно сказал Северцев.
Ларичев поднял голову, их взоры встретились, и краевед, несмотря на весь творящийся в его голове хаос, осознал, что смотрит в глаза древнего существа, искусно прикрывающегося личиной двадцатилетнего парня.
— Я открою вам тайну, — сказал Северцев. – И даже не одну. При условии, что вы готовы меня выслушать.
Ларичев промолчал.
— Я ведь, Алексей Ильич, недаром вас выспрашивал, — продолжил Северцев. – Знаете ли, чертовски интересно, что хранит народная молва!... А что касается открытия тайн… Знаете, почему все попытки измерить глубину озера проваливались? Да потому что оно и впрямь бездонное! Оно – своего рода врата. Ну, или портал. И народы, жившие здесь испокон веков, знали это.
— Бред какой-то! – пробормотал Ларичев и, найдя в себе силы, спросил: — Так это было… жертвоприношение?
— Нет! – замотало головой существо в облике Северцева. – Вы по-прежнему считаете этих людей мёртвыми, а они живы. Просто каждый из них станет одним из нас. Так что считаете это… м-м… эмиграцией.
Тут вода в озере булькнула и на поверхность прямоугольный предмет, который тут же был принесён к берегу невидимым течением. Предмет оказался иконой преподобного Трифона Печорского.
— Не похож! – хмыкнул Северцев, выловив икону и всматриваясь в бородатого святого. – Хотя, если отскрести краску и добраться до изначального изображения, то… Тихон, Трифон – разница невелика. Видите ли, Алексей Ильич, тогда, почти триста лет назад, я увёл целый народ и тем самым спас его. Возьмите!
Северцев передал икону Ларичеву. Краевед взял её с опаской, двумя пальцами, словно некую ядовитую тварь. Образ преподобного отныне внушал ему отвращение.
— Вы прожили здесь двадцать лет, но всё-таки не местный, — продолжал Северцев. – А потому многое осталось от вас сокрытым. Церковь, христианские обряды, крестные ходы – здесь это лишь маскарад, шелуха, под которой – понимание извечного сосуществования их и нас. Вы ведь пишете летопись села, Алексей Ильич? Я хочу, чтобы вы написали о том, что видели сегодня. Возможно, через пару-тройку столетий я вновь появлюсь здесь, и мне будет очень любопытно узнать, что сохранила людская память. Прошу вас, сделайте это!
Ларичев машинально кивнул.
— В таком случае, прощайте! – Северцев по колено зашёл в озеро, повернулся лицом к Ларичеву, картинно раскинул руки, зачем-то подмигнул и упал в воду спиной вперёд.
Повинуясь неведомому порыву, краевед вскочил на ноги и подбежал к самому урезу воды. И тотчас замер.
Озера, как такового, не было – была бездна. Вода, которая всегда была просто чистой, вдруг приобрела сверхъестественную кристальную прозрачность, и сквозь эту прозрачность Ларичев отчётливо видел тело Северцева, плавно погружающееся в немыслимую глубину. Северцев тоже смотрел на Ларичева, улыбался и даже слегка помахивал рукой. И чем глубже погружался Северцев, чем больше становилась толща воды между ним и Ларичевым, тем меньше человеческого оставалось в его облике. Существо обретало свою подлинную внешность: шея исчезла, голова втянулась в плечи, в руках и ногах появились дополнительные суставы, благодаря чему конечности приобрели невероятную гибкость, а полы джинсовой куртку вытянулись, утончились, превратившись в пару щупальцеобразных отростков.
На мгновенье Ларичеву показалось, что он видит в одном из щупалец белый продолговатый предмет – флейту. Но, возможно, это была лишь игра воображения.