Кошара — помещение для содержания овец, скота. В общеупотребительном смысле — место в степи или горах, где находятся помещения для содержания овец, жилище пастухов (чабанов), ближайшие пастбища, открытые загоны, сараи и другие сооружения с оборудованием для содержания, стрижки, разделки туш и т. д.
* * *
Это было давно, лет двадцать назад.Мы с друзьями носились по пустырю, солнце светило так ярко, что кожа Жеки, обычно просто бледная от частых болезней, казалась белоснежной, будто фарфоровой.
Мы любили забираться сюда, хоть путь и был неблизкий. И было ради чего! Кошара, когда-то использовавшаяся по назначению, для разведения скота, стояла теперь посреди степи, предоставленная сама себе. И нам.
Это был мальчишечий рай. Почти что маленький город. Собственный колодец, несколько домиков, большое стойло, и, самое главное, куча остовов от тракторов, плугов, комбайнов и прочей техники. Островок сгинувшей цивилизации посреди бескрайних степей, напоминание, что не всегда природа до конца подчиняется человеку. О венце творения напоминала только линия электропередач, от которой исходил монотонный гул. Она шла от города к другому, уносясь проводами в бесконечность, как будто в другой мир. А посреди этой бесконечной гудящей полосы, рассекающей пространство на две половины, находились кошары. А там мы.
Во что мы только не играли! И в город, будто мы уже взрослые и работаем, кто-то продавцом, кто-то трактористом, кто-то управляющим; и в войнушку, прячась в стойлах и расстреливая друг друга из воображаемых танков, кабины которых нам заменяли старые трактора. И в космических исследователей, которых отправили осваивать пустой космос ради будущего человечества и родины!
— Разгерметизация! Разгерметизация! Внимание всем! Срочно эвакуироваться с космической станции! Повторяю! Всем эвакуироваться с космической станции! — орал Валерик, пародируя сирену корабля.
Разгерметизация, значит. Роль станции выполняет вся кошара целиком, мы летим через Вселенную на огромном крейсере, в котором есть всё, даже свой внутренний огород. Это значит, что эвакуироваться предстоит подальше от всех построек, в степь.
Я поёжился. Бескрайняя желтизна никогда мне не нравилась. На деле кишащая мелкой живностью вроде пауков и каких-то грызунов, она всегда казалась невероятно пустой. Будто в ней можно легко раствориться…
— Ты чего застрял, Володь? — ко мне подбежал Артём, — не слышал? Разгерметизация! Ты чего, космического вакуума испугался?
Я понял, что стою на самом краю. Грань между кошарой и степью, космической станцией и бескрайним космосом, ещё не была мною преодолена. Я не понял, почему, но мне было очень неуютно ступать туда, под палящее солнце. На секунду представилось, как я стою один, посреди огромного поля без краёв, поделённого надвое линией электропередач. Не видно кошар, не слышно друзей. Доносящийся от проводов гул — единственное, что тревожит слух…
— Вовка — трусишка! Испугался из корабля прыгать! — Да брось ты его, пускай взрывается…
Я опомнился и с неожиданной прытью бросился в объятия космоса, уже в пути осознавая, что приближаюсь к своей недавней жуткой фантазии. На какой-то миг меня охватило отчаяние, даже захотелось плакать. Как будто меня поймали в какую-то очень гадкую ловушку, из которой никак-никак не выбраться, даже при большом желании.
Но вот я оглядываюсь и вижу своих друзей, которые продолжают весело скакать в пыли, отыгрывая космонавтов. Гул проводов слышен, но где-то далеко, это не единственный звук, он даже почти не привлекает внимания. Всё хорошо! Как будто зверь затаился.
Я быстро втягиваюсь в игру, мы скачем вокруг кошар, имитируя ремонт судна, как четверо настоящих космонавтов, бесстрашно глядя прямо в глаза космосу.
* * *
Мне стукнуло четырнадцать. Мои друзья тоже выросли — самому старшему, Артёму, в этом году исполнялось аж шестнадцать лет, и за это среди нас он пользовался особым почётом.
Мы давно уже не играли на кошарах. Теперь мы предпочитали гонять на велосипедах к морю, ловить там рыбу, купаться, загорать на пляже. Но мы не могли забыть место, в котором в детстве провели столько счастливых часов. Хотя бы потому, что дорога к морю проходила через степь, и всегда, каждый раз, мы проезжали мимо развилки от основной трассы, ведущей в так знакомый нам закуток. Да, стоящие посреди гигантских пространств кошары всегда казались мне закутком. Кармашком в целом мире, одним из немногих спокойных мест, непоколебимых, хоть и находящихся в непосредственном контакте с чем-то первобытным и неизведанным.
В этот раз, возвращаясь с рыбалки, ещё только-только отъезжая от пляжа, мы заметили сгущающиеся в небе тучи. К бабке не ходи, быть дождю!
Он нагнал нас у самой развилки. До дома было ещё далеко, в районе получаса езды, и мы, ненадолго остановившись, единогласно решили переждать ливень в знакомых домиках и сараях.
Вечерело, а дождь всё шёл. Это был первый раз, когда я ночевал на кошарах. Раньше родители бы просто не отпустили меня одного на всю ночь невесть куда, иногда они звонили в милицию даже стоило мне задержаться к ужину.
Лёжа на соломе и вспоминая частые нагоняи от родителей за всё подряд, я улыбался и слушал дождь. Капли отбивали чечётку по ржавым каркасам, а я удивлялся, как же громко может греметь человеческое сооружение при встрече со стихией.
Я представил, как дождь идёт в степи́. Там нечему греметь, там, наверное, очень тихо. Падающая с неба вода едва шелестит о жёлтую траву, ничего не может нарушить молчания пустот, только слегка слышный гул проводов высоковольтной линии электропередачи…
Почему-то мне стало неуютно. Во мне вызвала беспокойство мысль о том, что дело людских рук — единственное, что каждую минуту, день и ночь, шумит на огромных пространствах, где никого и никогда не бывает, где не живут и не ходят люди.
На ум пришёл образ молчаливой степи, простёршейся на тысячи гектаров. И каждый квадратный метр её затих. Даже на первый взгляд громкий треск кузнечиков сливается в тишину. Под лучами палящего солнца не выживает никакая крупная живность, нет еды, на горизонте не видно ни одного дерева. Куда ни обернись — увидишь степь. Жара давит. Теснит. Ты тут лишний. Тебя не звали сюда, человек. Это место для других, не для тебя. Уходи.
И ты и рад бы уйти, но куда уйдёшь из бесконечного океана желтизны? И ты начинаешь издавать звуки, чтобы развеять тишину, указать своё место. Ты громко идёшь, но звуки твоих шагов превращаются в звуки шелеста травы. Ты поёшь, но кузнечики стрекочут громче тебя, и ты остаёшься на подпевках. Ты кричишь… и крик слышат. Тебе вторят гулом, далёким, но настолько сильным, что он пробирает до костей, проникает будто бы даже в стебли травы. Он не пронзителен, как твой истеричный крик. Это гул, который может продолжаться вечно. Он уверен в себе. Он тут хозяин. Ты, человек, бессилен перед степью. И тебе никуда отсюда не деться.
* * *
Я вскочил в холодном поту. Дождь уже кончился, и единственный звук, доносившийся до меня, пугал до чёртиков. Гудели ЛЭП.
Я просидел в глубоком ужасе, какой бывает после кошмаров, даже когда по пробуждении понимаешь, что всего лишь спал и видел сон. Из головы не лезли образы высоковольтных проводов, уходящих в степь, в бесконечность.
Они не идут к городам. Они простираются куда дальше, я не знаю, куда именно. Возможно, что и никуда. Последнее слово человека, крик о своём месте, который не закончится даже если на земле не останется воздуха, чтобы кричать. Рубеж обороны? Захват? Попытка встать наравне с самим голосом пустоши?
Я не знаю.