В 1997 году мои родители купили коттедж. Практически в центре города, небольшой район частной застройки, на две трети — избушки, остальное — коттеджи (впрочем, за прошедшие 9 лет соотношение сместилось до 50/50, но речь не о том...). Коттедж этот построил некий Олег. Купил участок приличной площади с хибарой, снёс её и возвёл двухэтажный кирпичный дом с цоколем и мансардой. Прожили они с женой и дочкой в доме этом только полгода — начались бесконечные ссоры, скандалы, истерики жены, ребёнок попал в клинику неврозов, семья распалась.
Когда мы пришли смотреть дом, он нам очень понравился. Большой, светлый, уютный. Всюду чистенько, салфеточки разные, половички, букетики. Воздух в доме такой...чистый был, всё хотелось вдохнуть поглубже. Дом стоил дорого, но отец согласился: чувствовалось, что большой семье (трое детей и живность в ассортименте) в нём будет хорошо. На деле же оказалось, что дом просто заманивал новую семью, дружную и любящую. Когда выехали прежние хозяева, дом встретил нас иначе...
Он был мрачным, в комнатах царил полумрак, на стенах были трещины и паутина, пахло плесенью и сыростью. Это был словно совсем другой дом, не тот, что мы смотрели.
Он оказался очень неудобным. Потолки были разновысокими, где-то обнаружились странные, ненужные порожки, где-то — закоулки, кладовочки, тёмные углы и ниши. Мансарда была холодной, в ней выл ветер. В цоколе стены представляли собой белёный камень (дом стоит на гранитном монолите), потолки были низкими. Три года шел ремонт, перепланировка и надстройка дома. Он увеличился в 2,5 раза, но остался монстром.
Мира в семье нет уже 7 лет. Постоянные ссоры, немотивированная агрессия, тирания и диктат отца (он, собственно, всегда был жестким человеком, но разумным, любил пошутить, словом, до «Домостроя» не доходило), ежедневные слёзы мамы. Младшие дети (я — старшая) стали худенькими, бледными и нервными. В доме неуютно, несмотря на все усилия мамы. Воздух всегда тяжелый. В окна либо нещадно палит солнце, либо царит мрак и полутьма.
Когда мы въехали в дом, начали гибнуть наши животные. Тех, что переехали вместе с нами — пёс, две кошки, крыса, хомяки — не стало в течении года. Те, кого мы приносили в дом после, редко задерживались на этом свете долше, чем на год. Цветы не росли тоже.
На четвёртый год такой жизни мы пригласили батюшку освятить дом. Больше часа он с помощником ходил по комнатам, кропил, читал молитвы. Кадило гасло дважды. Наш кот Томас, единственное животное, любившее подолгу находиться в библиотеке, которая является самым тяжелым и страшным местом в доме, вытаращив глаза и дико воя, носился всюду и пытался вцепиться в полу ризы помощника. Пятна от святой воды на мебели и стенах на следующий день стали желто-бурыми и дурно пахли, будто кропили кошачьей мочой. Мы отмывали их весь день, а вечером с сестрой и мамой пошли по дому с толстой церковной свечой. Она искрила всюду, коптила чёрным дымом, а на пороге библиотеки язычок пламени сжался, сник и фитиль с громким хлопком вырвался из свечи, оставив воронку. Поджечь свечу снова не представлялось возможным, мы взяли другую и зажгли её уже в библиотеке. Свеча искрила и горела очень быстро, обильно оплывая. Я стала громко читать «Отче Наш» и «Богородице», мама — крестить стены библиотеки. Помещение это двухуровневое, на верхний ярус ведёт крепкая лестница. Там же, наверху, находится дверь в спортзал (никому до сих пор не понятно, почему спортзал мы сделали под самой крышей дома, надо всеми комнатами, это ужасно неудобно, все прыжки и шаги в спортзале слышны, несмотря на уплотнитель, ковролин и усиленное перекрытие; с другой стороны, иной раз прыжки-то слышишь, а все, кто мог бы их делать — перед тобой, а вовсе не в спортзале; и вообще, в доме очень многое сделано технически абсурдно, неудобно, словно чья-то злая воля приложилась при планировании).
Так вот, в библиотеке при этом стены стали гудеть и трещать, заскрипели балясины лестничных перил, словно что-то уходило вверх, внезапно дверь спортзала распахнулась, грохнув о косяк, и повеяло холодом, лёгкие шторы на окне библиотеки взмыли к потолку. Мы медленно пошли вверх по лестнице, ступени под ногами стонали. На верхней площадке сильный порыв ледяного ветра из двери спортзала задул свечу, как я ни прикрывала её ладошкой. Из свечки повалил едкий, кисло пахнущий сизый дым. Окно в спортзале оказалось распахнуто настежь. Пластиковое окно, которое только во время занятия открывают в положении «форточка» и закрывают, уходя в душ. Никто, кстати, не поднимался в спортзал в течении двух предыдущих дней.
Мы посмотрели на свечу. На ней был толстый наплыв таявшего воска, в очертаниях которого ясно виделась голова девушки. Она как бы склоняется вниз, волосы упали на лицо, но девушка зло смотрит из-под них...
После этого животные в доме гибнуть перестали. Комнатные растения тоже, вроде, нормально себя чувствуют. Но счастья в доме по-прежнему нет. Родители «на ножах», хоть и живут под одной крышей. Они любят друг друга, но что-то заставляет их (главным образом — отца) мучать друг друга.
Ночью в доме слышны шаги, скрип паркета, чьё-то дыхание. Тихонько открываются двери комнат. Колышутся шторы на закрытых окнах. В доме страшно. Никто не встаёт с постели, не включив света. Сиамская кошка боится спать одна. И никогда не ходит в библиотеку.
Однажды вечером я вернулась домой затемно, все уже разошлись по комнатам и погасили свет. Я вошла в тёмный коридор. До выключателя — четыре шага, причём от того места, где он расположен, хорошо видна лестница на второй этаж. На верхней ступени лестницы стояла девушка. Среднего роста, худая, темноволосая. В серой сорочке до пола. Я не успела понять, кто передо мной, рука «по ранее заданной программе» тянулась к выключателю. За долю секунды до того, как я включила свет в коридоре и на лестнице, её лицо исказилось, она что-то яростно прошипела и ринулась вверх по лестнице, в темноту, в сторону родительской спальни и библиотеки. Хмель от вечеринки сняло моментально, я стояла вся с мелких капельках липкого холодного пота, тяжело дышала, сердце ухало где-то в животе. Всю ночь молилась в своей комнате, на рассвете смогла заснуть. Никому о встрече в коридоре не рассказала.
На следующий год я вышла замуж и уехала из этого дома. Через пару месяцев после того отец отправился в служебную поездку, брат заночевал у приятеля, а мама с сестрёнкой долго смотрели телевизор и грызли чипсы в спальне родителей, затем уснули вместе. Ночью сестра проснулась от того, что у неё страшно мёрзли ступни. В изножье кровати родителей — окно, но оно было закрыто, сестра хорошо видела это, потому как шторы они с мамой на ночь не сдвинули. Одна из лёгких штор, на левой стороне окна, колыхалась. За шторой стояла темноволосая девушка и, внимательно глядя на спящую маму, что-то шептала. Что именно, было не понять. Сестра резко, рывком села в постели и пыталась крикнуть «Изыди!», именно это слово крутилось в голове, она говорит, что не боялась совершенно, но была очень зла на то, что какая-то дрянь нашептывает что-то над мамой. Девушка не обернулась на сестру, а просто скользнула из-за шторы к дверям комнаты. Сестра не могла ничего сказать, из горла вырывалось странное шипение — и всё. Вдохнуть она тоже не могла.
Задыхаясь, стала креститься. От её возни проснулась мама, стала трясти её за плечи, крестить, плакать. Сестра задышала, но губы у неё были уже синие... Мама умыла её святой водичкой, они до утра не спали.
И ещё: вот уже пять лет всех женщин семьи, живущих в доме (смешно сказать, даже крысу Дорис!), одолевают гинекологические недуги. Чего только уже не было... Всё — плохо поддаётся терапии, протекает с осложнениями; только вылечим один недуг — приходит другой.